Сочинение: Тема сна в русской литературе 19 века

Реферат по литературе на тему:

«Сны и их роль в художественной литературе»

ученицы 10 класса «А»

школы-экстерната №41

САО города Москвы

Киселёвой Марии Владимировны

Учитель

Лето 2004

План реферата

1. Сон как физическое состояние человека

2. Сон – одна из самых привлекательных и распространённых сфер человеческого духа для писателей и для читателей.

3. Сон в художественном произведении:

а). Н.А. Радищев «Путешествие из Петербурга в Москву»

б). И.А. Гончаров «Обломов»

в). Н.А. Островский «Гроза»

г). А.С. Грибоедов «Горе от ума»

д). А.С. Пушкин «Евгений Онегин»

е). Ф.М. Достоевский «Преступление и наказание»

ж). М.А. Булгаков «Белая гвардия»

«Гипнос... в греческой мифологии — персонифика­ция сна, божество сна, сын Ночи и брат Смерти... Гипнос спокоен, тих и благосклонен к людям, в противопо­ложность беспощадной Смерти...»

«Морфей... в греческой мифологии — крылатое боже­ство, один из сыновей Гипноса... Принимая различные человеческие формы... он является людям во сне»[1]

Как мы видим, в древнегреческой мифологии Гипнос тих, благосклонен к людям, но он находится в опасном родстве со Смертью... Сон всегда был тайной, загадкой для человека. Как всякая тайна, он необыкновенно при­влекателен, недаром вокруг этой загадки столько всего: и народные верования, и сказки, и предсказания, колдов­ство... Интерес к снам характерен для всех эпох челове­ческой культуры. К постижению феномена сна стреми­лась наука, недаром сейчас создан Институт снов. Платон считал, что сны могут служить источником твор­ческого вдохновения, Аристотель — продолжением дея­тельности. Проблема снов занимает особое место в меди­цине, особенно в психологии, в области исследования бессознательного. Систематическую теорию соз­дал знаменитый психиатр Фрейд: сон — это иллюзорное осуществление вытесненных желаний. Другой психиатр, Юнг, рассматривает сны как предшественников будущих тенденций развития личности. Наука открыла связь снов с мифами, а также универсальный характер ряда образов и символов, что в свою очередь было подхвачено литера­турой, особенно романтизмом. Романтики считали, что сны играют решающую роль в творческом процессе. Большой интерес к снам был у символистов. Сны — одна из самых привлекательных и распространенных сфер че­ловеческого духа как для писателей, так и для читателей.

Чтобы в этом убедиться, достаточно привести произведения, в названиях которых присутствует само слово «сон»: «Сон в летнюю ночь» Шекспира, «Жизнь есть сон» Кальдерона, «Сон смешного человека» Достоевского. Особенно сны привле­кают поэтов: ведь лирика непосредственно выражает чув­ства поэта. Первые, подсказанные памятью названия сти­хов: два «Сна» у Лермонтова, «Сон», «Сновидение» у Пушкина, «Сон на море» Тютчева, «Сон», «Сны раздумий небывалых» Блока, «Сон и жизнь», «Смерть — это ночь, прохладный сон...» Гейне, «Сон» Байрона и т.д.

Рассмотрим, какую функцию «выполняет» сон в произведениях разных прозаических жанров на примере наиболее известных произведений русских писателей.

Сон в художественном произведении может служить тем же целям, что и «эзопов язык», являясь как бы алле­горией, иносказанием. Как правило, таким снам присуще логическое построение, дидактичность, то есть нравоуче­ние, поучение. Например, сон из «Путешествия из Пе­тербурга в Москву» Радищева (глава «Спасская Полесть»). Путешественнику снится сон. «Мне представилось, что я царь, шах, хан, король, бей, набоб, султан или какое-то сих названий нечто, сидящее во власти на престоле». Здесь все атрибуты власти, военной славы: на весах, с одной стороны, закон милосердия, с другой — закон совести. С подобострастием смотрят на владыку государ­ственные чины, в отдалении — народы. «Иной вполголоса говорил: он усмирил внешних и внутренних врагов, расши­рил пределы отечества... Другой восклицал: он обогатил государство, расширил внутреннюю и внешнюю тор­говлю...» Юношество восклицало, что «он правдив, закон его для всех равен, он почитает себя его первым служите­лем». Льются потоки восхвалений, но среди присутствую­щих одна женщина «являла вид презрения и негодования». Неизвестная «именует себя Прямовзорой и глазным вра­чом». Она заявила, что у правителя на обоих глазах бельмо, и очистила его глаза. «Ты видишь теперь, что ты был слеп, и слеп всесовершенно. Я есть Истина». И увидел прави­тель, что власть его жестока, подданные его ненавидят, всюду ложь, гибель; «знаки почестей, им раздаваемые, всегда доставались в удел недостойным». Глава заканчива­ется словами: «Властитель мира, если, читая сон мой, ты улыбнешься с насмешкою или нахмуришь чело, ведай, что виденная мною странница отлетела от тебя далеко и чертогов твоих гнушается». Современники Радищева в правителе не без основания увидели Екатерину II, но все же Радищев имеет в виду не только конкретного властителя; он счи­тает, что царская власть всегда зло. «Эпиграфом к своей книге Радищев не случайно избрал стих из поэмы своего старшего современника В. К. Тредиаковского «Тилема-хида», слегка изменив его: «Чудище обло, озорно, огромно, стозевно и лайяй». Чудище — это екатеринин­ское самодержавие; стих взят из того места поэмы, где рассказывается о муках, которым подвергаются в Тартаре, подземном царстве мертвых, злые цари»[2]

Сон у Радищева имеет аллегорический характер, слу­жит не только целям разоблачения, но и призыва, нраво­учения. Это способ, средство выражения идеи и ничего общего не имеет с каким-либо подобием реального сна, настолько он объемен, логичен, детален и т. д.

Близки к этому сну и сны Веры Павловны из романа Чернышевского «Что делать?». Знаменитый четвертый сон представляет собой утопию: Чернышевский рисует картину будущего социалистического общества. Здесь подробно говорится обо всех сферах устройства общества, о труде, отдыхе, науке, искусстве. Главная тема — ра­венство, свобода людей, всеобщее благоденствие. У Чер­нышевского было много предшественников (Платон, Т. Мор, Т. Кампанелла), которые представляли схемы идеального государства. Чернышевский в своем произве­дении обратился к форме сна, в котором, как и у Ради­щева, «гидом» Веры Павловны была женщина, близкая к радищевской Истине. Как и у Радищева, сон в романе Чернышевского рационалистичен, выстроен по логиче­ским законам и тоже заканчивается призывом. «Будущее светло и прекрасно. Любите его... работайте для него, приближайте его...» — восклицает Чернышевский.

Другого рода утопия в романе Гончарова «Обломов». Это глава «Сон Обломова», имеющая самостоятельное значение. В предисловии к роману литературовед В. И. Кулешов пишет: «Гончаров решил целиком вставить ранее опубликованный «Сон Обломова», придав ему в общей композиции своего рода символическое значе­ние… В составе романа «Обломов» этот ранний очерк стал играть роль предварительной истории, важного сооб­щения о детстве героя… Читатель получает важные све­дения, благодаря какому воспитанию герой романа сде­лался лежебокой. Поскольку ленивая спячка стала «стилем жизни героя и не раз ему являлись сновидения, мечты, переносившие его в мир грез, воображаемые цар­ства, то естественным оказывался для него и «Сон Обломова». Уникальное же его присутствие с особым загла­вием в композиции романа при­обретало некое символическое значение, давало читателю возможность осознать, где и в чем именно эта жизнь «обломилась»». Но это не все, что включает в себя замечательный эпизод.

1. Таких длинных и четких снов, с медицинской точки зрения, не бывает, да и не было у Гонча­рова задачи описать реальный сон. Здесь сон — мечта, он условен, тоже логически выстроен.

2. В IX главе романа под названием «Сон Обломова» показана идиллия детства. Детство — это особая страница русской классической литературы, проникновенная, поэ­тичная; радости и горести ребенка, познающего мир, природу, себя описывали С. Т. Аксаков, Л. Н. Толстой, А. Н. Толстой, В. В. Набоков. Можно сказать, что тема детства ностальгическая, особенно у Набокова, для которого детство — это еще и утраченная родина, которую он несет в себе.

У Илюши Обломова есть все, что свойственно нор­мальному ребенку: живость, любопытство. «Ему страсть хочется взбежать на огибавшую весь дом висячую гале­рею...» «Он с радостным изумлением, как будто в первый раз, осмотрелся и обежал кругом родительский дом...» «Детский ум его наблюдает все совершающиеся перед ним явления; они западают глубоко в душу его, потом растут и зреют вместе с ним». А няня? Обязательно есть няня, которая рассказывает сказки. А вот знаменательные слова: «...сказка у него смешалась с жизнью, и он бессо­знательно грустит подчас, зачем сказка не жизнь, а жизнь не сказка». Здесь, в детстве, уже заложено все то, что останется с ним до самой смерти.

3. Идиллия поместной жизни, покоя, сладостного сна, застывшей жизни, сна всей Обломовки... Как пони­мали жизнь в Обломовке? «Добрые люди понимали ее не иначе, как идеал покоя и бездействия, нарушаемого по временам разными неприятностями, как-то: болезнями, убытками, ссорами и, между прочим, трудом. Они сно­сили труд как наказание, наложенное на праотцев наших, но любить не могли...» И смерть здесь была как бы незаметным переходом из состояния сна в сон веч­ный. Но есть в этой идиллии и бесконечное очарование.

«Правильно и невозмутимо совершался там годовой круг». Сама природа, мягкая, спокойная, где нет гор, а есть холмы, плавно переходящие в равнину, воплощает «глубокую тишину и мир». «Тишина и невозмутимое спо­койствие царствуют в нравах людей». Во всем этом и отрада, и... гибель. Сколько бы ни таили в себе очарова­ния и поэзии эти картины, они о застывшем времени.

4. Хотелось бы жить в этом застывшем времени взрослому Илье Ильичу Обломову. Он тяжко вздыхает, когда его «жизнь достает».

Сон Обломова играет в романе важную композицион­ную роль. Начиная со II главы Гончаров приводит в квартиру Обломова визитеров. Волков, самовлюбленный щёголь, которому надо попасть «в десять мест». «В десять мест в один день — несчастный! — думал Обломов.— И это жизнь!.. Где же тут человек? На что он раздробляется и рассыпается?» И радуется Обломов, «перевертываясь на спину, что у него нет таких пустых желаний и мыслей, что он не мыкается, а лежит вот тут, сохраняя свое чело­веческое достоинство и свой покой». Следующий ви­зитер — Судьбинский, бывший сослуживец Обломова, сделавший карьеру. «Увяз, любезный друг, по уши увяз... А выйдет в люди, будет со временем ворочать делами и чинов нахватает... А как мало тут человеку-то нужно: ума его, воли, чувства...» Далее приходит литератор Пенкин. Вывод Обломова после ухода Пенкина: «Да писать-то все, тратить мысль, душу на мелочи... торговать умом и воображением... не знать покоя... Когда же остановиться и отдохнуть? Несчастный!» Приходит человек без свойств, даже фамилии его никто точно не знает: то ли Иванов, то ли Васильев, то ли Алексеев, который тоже суетится, все куда-то зовет Обломова. Наконец является земляк Ильи Ильича — Тарантьев, личность не менее су­етная, чем другие. Он мастер говорить, шума производит много, но на дело его не хватает.

Является с визитом доктор, который дает дельный совет Обломову: побольше двигаться, ходить «по восемь часов в сутки». Ведь у Ильи Ильича уже началось раннее ожирение.

Не принимая всей этой пустопорожней деятельности (погони за карьерой, деньгами, светскими развлечени­ями), Обломов подвергает себя «тайной исповеди» и при­ходит к мысли, что «какой-то тайный враг наложил на него тяжелую руку в начале пути...». Кончились его раз­мышления тем, что «сон остановил медленный и лени­вый поток его мыслей».

«Сон Обломова» объясняет, почему для Ильи Ильича неприемлем путь его визитеров. Сон отделяет эти визиты от прихода Штольца, сыгравшего огромную роль в жизни Обломова.

С трудом в начале пятого выходит из сна Обломов, и тут, как свежий ветер с воли, врывается Штольц. Он ничего общего не имеет с прежними визитерами. Штольц честен, умен, деятелен. Он искренне хочет вывести Обло­мова из спячки. Но оказалось, что друг детства Штольц тоже не знает истинной цели жизни, а деятельность его во многом механическая. Обломов, в сущности, понимая, что Штольц искренне хочет помочь ему, оказывается не­способным приобщиться к жизни, пойти своим путем, да и деятельность Штольца не для него. Однако приезд Штольца вывел Обломова из неподвижности, как бы дал ему шанс. Обломов словно ожил, когда полюбил Ольгу. Но и тут он спасовал.

Оканчиваются дни Обломова на Васильевском острове у Пшеницыной. Это тоже своего рода Обломовка, но без ощущения поэзии детства, природы, ожи­дания чуда. Почти незаметно наш герой переходит в свой вечный сон.

В чем причина того, что возможности Обломова не осуществились, внутренние силы остались без примене­ния? Безусловно, коренится она в Обломовке. «Сон Об­ломова» объясняет, почему он не хотел и не мог пойти ни путем ранних визитеров, ни путем Штольца: не было у Ильи Ильича ни определенной цели, ни энергии для ее осуществления. Таким образом, сон Обломова является как бы фокусом романа.

Другой характер имеют сны в пьесе А. Н. Островского «Гроза». Здесь нет никакой «выстроенности», заданности. Это сны, раскрывающие внутренний мир героини. Они неопределенные, смутные, волнующие. Такие сны дей­ствительно могут присниться. «А какие сны мне снились, Варенька, какие сны! Или храмы золотые, или сады какие-то необыкновенные, и все поют невидимые голоса, и кипарисом пахнет, и горы и деревья будто не такие, как обыкновенно, а как на образах пишутся. А то будто я летаю, так и летаю по воздуху». В этих снах — мечта­тельность, поэтичность Катерины. Рассказав Варваре о снах своей юности, она жалуется: «Думать стану — мыс­лей никак не соберу, молиться — не отмолюсь никак. Языком лепечу слова, а на уме совсем не то: точно мне лукавый в уши шепчет, да все про такие дела нехорошие. И то мне представляется, что самое себя совестно сдела­ется. Что со мной? Перед бедой какой-нибудь это». Та­ково, так сказать, дневное состояние Катерины. Дальше она продолжает и говорит о снах: «Ночью, Варя, не спится мне, все мерещится шепот какой-то: кто-то так ласково говорит со мной, точно голубит меня, точно го­лубь воркует. Уж не снятся мне, Варя, как прежде, райские деревья да горы; а точно ведет меня кто-то, обнимает так горячо-горячо и ведет меня куда-то, и я иду за ним, иду...» Катерина полюбила, она жаждет любви, ей хочется кататься по Волге, «на лодке, с пес­нями, либо на тройке на хорошей, обнявшись...». «Только не с мужем»,— мгновенно откликается Варвара.

Сны Катерины психологически оправданы, они отра­жают ее внутреннее состояние, изменение ее души под влиянием любви, ее неспособность бороться с «грехом». Сон ее и предчувствие: «Точно я стою над пропастью, и меня кто-то туда толкает, и удержаться мне не за что», точнее, «не за кого».

Другая героиня, тоже из пьесы, рассказывает свой сон о любви, сон возможный, психологически оправданный, но... выдуманный. В комедии А. С. Грибоедова «Горе от ума» Софья, чтобы скрыть свою растерянность в связи с внезапным появлением Фамусова, оправдывается:

По смутном сне безделица тревожит;

Сказать вам сон: поймете вы тогда...

Позвольте... видите ль... сначала

Цветистый луг; и я искала траву,

Какую-то, не вспомню наяву.

Вдруг милый человек, один из тех, кого мы

Увидим — будто век знакомы,

Явился тут со мной; и вкрадчив, и умен,

Но робок... Знаете, кто в бедности рожден...

Фамусов отвечает только на последние слова: «Ах, матушка, не довершай удара! Кто беден, тот тебе не пара». Софья продолжает:

Потом пропало все: и луг, и небеса.—

Мы в темной комнате. Для довершенья чуда

Раскрылся пол — и вы оттуда,

Бледны, как смерть, и дыбом волоса!

Тут с грохотом распахнулися двери,

Какие-то не люди и не звери,

Нас врозь — и мучили сидевшего со мной.

Он будто мне дороже всех сокровищ,

Хочу к нему — вы тащите с собой:

Нас провожают стон, рев, хохот, свист чудовищ,

Он вслед кричит.

Скажем прямо: талантливая выдумка, но Софья этого не знает, это знает Грибоедов. В этом сне — реальное состояние героини, узнаваемость ее возлюбленного, фон — луг, цветы, да и сам герой — из сентиментальных романов, которыми зачитывались девушки того времени. К тому же «сон» оказался вещим.

Можно заметить, что сон Татьяны из «Евгения Онегина» близок к сну Софьи, даже лексика и тональность в чем-то совпадают: «...рев, хохот, свист чудовищ...»

1. Сон снится Татьяне на святки. Она хотела воро­жить в бане, но стало страшно, за нее страшится автор «при мысли о Светлане». Здесь и дух народных поверий, и «присутствие» главного романтика России — Жуков­ского, автора баллады о Светлане. Как отмечает Ю. М. Лотман, сон Татьяны характеризует «ее связь с на­родной жизнью, фольклором... Сон Татьяны — органиче­ский сплав сказочных и песенных образов с представле­ниями, проникшими из святочного и свадебного обря­дов». Подробно об этом сказано в комментарии Ю. М. Лотмана к «Евгению Онегину». Особенно инте­ресно толкование всех «магических» явлений, образов и предметов (зеркальце под подушкой, снятие пояска, мед­ведь — предвестник замужества и т.д.).

2. Во сне Татьяны — русский зимний пейзаж, и реали­стический, и сказочный одновременно.

3. «Сон прежде всего мотивируется психологически: он объясняется напряженными переживаниями Татьяны»[3]

4. Онегин во сне «хозяин, это ясно». Жених среди раз­бойников, жених-разбойник — это фольклорный мотив и тема романтической поэзии, где герой убивает или неве­сту, или брата (Татьяна называет Ленского братом: «она должна в нем (Онегине) ненавидеть убийцу брата сво­его»).

5. Сатирически соотносятся сон и приезд гостей на именины Татьяны; характеристики, которые дает им автор, с «гостями» Онегина во сне Татьяны, особенно под­черкиваются ритмическими и лексическими соответстви­ями, что было отмечено еще современниками Пушкина. Известный пушкинист Д. Д. Благой писал: «Во сне Та­тьяны — в нарочитом искажении, в чудовищных гроте­сках поэт зарисовывает то же мелкопоместное дворян­ство, которое несколькими строками позднее предъявляет в его собственном, почти не уступающем ему (сну) виде — в шумной галерее карикатур, съехавшихся целыми семьями на «веселый праздник именин» к Лариным». Благой сделал текстовые сопоставления:

Лай, хохот, пенье, свист и хлоп, Людская молвь и конский топ! (Сон Татьяны.)

Лай мосек, чмоканье девиц, Шум, хохот, давка у порога... (Приезд гостей.)

Выше речь шла о снах-утопиях, а теперь обра­тимся к антиутопии, сну-предупреждению, ибо всякая антиутопия — предупреждение. (Условная, «рабочая» терминоло­гия) Речь пойдет о снах-видениях больного Раскольникова на каторге. «Появились какие-то новые трихины, существа микроскопические, вселявшиеся в тела людей. Но эти существа были духи, одаренные умом и волей,— люди, принявшие их в себя, становились тотчас же бес­новатыми и сумасшедшими. Но никогда, никогда люди не считали себя так умными и непоколебимыми в ис­тине, как считали зараженные... всякий думал, что в нем одном и заключается истина... не могли согласиться, что считать злом, что добром. Люди убивали друг друга в какой-то бессмысленной злобе... Спастись во всем мире могли только несколько человек, это были чистые и из­бранные, предназначенные начать новый род людей и новую жизнь, обновить и очистить землю, но никто и нигде не видал этих людей...»

В примечании Г. Ф. Коган к роману Достоевского сказано: «Строки навеяны Евангелием» (Откровение святого Иоанна). Многие стихи Апокалип­сиса подчеркнуты или отмечены Достоевским в принадлежавшей ему книге... Сон Раскольникова — скрытая по­лемика с Чернышевским по поводу судеб человечества и европейской цивилизации. Мысли о вреде цивилизации и социализма, которые беспокоили Достоевского в пе­риод работы над «Преступлением и наказанием», повто­рены в фантастическом рассказе «Сон смешного чело­века».

Теперь, в начале XXI века, когда человечество прошло через неслыханные испытания и теории избранности одних людей перед другими, одних народов перед дру­гими, прошло через практическое применение идей фа­шизма, сон-бред Раскольникова воспринимается более расширительно, чем в то время, когда роман был напи­сан. Этот сон — отражение физического и нравственного состояния героя. Он психологически оправдан и реален, то есть такой сон мог присниться.

Особое место занимает психологически точный, гени­ально описанный сон Раскольникова о смеющейся старухе. «...На стуле в уголку сидит старушонка, вся скрючившись и наклонив голову, так что он никак не мог разглядеть лица, но это была она. Он стоял перед ней: «боится!» — подумал он, тихонько высвободил из петли топор и ударил старуху по темени, раз и другой. Но странно: она даже не шевельнулась от ударов, точно деревянная. Он испу­гался, нагнулся ближе и стал ее разглядывать; но и она еще ниже нагнула голову. Он пригнулся тогда совсем к полу и заглянул ей снизу в лицо, заглянул и помертвел: старушонка сидела и смеялась,— так и заливалась тихим, неслышным смехом... Бешенство одолело его: изо всей силы начал он бить старуху по голове, но с каждым ударом топора смех и шепот из спальни раздавались все сильнее и слышнее, а старушонка вся так и колыхалась от хохота». Как и во сне о лошади, здесь много народа (в соседней комнате, на лестничной площадке).

Это сон человека, который удостоверился, что он не старуху убил, а себя убил. В этом смысл сна. Сон удиви­тельный по своей психологической точности и художе­ственной силе. Ведь каждый человек, наверное, испытал во сне бессилие: хочет убежать — не удается, ударяет — попадает в пустоту... Но это еще не все. Когда Расколь­ников проснулся, он ощутил присутствие в комнате чело­века. «„Сон это продолжается или нет”,— думал он и чуть-чуть неприметно опять приподнял ресницы». Часть IV, глава I начинается со слов: «Неужели это продолже­ние сна? — подумалось еще раз Раскольникову. Осто­рожно и недоверчиво всматривался он в неожиданного гостя». Гостем был Свидригайлов, кошмарное порожде­ние зла. Такой действительно может присниться лишь в страшном сне. Свидригайлов — человек, стоящий по ту сторону добра и зла, находящийся на грани нормальной и больной психики. Отягощенный преступлениями («отя­гощенный» — неточно, потому что для него престу­пление — нормальное явление), Свидригайлов подвержен странным видениям.

«В 1860-е годы в России наряду с вопросами криминалистики заметно оживился интерес к новейшим исследованиям в области психиатрии... В ро­мане имеются строки, свидетельствующие о знакомстве Достоевского с новейшими исследованиями в области психиатрии...»[4] . К Свидригайлову является Марфа Петровна (привидение наяву). Раскольников несколько раз говорит о нем: «су­масшедший», «помешанный». Вот как представляется Свидригайлову вечность: «...как идея, которую понять нельзя, что-то огромное, огромное! Да почему же огром­ное? И вдруг, вместо всего этого, представьте себе, будет там одна комнатка, эдак вроде деревенской бани, закоп­телая, а по углам пауки, вот и вся вечность. Мне, знаете, в этом роде иногда мерещится». Мало того, Свидригай­лов заявляет, что если бы это зависело от него, то он бы «так непременно сделал». Сны, видения Свидригайлова раскрывают его сущность, его «личину» (как назвал свою иллюстрацию к роману художник Эрнст Неизвестный). Страшная личина, но... «широк человек», считает Досто­евский. Даже Свидригайлов не вынес собственной скверны и мерзости и покончил с собой. Накануне он останавливается в мерзкой гостинице, в мерзком номере. Когда он впадал в полудремоту, его сны представляли как бы сменяющуюся серию картин: летний пейзаж, цветы, прелестный коттедж, в зале — гроб, а в гробу... «Свидригайлов знал эту девочку... Эта девочка была са­моубийца-утопленница. Ей было только четырнадцать лет, но это было уже разбитое сердце, и оно погубило себя, оскорбленное обидой, ужаснувшею и удивившею это молодое, детское сознание... и вырвавшею последний крик отчаяния, не услышанный, а нагло поруганный в темную ночь...»

Что это? Сон-возмездие? Но это еще только первая картина, потому что сон Свидригайлова «многосерийный». Интересно с точки зрения реальности сна то, что Свидригайлову снится, будто он проснулся и совершает действие в реальности: он «очнулся, встал с постели и шагнул к окну» и т. д. «Проснувшийся» Свидригайлов «в темном углу, между старым шкафом и две­рью... увидел девочку лет пяти, не более, в измокшем, как помойная тряпка, платьишке, дрожавшую и плакав­шую». Идет надрывное описание бедственного состояния ребенка. Что-то дрогнуло в душе Свидригайлова («широк человек»), и он у себя в номере уложил на кровать, уку­тал девочку. Но: «Вот еще вздумал связаться! — решил он вдруг с тяжелым и злобным ощущением.— Какой вздор!»

Вспомним, как Раскольников, совершив какой-нибудь добрый поступок, тут же со злобой себя ругает за него. Недаром Свидригайлов — «зеркало» Раскольникова, его двойник, или, как говорит Свидригайлов, они «одного поля ягода». Только он собрался уйти и бросить ребенка, как увидел, что девочка ожила, что из-под ресниц «вы­глядывает лукавый, острый, какой-то недетски подмиги­вающий глазок... что-то нахальное, вызывающее светится в этом совсем не детском лице... Вот уже совсем не таясь, открываются оба глаза: они обводят его огненным и бесстыдным взглядом, они зовут его, смеются». Даже Свидригайлов находится в «настоящем ужасе». «„Как! пя­тилетняя!.. А, проклятая!” — вскричал в ужасе Свидригайлов, занося над ней руку... Но в ту же минуту про­снулся».

Его пробуждение столь же омерзительно, что и самый сон: он смотрит на не тронутую с вечера порцию теля­тины, которую облепили мухи, и долго старается поймать одну муху, «наконец, поймав себя на этом интересном занятии, очнулся...». После этого он осуществляет давно задуманную цель — уехать «в Америку», что условно означает для него удалиться в иной свет. Свидригайлов застрелился.

В то же утро Раскольников выполняет волю Сони: идет в участок, чтобы признаться в убийстве, предвари­тельно он по ее же завету стал на колени на площади, наклонился до земли и поцеловал эту землю. Но люди над ним издеваются, считают пьяным, покаяния не полу­чилось. И все же он идет в участок. Однако Раскольни­ков отказался от задуманного признания в убийстве. Из­вестие о самоубийстве Свидригайлова привело его в шок. «Он вышел, он качался. Голова его кружилась». Увидев Соню, в лице которой было что-то отчаянное, он вер­нулся и заявил о том, что он убил старуху-процентщицу и ее сестру Лизавету. Сломило Раскольникова известие о смерти Свидригайлова: если даже такие не выдерживают груза преступлений!.. Наказание — в самом Свидригайлове, как и в самом Раскольникове, который несет в себе это наказание еще до совершения преступления.

Теперь обратимся к первому сну Раскольникова (сну о лошади (часть I, глава V)), который снится ему после окончательного решения убить старуху, то есть до совершения преступления. Он испытывает такое страшное напряжение, что не смог дойти до дома и, «дойдя уже до Петровского острова, остановился в пол­ном изнеможении, сошел с дороги, вошел в кусты, пал на траву и тут же заснул. В болезненном состоянии сны отличаются часто необыкновенною выпуклостью, яркос­тью и чрезвычайным сходством с действительностью».

Называет Достоевский свой сон «страшным».

1. Причина сна — тяжелое нравственное состояние человека, принявшего бесчеловечное решение убить ста­руху-процентщицу, подспудно действующий закон «чаши весов», чаши добра и зла.

2. Во сне Раскольников видит себя ребенком, что особенно важно для писателя, как важна для него «дет­ская» тема, «слезинка ребенка», невыносимость и недо­пустимость детского страдания; восприятие жизни гла­зами чистого ребенка (существенная тема в мировой ли­тературе!).

Прочтем эту сцену: «С криком пробивается он сквозь толпу к Савраске, обхватывает ее мертвую, окровавлен­ную морду и целует ее, целует ее в глаза, в губы... Потом вдруг вскакивает и в исступлении бросается с своими кулачонками на Миколку».

3. Картина насилия, опьянение насилием над безза­щитным существом, когда насилие теряет цель и превра­щается в насилие ради насилия, которое, к тому же, подстегивается всеобщим безумием.

4. Психология массового безумия. Два гениальных писателя, Достоевский и Толстой показали впервые в литературе этот жуткий феномен массового психоза, изученный впоследствии психиа­трами. Увы, массовый психоз стал чуть ли не повседнев­ностью в XX веке.

5. Соотнесение образа лошади с «кроткими», «сми­ренными» (Соня, Лизавета) и с образом Катерины Ивановны («Уездили клячу!.. Надорвала-ась!»). Этот эпизод усиливает композиционное значение сна.

6. Раскольников после пробуждения. На чаше весов добра и зла перевесило добро: «Боже! — воскликнул он,— да неужель ж, неужель ж я в самом деле возьму топор, стану бить по голове, размозжу ей череп... буду скользить в липкой, теплой крови, взламывать замок, красть и дро­жать; прятаться, весь залитый кровью... с топором... Го­споди, неужели? — Он дрожал как лист, говоря это. – Да что ж это я!.. ведь я вчера же, сходя с лестницы, я сам сказал, что это подло, низко, низко... ведь меня от одной мысли наяву стошнило и в ужас бросило...» Но чаша весов дрогнула, и теперь уже окончательно перевесило зло — из случайно услышанного разговора на улице о том, что в семь вечера Лизавета уйдет из дома, а старуха останется дома одна. Раскольников делает мгновенный выбор. Дело, конечно, не в случае, дело в том, что и добро и зло были в самом Раскольникове.

7. Связь сна о лошади с главной идеей романа.

Различные функции снов, оригинальные находки можно найти у писателей разных поколений XX века.

Обратим внимание на последнюю, XX главу романа М.А. Булгакова «Белая гвардия».

«Велик был год и страшен год по рождестве Христо­вом 1918, но 1919 был его страшней». Сразу обращает на себя внимание сказовая интонация этих первых строк. «За окнами расцветала всё победоноснее студеная ночь и беззвучно плыла над землей. Играли звезды, сжимаясь и расширяясь, и особенно высоко в небе была звезда крас­ная и пятиконечная — Марс.

В теплых комнатах поселились сны.

Турбин спал в своей спаленке, и сон висел над ним, как размытая картина. Плыл, качаясь, вестибюль, и им­ператор Александр I жег в печурке списки дивизиона... Юлия прошла, и поманила, и засмеялась, проскакивали тени, кричали: „Тримай! Тримай!”

Беззвучно стреляли, и пытался бежать от них Турбин, но ноги прилипали к тротуару на Мало-Провальной, и погибал во сне Турбин».

Опять перед нами вопрос: возможен ли такой сон? Безусловно! Турбину снится вестибюль гимназии, где те­перь штаб белых. Там действительно был портрет Алек­сандра I, который «посылал улыбку за улыбкой, испол­ненные коварного шарма», «острием палаша указывал на Бородинские полки». Только во сне он сидит у печурки (Александр I!!) и сжигает списки дивизионов. Этот сон — результат сложных реальных переживаний, в которых, ко­нечно, участвовал другой император, отрекшийся от пре­стола. Юлия — таинственная женщина, спасшая Алек­сея. «Беззвучно стреляли, и пытался бежать от них Турбин, но ноги прилипали к тротуару на Мало-Проваль­ной, и погибал во сне Турбин». Сон страшный, «воен­ный», с угрозой смерти, все — отражение дневной жизни... как часто бывает во сне, ноги прилипали к тро­туару. Надо бежать, а человек не может, надо спрятаться, а человек не может. Раскольников бьет старуху, а она смеется...

Сны в этой главе продолжаются, характерно, что это сны проходных героев, не играющих никакой роли в сю­жете. На станции Дарница стоял бронепоезд. Скоро крас­ные возьмут Город. Около бронепоезда в остроконечном куколе-башлыке часовой. Он окоченел и постоянно ходит, за ним ходит его тень. «Тень, то вырастая, то уродливо горбатясь, но неизменно остроголовая, рыла снег своим черным штыком. Голубоватые лучи фонаря висели в тылу человека. Две голубоватые луны, не грея и дразня, горели на платформе». Человек никак не может согреться. Глаза у него были голубые, «страдальческие, сонные, томные». Он мечтает о тепле, но кругом — хо­лодный свет фонарей, а взор, устремленный в небо, видит холодные звезды. «Удобнее всего ему было смот­реть на звезду Марс, сияющую в небе впереди над Сло­бодкой... Она сжималась и расширялась, явно жила и была пятиконечной». Человек погружался в полудрему. Из сна не уходила черная стена бронепоезда. «Вырастал во сне небосвод невиданный. Весь красный, сверкающий и весь одетый Марсами в их живом сверкании. Душа человека мгновенно наполнялась счастьем. Выходил не­известный, непонятный всадник в кольчуге и братски на­плывал на человека. Кажется, совсем собирался прова­литься во сне черный бронепоезд, и вместо него вырас­тала в снегах зарытая деревня — Малые Чугры. Он, чело­век, у околицы Чугров...» Постовой просыпается. «Исче­зал сонный небосвод, опять одевало весь морозный мир синим шелком неба, продырявленного черным и губи­тельным хоботом орудия. Играла Венера красноватая, а от голубой луны фонаря временами поблескивала на груди человека ответная звезда. Она была маленькая и тоже пятиконечная».

Обращая внимание на стиль, на рит­мику этого отрывка, стоит отметить, что он трагически-поэтичен, близок к сказовой, стихотворной речи.

Каков смысл этого сна? Он многозначен, символичен. Человек из Чугров, видимо, крестьянский паренек, вы­рванный из мирной жизни, ставший шлемоносцем, чело­веком войны. Он пропадает, окаменевает, но он полон веры, и как человек, охваченный верой, он смотрит в небо, а там и на земле блещут краски, прекрасные, но холодные. В небе звезда Марс. Марс — бог войны, и звезда красная. Какой же она может видеться красному бойцу? Конечно, пятиконечной. Пятиконечная звезда по­блескивает у него на груди. Страшен год девятнадцатый, горит в небе красная звезда Марс.

Последний эпизод романа. «И наконец, Петька Ще­глов во флигеле видел сон». Петька, как и боец Жилин, никакого отношения к сюжету романа не имеет, но, зна­чит, он для чего-то нужен Булгакову? «Петька был ма­ленький, поэтому он не интересовался ни большевиками, ни Петлюрой, ни Демоном. И сон привиделся ему про­стой и радостный, как солнечный шар. Будто бы шел Петька по земному большому лугу, а на этом лугу лежал сверкающий алмазный шар, больше Петьки. Во сне взрослые, когда им нужно бежать, прилипают к земле, стонут и мечутся, пытаясь оторвать ноги от трясины. Детские же ноги резвы и свободны. Петька добежал до алмазного шара и, задохнувшись от радостного смеха, схватил его руками. Шар обдал Петьку сверкающими брызгами. Вот весь сон Петьки. От удовольствия он рас­хохотался в ночи».

При чтении этого сна возникает неслучайная ассоциация со снами Пети Ростова и Петра Кирилловича Безухова, о которых мы уже говорили выше. Шар с растекающимися и сливаю­щимися каплями — символ единения, гармонии. Концовка романа Булгакова дает надежду, как и сон ребенка. «Над Днепром с грешной и окровавленной и снежной земли поднимался в черную, мрачную высь полночный крест Владимира. Издали каза­лось, что поперечная перекладина исчезла — слилась с вертикалью, и от этого крест превратился в угрожающий острый меч». И последний абзац: «Но он не страшен. Все пройдет. Страдания, муки, кровь, голод и мор. Меч ис­чезнет, а вот звезды останутся, когда и тени наших тел и дел не останется на земле. Нет ни одного человека, который бы этого не знал. Так почему же мы не хотим обратить свой взгляд на них? Почему?»

Список использованной литературы

1. Д.Д. Благой. А.Н.Радищев «Путешествие из Петербурга в Москву».Москва, 1962г.

2. Ю.М. Лотман. Роман А.С. Пушкина «Евгений Онегин». Комментарий. Ленинград, 1961г.

3. Н.Л. Бродский. Роман А.С. Пушкина «Евгений Онегин». Комментарий. Москва, 1965г.

4. Г.Ф. Коган. Примечания к роману Ф.М. Достоевского «Преступление и наказание».Москва, 1970г.

5. В.Н. Кулешов. Предисловие к роману И.А. Гончарова «Обломов».Москва, 1973г.

6. Мифы народов мира. Москва, 1988г.

7. Н.А. Радищев. Путешествие из Петербурга в Москву. Москва, 1971г.

8. И.А. Гончаров. Обломов. Москва, 1980г.

9. Н.А. Островский. Гроза. Москва, 1960г.

10.А.С. Грибоедов. Горе от ума. Москва, 1980г.

11.А.С. Пушкин. Евгений Онегин. Москва, 1986г.

12.Ф.М. Достоевский. Преступление и наказание. Петрозаводск, 1970г.

13.М.А. Булгаков. Белая гвардия. Минск, 1988г.

[1] «Мифы народов мира» — Москва, 1988

[2] Д.Д. Благой. Радищев А. Н. Путешествие из Петербурга в Москву — М., 1962

Ю.М. Лотман. Роман А.С. Пушкина «Евгений Онегин». Комментарий. Ленинград, 1961г.

[4] Г.Ф. Коган. Примечания к роману Ф.М. Достоевского «Преступление и наказание».М., 1970г.