Сочинение: Тема вольности в произведениях А.С. Пушкина

Муниципальное общеобразовательное учреждение - средняя

общеобразовательная школа № 1 с. Некрасовка Хабаровского района, края.

ЭКЗАМЕНАЦИОННЫЙ РЕФЕРАТ

ПО ЛИТЕРАТУРЕ

на тему

«… и в мой жестокий век восславил я свободу…»

тема вольности в произведениях

А. С. Пушкина

Выполнил: ученик 11 кл. «А»

СЕРОВ ЕВГЕНИЙ

Проверила: Синякина Т. В.

2001 год

ПЛАН

I. Вступление

II. Великий гражданин великого народа

(Пушкин в освободительном движении своего времени)

1. Лицейская республика.

2. Пушкин и ранние декабристские организации.

3. Поэт в южной ссылке (1812-1824)

4. Михайловское.

5. 14 декабря 1825 года

6. «Я гимны прежние пою…»

III. Заключение

IV. Список используемой литературы.

I. Вступление.

Пожалуй, одной из чаще всего повторяющихся в пушкинских стихах слов – свобода (или равнозначные – вольность, воля). Бесконечны оттенки смысла и содержания этого слова у Пушкина. Но главный, сокровенный смысл его – всегда одинаков. Пушкин был певцом и вдохновителем освободительного движения своего времени: как поэт, свою заслугу перед народом он видел в том, что «чувства добрые лирой пробуждал» и в свой «жестокий век» восславил свободу. В лице Пушкина поэзия впервые явилась выразителем и возбудителем общественного мнения в России. Поэзия - выразитель? Да! Поэзия - воспитатель? Да! Поэзия - эхо русского народа? Да! Поэзия – борец против тирании, деспотизма, за свободу, за просвещение? Да! Все это непременные черты пушкинского поэтического идеала.

Тема свободы в творчестве Пушкина – одна из тем, издавна привлекавших к себе большое внимание и нашего пушкиноведения и нашей исторической науки. Это тема интересует и меня, так как вольнолюбивая лирика занимает едва ли не главное место в творчестве поэта. Подавляющая часть его стихотворений проникнута бунтарскими настроениями и является прямым призывом к борьбе.

Пушкин не был членом тайного общества, не принимал непосредственного участия в восстании, не был привлечен к следствию и суду. Но широта, глубина и многогранность его творческого гения, мощь его художественного слова и вместе с тем горевший в нем неугасимый пламень гражданского сознания и гражданского чувства так велики, что основоположник национального искусства слова, родоначальник последующей классической нашей литературы, он объективно является, не только до, но и после 14 декабря, одним из замечательнейших деятелей русского освободительного того начального периода, вершиной которого было восстание декабристов. К этому главному выводу я твердо пришел по ходу и в итоге данного моего труда. Попытке обосновать этот вывод он и посвящен.

Для того, чтобы возможно полнее и ближе к истине это осуществить, необходимо придать теме новый поворот. Следует вести точку отсчета не от декабристов к Пушкину – это задача и дело историков, а это – задача и дело историков литературы – от Пушкина к декабристам.

II. Великий гражданин великого народа.

(Пушкин в освободительном движении своего времени)

И жив великий гражданин

Среди великого народа

Пушкин «Андрей Шенье» (1825)

Из рядя вон выходящая, бьющая ключом художественная одаренность Пушкина почти с первых же его шагов стала привлекать к себе восторженнейшее внимание современников. Начало этому было положено еще в лицейские годы. Вообще, основное, чем был отмечен Лицей в жизни Пушкина, заключалось в том, что здесь он почувствовал себя Поэтом. В 1830 году Пушкин писал: «… начал я писать с 13-летнего возраста и печатать почти с того же времени».

В те дни – во мгле дубровных сводов

Близ вод, текущих в тишине,

В углах Лицейских переходов,

Являться Муза стала мне.

Моя студенческая келья,

Доселе чуждая веселья,

Вдруг озарилась – Муза в ней

Открыла пир своих затей;

Простите, хладные науки!

Простите, игры первых лет!

Я изменился, я поэт.

Характерно, что Пушкин стал ощущать себя не просто «стихотворцем» («не тот поэт, что плесть стихи умеет»), а именно Поэтом и твердо, хотя литературное поприще не сулило ни чего житейски привлекательного, решает на него вступить, ибо, как он понял – это тоже на всю жизнь, не может им не быть. («К другу стихотворцу», 1814)

Это сознание укрепил и первый, так же весьма ранний литературный триумф – знаменитое чтение на лицейском экзамене «Воспоминаний в Царском Селе», которое так воспламенило совсем уж одряхлевшего Державина. Тут же гласно объявившего их автора своим литературным наследником – «вторым Державиным».

Одновременно и столь же стремительно в Пушкине – поэт стал расти, тоже перерастая в этом отношении своих учителей – Батюшкова, Жуковского, Вяземского, Державина, - патриот – гражданин. Началась схватка не на жизнь, а на смерть с вторгшимся в Россию Наполеоном. Подавляющее большинство будущих декабристов (и это оказало громадное влияние на складывание их политических убеждений) принимало участие, и порой очень активное в Отечественной войне 1812 года и последующих заграничных походах. Лицеистам, по их возрасту, этого не было дано. Но и сам Пушкин, и его ближайшие товарищи, такие как Пущин, Кюхельбекер, Вольховский, всем существом своим рвались к этому:

Вы помните текло за ратью рать,

Со старшими мы братьями прощались

И в сень наук с досадой возвращались

Завидуя тому, кто умирать, шел мимо нас…

Но вернемся к пушкинскому дебюту – «Воспоминаниям в Царском Селе». В патриотический контекст «Воспоминаний», наряду с гордостью поэта своим народом, не только отстоявшим Родину, но и освободившим от тиранического ига Наполеона Европу, вошло, отражая господствовавшие тогда настроения широких общественных кругов, несколько восторженных строк в адрес торжественно возвращающегося в отечество царя – героя, который «взял Париж» и «основал лицей» (несмотря на последующее резчайшее отрицательное отношение к Александру I, Пушкин в основном считал эти два события объективно историческими его заслугами); восторженные ноты в адрес «грозного ангела» - Александра снова зазвучали после попытки захвата Наполеоном былой власти («сто дней») в стихотворениях «Наполеон на Эльбе» и «На возвращение государя императора из Парижа в 1815 году».

Второе из них было написано по «повелению» высшего начальства, но, как и предыдущие, вполне искренне, выражая не только настроенность широких общественных кругов, но и чувства самого поэта. «Вы помните, как наш Агамемнон Из пленного Парижа к нам примчался, Какой восторг тогда пред ним раздался! Как был велик, как был прекрасен он, Народов друг, спаситель их свободы!» - напоминал Пушкин товарищам в последней лицейской годовщине 1836 года («Была пора: наш праздник молодой…»).

Но уже в связи со стихами «На возвращение…» проявилось пушкинское «веселое лукавство ума». Есть известие о нарисованной им, очевидно, вскоре же; карикатура на Александра, который до того «располнел» в «чужих краях», что с трудом проехал в воздвигнутые для него триумфальные ворота. А одним из самых ранних лицейских стихотворений Пушкина, убедительно ему приписываемым, является эпиграмма на царя («Двум Александрам Павловичам»), который « нос переломил… под Аустерлицем» (был наголову разбит в 1805 году Наполеоном) и «хромает головою» (заключил «позорный», как позднее будет называть это Пушкин, Тильзитский мир). В 1826 году Пушкин написал Жуковскому, что «подсвистывал царю Александру, до самого гроба». Как видим, он стал ему подсвистывать, в сущности, с первых же своих литературных шагов.

Но и независимо от этого настроения «любви, надежды, тихой славы» недолго тешили своим «обманом» уже и тогда проявившего исключительную зоркость поэта.

И вот всего через два-три месяца после «Воспоминаний» и за пять лет знаменитого рылеевского послания «К временщику» Пушкин пишет и публикует свое якобы переведенное «с латинского», послание «К Лицинию « (1815), в котором иносказательно, но в полном соответствии с политическими реалиями текущего дня бичует нового «любимца деспота» - всевластного временщика, наложившего «ярем» на Рим, и бесстыдную толпу гнущих перед ним спину льстецов и рабов. В то же время это сатирическое послание окрашено высоким и гордым гражданским лиризмом,

Я сердцем римлянин; кипит в груди свобода;

Во мне не дремлет дух великого народа.

Завершаясь грозной предупреждающей концовкой (первый пушкинский «урок царям» уроками истории):

«Свободой Рим возрос, а рабством погублен».

Все это придает посланию особое значение. В нем зерно последовавших года два спустя «вольных стихов» поэта. Мало того, основные мотивы его, в особенности удар по рабам и льстецам будут повторяться и в дальнейшем (конец 20-х и даже 30-е годы) его творчестве. Недаром оно сразу же привлекло к себе всеобщее внимание и было включено Пушкиным в первое отдельное издание его стихотворений, вышедшее в 1826 году (им поэт и новое издание 1829 года). В него же должны были войти «Воспоминания в Царском Селе», откуда, однако, поэт полностью убрал былые хвала Александру, подчеркнув взамен подвиг подлинного героя – русского народа.

В последние лицейские годы и особенно сразу после окончания Лицея Пушкин настоятельно – в окружении пылких молодых умов, настроенных весьма решительно против абсолютизма и крепостничества. Среди них немало будущих декабристов или людей, им сочувствующих: Чаадаев, Вяземский, Лунин, Якушкин, Катенин, Глинка, братья Тургеневы. Разговоры идут острые, речи произносятся нередко бунтарские.

Пылко, страстно, по велению своей благородной чистой натуры, воспринял поэт, выйдя из Лицея, идеи политической свободы в кругу своих новых приятелей, близких к ранним декабристским организациям, эти идеи дороги Пушкину. Это его поэзия, его лирика. И пусть Пушкин думает в это время, будто вольность народов может быть обеспечена путем ограничения самовластия законами («Вольность», «Деревня»). «Хочу воспеть Свободу миру, на тронах поразить порок» - вот что воспринималось в пушкинской вольнолюбивой лирике как главное, вот что вдохновляло русских революционеров, не только декабристов. А в стихотворении «К Чаадаеву» (1818) и прямо говорилось о «грядущих обломках самовластья».

После выхода из Лицея Пушкин особенно сблизился с Николаем Тургеневым, часто бывал у него. Это тот самый Тургенев, о котором поэт впоследствии вспоминал в «Евгении Онегине», рисуя первые сходки будущих декабристов:

Одну Россию в мире видя,

Преследуя свой идеал,

Хромой Тургенев им внимал

И, плети рабства ненавидя,

Предвидя в сей толпе дворян

Освободителей крестьян.

Одна огненная страсть владела Николаем Тургеневым – ненависть к крепостничеству, об этом он неустанно и горячо говорил, где только можно. Он считал, что глупо мечтать о политической свободе, о парламенте, пока не уничтожено крепостное право: «Непозволительно мечтать о политической свободе там, где миллионы несчастных не знают даже простой человеческой свободы».

«Хромой Тургенев» присматривался к юному поэту, замечал, как восторженно загорались его глаза, едва разговор переходил на «опасные темы», подначивал: «Все ахи да охи, молодой человек, в ваших стихах. Не стыдно ли вам оплакивать самого себя и несчастную свою любовь, когда Россия стонет от Петербурга до Камчатки».

В то же время брат Николая Сергей записывал в своем дневнике: «Мне опять пишут о Пушкине, как о развертывающемся таланте. Ах, да поспешает ему вдохнуть либеральность, и вместо оплакиваний самого себя пусть первая его песнь будет: «Свобода».

Пожелание исполнилось менее чем через месяц. Ода «Вольность» была написана прямо вслед вот за таким душещипательным, но мастерским стихотворением (предтечей есенинских!):

Не спрашивай, зачем душой остылой

Я разлюбил веселую любовь,

И никого не называю милой

Кто раз любил, уж не полюбит вновь,

Кто счастье знал, уж не узнает счастья

На краткий миг блаженство нам дано:

От юности, от нег и сладострастья

Останется уныние одно…

И вслед за этим – пламенный, трибунный стих «Вольность». Дело было так. У Николая Тургенева собрались молодые вольнодумцы. Речь зашла о Павле I, кто-то подвел Пушкина к окну, показал на Михайловский замок, расположенный напротив, - последнюю резиденцию Павла, где он был убит с молчаливого соизволения своего сына Александра: Тиран и народ. Задушенный душитель вольности. Вот тема для поэта!

Пушкин вскочил на большой стол у окна, растянулся на нем (в его привычках было писать лежа) и тут же, глядя на мрачный дворец, написал большую часть знаменитой оды. На следующий день он принес ее Тургеневым оконченную и переписанную набело.

Она произвела действие взрывчатки; спокойно читать ее было невозможно, каждая строка разила, жгла, влекла в бой, клеймила позором:

Питомцы ветреной Судьбы…

Тираны мира! Трепещите!

А вы мужайтесь и внемлите,

Восстаньте, падшие рабы!

Никогда еще после Радищева поэтический стих на Руси не звучал так набатно, так обличительно, гражданственно:

Увы! Куда ни брошу взор-

Везде бичи, везде железы,

Законов гибельный позор,

Неволи немощные слезы;

Вежде неправленая Власть

В сгущенной мгле предрассуждений

Воссела – Рабства грозный Гений

И Славы роковая страсть.

Поэт обращается к истории Франции и России, чтобы понять истоки тирании, Они там, по мнению поэта, где нарушаются принципы сочетания «вольности святой», с законами «естественного права и равенства», где закон необязателен для владык и для народа.

И горе, горе племенам,

Где дремлет он неосторожно,

Где иль народу, иль царям

Законом властвовать возможно!

Мысли Пушкина навеяны идеями французских просветителей, «законами» Монтескье, «Общественным Договором Руссо». Согласно Руссо, государство – результат негласной договоренности всех членов общества, их принятой на себя добровольно обязанности взаимно выполнять свой гражданский долг. Это и есть высший закон, стоящий над царями и народами. Если монарх нарушает этот договор и притесняет народ «неправедной властью» то с ним может случится то, что случилось с Людовиком XYI. Однако его казнь, как кажется Пушкину, - еще большее злодейство и вероломство, за которое восставший народ расплатился тиранией Наполеона. Поэт проклинает этого «самовластительного злодея» и обращается к другому «увенчанному злодею» - императору Павлу I, самодурство которого переходило всякие границы. Его убийство – урок царям, ныне живущим:

И днесь учитесь, о цари:

Ни наказанья, ни награды,

Ни кров темниц, ни алтари,

Не верные для вас ограды.

Склонитесь первые главой

Под сень надежную Закона,

И станут вечной стражей трона

Народов вольность и покой.

Смелость неслыханная: восемнадцатилетний поэт дает уроки царям и народам, угрожает им «страшным гласом Клии»! Имя Пушкина сразу стало известно всей читающей России (ода расходилась в списках). Не было такого образованного офицера, который не знал бы оды «Вольность», «Деревню», «К Чаадаеву» наизусть.

Конечно, в тираноборческих рассуждениях поэта еще много наивного, книжного, ученического, много от ходячих предрассудков светского общества, от его «священного ужаса» перед крайностями якобинской диктатуры, от карамзинских либерально-утопических мечтаний о просвещенной монархии, ограниченной лишь «праведными законами».

Ко времени выхода Пушкина из Лицея политическая обстановка в стране стала еще более накаляться. Все отчетливее начали проявляться агрессивно-реакционные установки Священного союза. Вместо ожидаемого многими освобождения крестьян в стране начали заводиться пресловутые военные поселения – еще одна, наряду со Священным союзом, так сказать, для «домашнего употребления», идея Александра I, решившего заменить рекрутские наборы на долгий срок отрывавшие крестьянина от его семьи, постоянной военной службой по месту жительства.

По руками рьяно взявшегося за это дело временщика сентиментально окрашенная идиллия, предносившаяся Александру I и ловко укрепляемая в нем Аракчеевым, превратилась в жесточайшую трагедию. Но самому Аракчееву, который выбрал девизом для своего герба слова: «предан без лести» (остро обыгранные Пушкиным в одной из эпиграмм), а однажды кому-то, напомнившему о пользе отечества, цинично ответил, что ему до этого нет дела, он выполняет волю монарха, - его усердные принесло сторичные плоды. Пользуясь все нараставшим доверием и привязанностью к нему Александра и отлучками царя, в частности поездками на европейские конгрессы Священного союза, он забрал в свои руки всю полноту власти и стал своего рода некоронованным диктатором. «Всей России притеснитель… А царю он друг и брат» - писал Пушкин в той же эпиграмме.

Итак, в результате появления военных поселений бунтом была чревата не только деревня, все слои населения имели основания быть недовольными правлением Александра I.

Понятны теперь пушкинские слова: тот подлец, кто не желает перемены правительства в России!

Кипела политическими страстями Франция, в Испании восставший народ заставил короля объявить Конституцию, бурлили Португалия и Италия («тряслися грозно Пиренеи, вулкан Неаполя пылал…»), Греция боролась за освобождение от турецкого ига. Казалось, в одной только России часы истории остановились, и стрелки их по-прежнему показывали здесь середину давно прошедшего XYIII века с его дикими феодальными обычаями.

Как и в XYIII веке,

Склонясь на чуждый плуг, покорствуя бичам,

Здесь рабство тощее влачится по браздам

Неумолимого владельца.

Здесь тягостный ярем до гроба все влекут,

Надежд и склонностей в душе питать не смел…

Дальше так продолжаться не могло. Нужно было действовать! Нужно было встряхнуть Россию, помочь ей пробудиться от оцепенения. Возникали кружки заговорщиков, где произносились пылкие речи, обсуждалось будущее России, выносился смертный приговор Александру.

«… Россия не может быть более несчастна, как, оставаясь под управлением царствующего императора», - говорил в «Союзе спасение» Иван Якушкин и вызвался лично убить царя.

Меланхолический Якушкин,

Казалось, молча обнажал

Цареубийственный кинжал…

Пушкин (если судить по десятой, дошедшей до нас в отрывках главе «Онегина») был осведомлен о ходе развития декабристского движения, о помыслах и речах чуть ли не каждого из главных заговорщиков.

Как уже говорилось, Пушкин не был членом декабристских кружков, но он знал лично чуть ли не всех: Рылеева, Пестеля, Орлова, Лунина, Николая Тургенева, Сергея Трубецкова, - с ними спорил, с ними негодовал, жил мыслями и интересами декабристов, дышал предгрозовой атмосферой, ею разгорался: «Я, - признавался он Жуковскому, - наконец был в связи с большею частью нынешних заговорщиков».

В политических беседах с ними созревали его собственные взгляды на прошлое, настоящее и будущее России.

Два года спустя после появления на свет оды «Вольность» поэт создает другое стихотворение, подымающее вторую, основную и столь же жгучую политическую тему современности – «Деревня» (1819), тоже связанное с близостью к Тургеневу и подсказанное непосредственными впечатлениями (написанное в Михайловскам). Первая часть его, мирное, идиллическое, в духе Карамзина, описание прелести усадебной жизни среди сельской природы («приют спокойствия, трудов и вдохновенья») – резко сменяется второй частью, навеянной «возмущающей душу», «ужасной мыслью», также восходящей к «врагу рабства» Радищеву, - картинами бесчеловечных угнетений и насилия над людьми крепостников-помещиков. Но и это стихотворение заканчивается порожденным надеждой «ударить в чувство», как говаривал Ломоносов, призывом к царю освободить крестьян. Пушкинскую «Деревню» постигла мрачная судьба. Она была показана «чувствительному» Александру, который просил благодарить поэта за высказанные им «добрые чувства» (“bonssentiments”). Но никаких результатов стихотворение не возымело. Мало того, довести свои «добрые чувства» до печати Пушкину не удалось. Цензура разрешала опубликовать только первую – «карамзинскую» части стихотворения. «Радищевская» же его часть, как и все «вольные стихи» Пушкина, осталась под запретом. Монарх, несмотря на вспыхнувшие годом ранее и жесточайше подавленные Аракчеевым бунт Чугуевских военных поселений, упрямо продолжал насаждать их, цинично обмолвившись, что будет выполнять начатое, хоть бы пришлось уложить трупами всю дорогу от Чудова до Петербурга.

К числу наиболее знаменитых вольных стихотворений Пушкина относится единственное в своем роде послание к столь дорогому ему тогда («Никогда я тебя не забуду. Твоя дружба мне заменила счастье», - записал он позднее в своем дневнике) Чаадаеву – юношески восторженное объяснение в любви Отчизне и Свободе, заканчивается полным романтической веры в торжество революционного дела призывом к видимо, заколебавшемуся другу:

Товарищ, верь: взойдет она,

Звезда пленительного счастья…

В отличии от «Вольности» интимно-личное и гражданско-любовная страсть и страсть высокого и «прекрасного» революционного порыва – сплавлены здесь в нерасторжимое целое – в чистейшее золото поэзии:

Мы ждем с томленьем упованья

Минуты вольности святой,

Как ждет любовник молодой

Минуты верного свиданья.

В «Вольности» и в «Деревне» поэт вдохновенно прокламирует политические идеи членов тайного общества. Послание «К Чаадаеву» (1818) он вводит в самое сердце декабризма, в душевный строй первых русских революционеров, многие из которых сознавали, что, выходя 14 декабря на «площадь Петрову» идут почти на верную смерть, и все же с энтузиазмом шли.

Особое место в поэзии Пушкина этих лет занимает написанное в этом же году, что и послание к Чаадаеву, другое послание, имеющее в виду совсем другого адресата («К Н.Я. Плюсковой»). Фрейлина жены Александра I, императрицы Елизаветы Алексеевны Плюскова, близкая к арзамасским литературным кругам, обратилась с просьбой к Пушкину написать стихи в честь императрицы. Этот адрес ввел в заблуждение не только цензуру, не уловившую подлинный смысл стихотворения, но и ряд исследователей даже нашего времени, не сумевших исторически к нему подойти.

Во всяком случае, уже с самого начала его стихотворение не только не походило на традиционную оду в адрес монархов, но и прямо ей противостояло:

На лире скромной, благородной

Земных богов я не хвалил

И силе в гордости свободной

Кадилом лести не кадил.

Свободу лишь учася славить,

Стихами жертвуя лишь ей,

Я не рожден царей забавить

Стыдливою музою моей.

Пушкин отталкивается здесь не только от вынужденного «Льстить» царям в своих придворных одах Ломоносова, но и от Державина, который вменил себе в особое достоинство, что в стихах, обращенных к Екатерине II, он дерзнул возгласить о ее «добродетелях» в «забавном русском слоге». Ни риторического, ни «забавного» в только что приведенных строках пушкинского послания нет. Больше того, говоря, что хочет славить только свободу, поэт прямо включает стихотворение в цикл своих запретных стихов, имя прежде всего в виду оду «Вольность», к которой оно по своему тону и примыкает. Но если в «Вольности» автор ставил себе целью «на тронах поразить порок», - здесь он получает радующую его самого возможность воспеть на троне «добродетель». Особенно выразительно гордая концовка стихотворения:

Любовь и тайная Свобода

Внушали сердцу гимн простой,

И неподкупный голос мой

Был эхо русского народа.

Тайная свобода – это эпитет, на первый взгляд не очень ясный, в сущности является ключом к пониманию подлинного смысла всего стихотворения. После победы над Наполеоном и образования по настоянию Александра особого Царства Польского, возглавляемого русским императором, он, желая, по свидетельству современников, всячески расположить к себе новых подданных «даровал» полякам в 1818 году то, в чем упорно оказывал своей стране, - конституцию. 15 марта 1818 года он выступил на открытии польского сейма с напутственной речью, в которой упомянул о своем давнем желании сделать то же и у себя на родине, и о намерении в будущем осуществить это. Но было сказано это в выражениях, обидного для национального чувства русских. Тщетно его основной советчик по международным делам, граф Каподистрия, которого он первый период своего царствования приблизил к себе за его «либеральные» взгляды, а в 1822 году за то же самое (противодействие политике Священного союза) отстранил от дел, умолял его снять эти выражения. Царь настоял на своем.

Это глубоко возмутило членов тайного общества и близкие к ним широкие общественные круги. Негодование еще более возросло, когда стало известно о замыслах царя включить в состав Польши некоторые части России, возможность чего предусматривалась в данной им конституции. В связи с этим и был поставлен Якушкиным вопрос о цареубийстве.

А Пушкин тотчас же остро отозвался на это своим ноэлем «Сказки» («Ура! в Россию скачет Кочующий деспот»). Начинается он с описания приезда Александра 1 в Россию. Царь торжественно вещает о своих подвигах:

«Узнай, народ российский,

Что знает целый мир:

И прусский и австрийский

Я сшил себе мундир

О радуйся, народ: я сыт, здоров и тучен;

Меня газетчик прославлял;

Я ел, и пил, и обещал –

И делом не замучен…»

Далее император клянется дать отставку продажным чиновникам и учредить закон вместо произвола:

«И людям я права людей,

По царской милости моей,

Отдам и доброй воли…»

Царевым речам наивно внимал, открыв рот младенец:

От радости в постели

Распрыгалось с дитя:

«Неужто в самом деле».

Неужто не шутя?

А мать ему: «Бай-бай! Закрой свои ты глазки;

Пора уснуть уж наконец

Послушавши, как царь-отец

Рассказывает сказки:…»

Из всех вольных стихотворений Пушкина поэль сразу же получил наиболее шумную популярность. По свидетельству Якушина, «его распевали чуть ли ни на улицах». В этих условиях особо злободневное звучание приобретали и похвалы Пушкина в адрес императрицы. Стихотворение было напечатано в журнале «Соревнователь просвещения и благотворения» - литературным органе «Вольного общества любителей российской словесности», находившемся под идейным воздействие тайного общества, а руководствующую роль в нем играл Федор Глинка. В печати пришлось заменить только слово «свободу славить» на «природу славить».

В «воспоминаниях в Царском Селе» поэт был эхом своих товарищей – лицеистов. Теперь он по существу, первый, задолго до декабря, литературный «Декабрист» - мог с полным правом назвать сой «неподкупный голос» «эхом русского народа», выражением чаяний которого объективно являлись будущие декабристы. Отсюда и неслыханная дотоле «народность» – популярность в самых широких общественных кругах его «возмутительных» политических стихов и эпиграмм. И этот гражданский подвиг Пушкина – поэта был тем значительнее, что в отличие от остальных он совершал его в одиночку.

В это время возникает литературно – театральное общество «Зеленая лампа». Основатель общества был сверстник, и сослуживец Пушкина по коллегии иностранных дел, к которой поэт был причислен по окончании Лицея, представитель петербургской золотой молодежи, богач, кутила и игрок Никита Всеволжский (позднее Пушкин назовет его «лучшим из минутных друзей моей минутной младости»).

Пущин очень не одобрял светской – онегинской – жизни Пушкина после выхода его из Лицея, попыток поэта сблизиться с некоторыми, наиболее блистательными представителями военной, придворно-аристократической знати. Но уже к этому времени ему, как и герою его романа, «наскучил света шум». Года за два до ссылки Пушкина стал все более тяготиться своим столичным бытом – «утехами юности безумной», «неистовыми пирами», «постыдным торгом любви» и «купленным златом восторгом». «Свой дар, как жизнь, я тратил без вниманья», - как бы подводя всему этому безрадостный итог, скажет он в своей первой лицейской годовщине («19 октября», 1825).

Во многом поэт действовал так, что шокировал окружающее его общество. Казалось, он стремился навлечь на себя репрессии властей не просто вызывающим, а, как и его позднейшее признание, столь же неслыханно смелым антиправительственным поведением.

Однажды, рассказывает Пущин, в царскосельский парк забежал сорвавшийся случайно с цепи медвежонок. Со зверем чуть не встретился прогуливающийся царь, но тот был вовремя «истреблен». Пушкин при этом случае, не обинуясь, говорил: «Нашелся один добрый человек, да и тот медведь!» Таким же образом он во всеуслышание в театре кричал: «Теперь самое безопасное время – по Неве идет лед». В переводе: нечего опасаться крепости. Еще один пример исключительно дерзкой «выходки» поэта 13 февраля 1820 года сын наследника французского престола герцог Беррийский («последний из Бурбонов») был заколот парижским рабочим Лувелем, который сказал, что хочет искоренить род Бурбонов, как врагов свободы. Он был казнен. Вскоре в руках оказался литографированный портрет Лувеля, который в начале апреля поэт, тоже в театре, расхаживая по рядам кресел, показывал присутствующим со своей, развивающей основную тему «Вольности» надписью: «Урок царям».

Последствия не замедлили сказаться. К министру внутренних дел поступил донос на Пушкина, а через несколько дней после «выходки» с портретом он был вызван к петербургскому генерал-губернатору Милорадовичу, стоявшему в главе политического сыска.

Когда Милорадович затребовал от Пушкина его «бумаги», тот объявил, что сжег их, но добавил, что готов тут же написать все свои не появившиеся стихи и даже то – с соответствующими указаниями, - что ему не принадлежит, но разошлось под его именем. И исписал целую тетрадь. Милорадович, получив от поэта тетрадь стихов и растроганный его откровенностью, объявил ему от имени царя прощение. Иначе взглянул на это сам Александр, которому тетрадь была вручена. Царь, возмущенный содержанием запретных пушкинских стихов (ему, конечно, было доложено о широком хождении их по рукам), сразу же решил примерно наказать поэта. Сперва ему пришла в голову мысль отправить поэта для вразумления в Соловецкий монастырь. Но когда он ближе познакомился с тетрадью, эта мера показалась ему недостаточной. Особенное внимание Александра привлекла к себе пушкинская ода «Вольность», в которой, помимо всего, была в упор поставлена тема об убийстве Павла I.

Вслед Радищеву, в Сибирь решил отправить еще не достигшего совершеннолетия Пушкина. «Пушкина надобно сослать в Сибирь, - сказал царь директору Лицея Энгельгардту об его бывшем питомце. – Он наводнил Россию возмутительными стихами, вся молодежь наизусть его читает. Мне нравится откровенный его поступок с Милорадовичем, но это не исправляет дела,» – вспоминал со слов Энгельгардта Пущин.

И только поднявшийся в обществе шум и вмешательство влиятельных друзей – Жуковского, Чаадаева и в особенности Карамзина – побудили «властителя слабого и лукавого», как не менее презрительно назвал его поэт в фрагментах десятой главы «Онегина», резко смягчить свое намерение.

Вступился за Пушкина и его непосредственный начальник, граф Каподистрия, который фактически стоял во главе коллегии иностранных дел и одновременно являлся управляющим делами Бессарабской области, освобожденной в 1812 году от турецкого владычества и присоединенной к России. По его совету туда и решено было отправить Пушкина под благовидным предлогом перевода по службе, который, однако, никого не мог обмануть. Ссылку на юг поэт встретил с нескрываемым чувством радостного облегчения «Петербург душен для поэта…».

Уезжая из Петербурга, Пушкин обещал Карамзину «два года ничего не писать противу правительства». Однако обещание свое Пушкин понимал очень узко: он ничего не писал прямо против правительства, с упоминанием лиц. Но он не считал, что нарушил обещание, написав «Гавриилиаду» или «Кинжал». Между тем «Кинжал» имел несомненное агитационное значение в декабристской среде.

За время пребывания на юге Пушкин написал ряд произведений, в достаточной степени обнаруживающих его политические взгляды. И нельзя сказать, чтобы эти взгляды не были направлены против правительства и правительственной политики. Уже в апреле 1821 года написано послание В.Л. Давыдову, внушенное надеждой на революцию. Политических тем касается Пушкин и в своем «Послании цензору» 1822 года. Послание это предназначалось к распространению в рукописи, и Пушкин, очевидно, желал, чтобы оно дошло по своему адресу. Как стихотворение полулегальное, «Послание» не вполне отражает мнения Пушкина. В действительности он гораздо решительнее смотрел на вредноносную политику реакционной цензуры.

«Послание» является отчасти и сатирой на современное состояние русской литературы, на ее упадок – следствие цензурных притеснений, исключавших общественные темы из печатного слова:

Остались нам стихи, поэмы, триагеты,

Баллады, басенки, элегии, куплеты,

Досугов и любви невинные мечты,

Воображения минутные цветы.

Позднее, в записке Бенкендорфу в июле или августе 1830 года Пушкин писал: «Литераторы во время царствования покойного императора (Александра I) были оставлены на произвол цензуре своенравной и притеснительной – редкое сочинение доходило до печати». В письме Д. Давыдову в августе 1836 года Пушкин выразился еще определеннее: «… в последнее пятилетие царствование покойного императора… вся литература сделалась рукописною…».

Теме о распространении наиболее опасных сочинений в рукописи посвящены стихи «Послания»:

Чего боишься ты? Поверь мне, чьи забавы –

Осмеивать Закон, правительство иль нравы,

Тот не подвергнется взысканью твоему;

Тот не знаком тебе, мы знаем почему –

И рукопись его, не погибая в Лете,

Без подписи твоей разгуливает в свете.

Барков шутливых од тебе не посылал,

Радищев, рабства враг, цензуры избежал,

И Пушкина стихи в печати не бывали;

Что нужды? Их и так иные прочитали.

И Пушкин останавливается преимущественно на гражданском направлении, свойственном русской литературе:

В глазах монархии сатирик превосходный,

Невежество казнил в комедии народной,

……………………………………………….

Державин, бич вельмож, при звуке

грозной лиры

Их горделивые разоблачал кумиры;

Хемцинер истину с улыбкой говорил.

И, несмотря на препятствия цензуры, Пушкин провозглашает дальнейшее развитие гражданской литературы в России:

На поприще ума нельзя нам отступать.

Старинной глупости мы праведно стыдимся,

Ужели к тем годам мы снова обратимся,

Когда никто не смел отечество назвать,

И в рабстве ползали и люди и печать?

Нет, нет? Оно прошло, губительное время,

Когда невежества несла Россия бремя…

Так утверждает Пушкин тождественность рабство и невежество.

Год 1823 был временем торжество реакции. Это выразил Пушкин в стихотворном наброске:

Кто, волны, вас остановил?

Кто оковал ваш бег могучий,

Кто в пруд безмолвный и дремучий

Поток мятежный обратил?

С эти изменением обстановки Пушкин связывает и собственное состояние души:

Чей жезл волшебный поразил

Во мне надежду, скорбь и радость

И душу бурную и младость

Дремотой лени усыпил?

Пушкин выражает страстное желание вырваться из этого оцепенения, призывая политические грозы:

Взыграйте, ветры, взройте воды,

Разрушьте гибельный оплот.

Где ты, гроза, символ свободы?

Промчись поверх невольных вод.

Однако надежд на революционное движение не было. В России грубо и решительно боролись с передовыми течениями русской мысли исполнители воли Александра Аракчеев и Магницкий. В Испании по поручению Священного союза (после Венского конгресса) французскими войсками было разгромлено конституционное правительство, восстановлен абсолютизм Фердинанда, революционный вождь Риего был схвачен и казнен. Король отрекся от всех своих конституционных присяг. Вообще годы южной ссылки Пушкина (1820-1824) характеризуются обострением борьбы прогрессивных и реакционных сил.

Правительство Александра 1 решительно вступило на путь уже ничем не прикрытой реакции. Характерной чертой этих лет является борьба с просвещением. Были разгромлены Казанский и Петербургский университеты. Многие профессора были уволены, некоторые курсы уничтожены.

С глубокой и мучительной горечью Пушкин убеждается, что его самозабвенная пропаганда вольности не дает тех быстрых результатов – не только в борьбе с самовластьем, но и с общественной косностью, с неподвижностью народа, - тех зрелых плодов, которых он так ждал, так жаждал:

Свободы сеятель пустынный,

Я вышел рано, до звезды;

………………………………….

Но потерял я только время,

Благие мысли и труды…

Паситесь, мирные народы!

Вас не разбудит чести клич,

К чему стадам дары свободы?

Их должно резать или стричь.

Наследство их из рода в роды

Ярмо с гремушками да бич.

Пылкие мечты молодости о близкой свободе, о крушении самовластия, о том, что вот-вот «взойдет она, звезда пленительного счастья», - все это отступило перед суровой явью. Что за страшная в самом деле вещь наша российская действительность, где «народ, подвластный страху, не смеет шепотом шептать!». Имеется ли такая сила, которая бы покончила с тиранством? Где она?! Если и подымется чья-то голова с криком протеста, то вот уже для нее и тираспольская крепость. Тайному обществу, если оно существует, не уготована ли такая же судьба? А Европа? Вот и рождаются под пером поэта самые мрачные, надрывные, почти кощунственные в своем отчаянии строки «Сеятеля». Да, для решительных действий еще слишком рано. Время свободы еще не настало.»Необъятная сила правительства» еще слишком могучая крепость, чтобы взять ее штурмом. Да и народ к этому не готов, не поддержит. Не пойдет на штурм. Не напрасны ли будут жертвы?…

Знал ли Пушкин о том, что многие его знакомые по южной ссылке – Орлов, В.Ф. Раевский. Охотников, Пущин, Давыдов, Пестель, Якушкин – все члены тайного общества? К началу 1821 года он еще этого не знал. Во всяком случае, не знал, наверное, мог только догадываться.

Да, помимо всего прочего, принять в такой ситуации – реакции и допросов – Пушкина в тайное общество было бы по меньшей мере безрассудством. Но самому Пушкину, которому было в эту пору недостаточно являться главой интеллектуальной оппозиции, который порывался к свершению высокого гражданского подвига, от этого не было легче. Он и теперь действовал, и даже энергичнее и резче («Кинжал») для общей цели, но по-прежнему действовал в одиночку. Этим объясняется во многом шумное и вызывающее поведение томившегося в ссылке, которой, как он более стал понимать, не предвиделось конца (ему даже отказали в полагающейся по службе отпуске для поездки в Петербург – повидаться с родными), «беса арабского», как каламбурно называли его близкие друзья, молва, о котором тут же доходила до обеих столиц, передаваясь из уст в уста. «Пушкин в Бессарабии и творит там, что творил всегда: прелестные стихи, и глупости, и непростительные безумства», - писал 28 ноября директор Лицея Энгельгардт своему бывшему воспитаннику и близкому лицейскому другу поэта – князю А.М. Горчакову.

«Кинжал» не против правительства написан», - подсказывал Пушкин Жуковскому, имея в виду данное им Карамзину при объезде в ссылку обещание «не писать ничего противу правительства». Формально это было так, но по существу – в обстановке тех лет – воспевание «тайного стража свободы, карающего кинжала», скованного «для рук бессмертной Немезиды», от которого «злодею» – тирану нигде, даже в семье родной нет спасенья (здесь, как и в «Вольности», это прочитывалось как прямой намек на причастность Александра I к убийству отца), делало стихотворение самым мятежным и зажигательных из всех вольных стихов Пушкина. Говоря о пушкинских «летучих стихотворениях, которые в списках обошли всю Россию», и, называя, как наиболее яркий пример, «Оду к кинжалу», Адам Мицкевич имел основание сказать: «Чтобы отважиться написать нечто подобное в России, нужно больше смелости, нежели для того, чтобы поднять мятеж в Париже или в Лондоне». И для того времени он был прав. Недаром в кругах Южного тайного общества пушкинский «Кинжал» давали читать и заучивать наизусть тем, кого готовили к совершению террористического акта против царя. Недаром, по велению Николая I, он (стих) был густо «замаран» в следственном деле декабристов, куда он был вписан со слов одного из них.

Итак, мы видим, что на юге Пушкин постоянно находился в сфере влияния Южного общества и был близок со многими его членами. Здесь же он завязал длительную переписку с Рылеевым и Бестужевым, в дальнейшем заметными деятелями Северного общества. Переписку с ними Пушкин не прерывал до самых событий 14 декабря. Ссылку свою Пушкин проводил в накаленной атмосфере. В его стихотворениях, написанных в ссылке звучит совершенная уверенность в близости революционного переворота в России.

Но о возвращении из ссылки, чего Пушкин так настойчиво и тщетно добивался, не могло быть и речи. А.Н. Тургеневу, к которому он неоднократно обращался с просьбой о помощи, удалось устроить перевод поэта из окончательного опостылевшего Кишинева под начало назначенного новороссийским генерал-губернатором и, вместо Инзова, наместником Бессарабии князя М.С. Воронцова, на что, конечно, было дано согласие свыше: оставлять его в Кишиневе, в котором действовало так и не раскрытая тайная организация, представлялось опаснее. «Меценат, климат, море и исторические воспоминания – все есть – за талантом дело не станет», - писал Тургенев Вяземскому. Но оба недостаточно представляли себе и личность англоманствующего вельможи и одного из богатейших людей в России Воронцова, и особенно, натуру Пушкина. Поначалу слывший либералом, близкий к первым преддекабристским организациям, Воронцов в период восторжествовавшей реакции довольно быстро «перестроился». Вот характерная деталь. При получении известий о казни Риего за обедом у царя он поспешил поздравить с этим главу Священного союза, прибавив, что одним мерзавцем стало меньше.

«Льстецы, льстецы! Старайтесь сохранить и подлости осанку благородства», - отзовется на это позднее Пушкин («Сказали раз царю, что наконец…», 1824). Как и следовало ожидать, отношения Пушкина с Воронцовым не сложились. Поэт сыпал острыми словами и эпиграммами, одна из которых получила сразу же широчайшее распространение и дошла, очевидно, до адресата:

Полу – милорд, полу – купец,

Полу – мудрец, полу – невежда,

Полу – подлец, но есть надежда,

Что будет полным наконец.

Перед нами – одна из самых хлещущих пушкинских эпиграмм. Каждая строка ее – публичная пощечина. И вместе с тем, в этом четверостишии со свойственной Пушкину проницательностью вскрыта и выставлена напоказ исчерпывающая – социальная, интеллектуальная, эпическая – суть того «единства противоположностей», которое представляла собой весьма характерная для эпохи фигура Воронцова, ставшего при всех этих своих качествах и даже, точнее, именно в силу их, крупным военным и государственным деятелем, но в отношении Пушкина действительно проявившего себя подлецом полным. Решив, по наветам Воронцова и нескольким атеическим строкам перехваченного пушкинского письма, устранить его «опасное» влияние на общество, в особенности на молодежь, царь заслал поэта в Михайловское под двойной надзор – местных и церковных властей.

Ссылка Пушкина в Михайловское совпала со временем наиболее полного торжества реакции во всем мире. В Европе были удушены революционные движения. Всеобщая нищета наконец-то обратила на себя внимание вечно путешествующего императора, и в 1825 году были изданы распоряжения по борьбе с нищенством на больших дорогах, конечно, не затрагивавшие основные причины нищеты. Более всего уделял внимания Александр своим военным поселениям, находившимся под управлением Аракчеева. Александр думал, что военные поселения явятся достаточным резервом, чтобы избежать рекрутских наборов. Но расчет оказался неверен, в 1824 году пришлось сделать два рекрутских набора. Все это не вносило успокоения в умы крестьян. Прочие сословия, вплоть до дворянства, тоже имели основания для недовольства.

Новый 1825 год, ознаменован в творчестве Пушкина созданием ряда крупных лирических стихотворений. Среди них имеется еще одна историческая элегия – «Андрей Шенье», написанная летом.

Элегию эту Пушкин ценил очень высоко. Она явно окрашена в автобиографические тона (что он позднее прямо подсказывал друзьям). Напрасно было бы искать в этой элегии следы действительного отношения Пушкина к реальным событиям французской революции. Под Андреем Шенье, осужденным якобинцами на тюрьму и казнь, Пушкин разумеет и самого себя. «Палачи самодержавные», о которых идет речь в элегии, - не Марат и Робеспьер, а Александр I и его приспешники. Когда поэт восклицает:

Ты презрел мощного злодея;

Твой светоч, грозно пламенея,

Жестоким блеском озарил

Совет правителей бесславных;

Твой бич настигнул их, казнил

Сих палачей самодержавных;

Твой стих свистал по их главам;

Ты звал на них, ты славил Немезиду;

Ты пел Маратовым жрецам

Кинжал и деву – эвмениду!-

То это не о Шенье только, а о себе самом с гордостью говорит он, это его – пушкинский – стих как бич свистал по головам бесславных правителей России, это он воспевал «цареубийственный кинжал».

В этом стихотворении Пушкин воссоздал размышления осужденного поэта Андрея Шенье о его судьбе. Накануне казни «возвышенный галл», поэт – элегик и поэт- гражданин начинает колебаться, правильно ли он поступил, отойдя от мотивов, любви дружбы и страстно включившись в битвы революции. А то, к чему это привело, не свидетельствует ли, что его революционные призывы, как и «семена» автора «Сеятеля», оказались бесплодными:

Куда, куда завлек меня враждебный гений?

Рожденный для любви, для мирных искушений,

Зачем я покидал безвестной жизни тень,

Свободу и друзей, и сладостную лень?

Судьба лелеяла мою златую младость;

Беспечною рукой меня венчала радость…

Зачем от жизни сей, ленивой и простой,

Я кинулся туда, где ужас роковой…

Но тут же поэт отбрасывает «малодушную» мысль. И это буквально врезается в сознание читателей необыкновенно выразительным приемом – поистине «революционным» сломом самого строя стиха. Кажется, эти сомнения высказаны лишь для того, чтобы с большей силой утвердить могущество поэтического слова и оправдать долг поэта участвовать в гражданской борьбе:

О, нет!

Умолкни, ропот малодушный!

Гордись и радуйся поэт:

Ты не поник главой послушной

Перед позором наших лет;

Ты презрел мощного злодея…

И вера в падение тирании, в победу свободы торжественно звучит в последних словах героя элегии:

И час придет… и он уж недалек:

Падешь, тиран! Негодованье

Воспрянет наконец. Отечество рыданье

Разбудит утомленный рок.

Пушкин считал намеки своего стихотворения настолько прозрачными, что опасался, не догадается ли цензура о возможности всяких «применений». Однако цензор вычеркнул только те слова А. Шенье, в которых перечислялись события французской революции. Заключительная часть стихотворения осталась нетронутой.

Гордые слова Шенье («Умолкни, ропот малодушный!…») – самая сильная часть стихотворения. Неожиданной ритмической ломкой стиха Пушкина гениально передал переход от малодушного оплакивания своей судьбы к суровому и гордому мужеству сильного духом поэта.

Элегия тотчас была напечатана, но начало стихотворения цензура не пропустила: слишком сильно там просвечивали недавние политические события в России: убийство тирана Павла I, разочарование передовых людей в новом царе Александре I. Скоро эти не пропущенные цензурой стихи пошли гулять по России в списках. Хоть они и были написаны Пушкиным за полгода до восстания, но после разгрома и казни декабристов как бы зажили новой жизнью. Русское общество, потрясенное ужасом недавней расправой – казни и каторги, - читало и повторяло строки из «Андрея Шенье», изливая в них то, что накипело в душе за последний год. Рано или поздно стихи эти под заголовком «На 14 декабря» попали в III отделение. Люди, распространявшие их, были приговорены к смертной казни (впоследствии приговор был смягчен), а Пушкин несколько раз давал объяснения перед специальной комиссией и уцелел только потому, что сумел доказать: стихи написаны о французской революции и еще задолго до 14 декабря. Интересно, что после неожиданной для всех смерти императора Александра, Пушкин был очень доволен тем, что «предсказал» своего мучителя, пять лет державшего его в ссылке. Своему другу П.А. Плетневу поэт писал: «Я пророк, ей богу, пророк. Я Андрея Шенье велю напечатать церковными буквами…».

Но мы забежали вперед. Одиночное Михайловское заключение стало все более и более душить Пушкина. Всеобщее недовольство обстановкой в стране содействовало усилению деятельности тайных обществ. Ко времени ссылки Пушкина В Михайловское широко развивалась деятельность, как Южного общества, так и Северного, сформировавшегося к началу 1823 года (с 1821 года, после роспуска Союза Благоденствия, до осени 1822 года, возвращение гвардии в Петербург, деятельность общества в Петербурге прекратилась). Оба тайных общества готовились к решительным действиям. Эпоха медленной пропаганды, характерная для деятельности Союза Благоденствия, сменилась более решительной подготовкой переворота. Близилась развязка – 14 декабря. И накануне казни декабристов с особой остротой читались по России такие строчки из «Андрея Шенье»:

Завтра казнь, привычный пир народу:

Но лира юного певца

О чем поет? Поет она свободу:

Не изменялась до конца!

Смерь Александра в Таганроге застала оба тайных общества не подготовленными к быстрому вступлению, тем более что именно в это время благодаря осведомительной деятельности провокаторов Шервуда, Майбороды и Бошняка до правительства дошли достаточно точные сведения о деятелях тайных обществ. Тем не менее обстоятельства, последовавшие за смертью Александра в Таганроге 19 ноября 1825 года, в частности, осложнение с вопросом о приемнике Александра, создали условия, настолько благоприятные для революционного выступления, что бездействие было невозможно. Восстание в Петербурге 14 декабря, а затем на юге 29 декабря привели к разгрому тайных обществ, к аресту всех участников заговора, следствию и суду.

Весть о восстании декабристов на Сенатской площади в Петербурге, о кровавом разгроме его застала Пушкина в Михайловском, «в глуши, во мраке заточенья».

Он ожидал это восстание давно и нетерпеливо, «с томлением упованья», он предчувствовал неизбежность, он возлагал на него большие надежды и для судеб России, и для себя лично. Теперь все рухнуло. «Минута вольности святой» не длилась и мгновенья. Во всем, что произошло, предстояло понять причины неудачи, определив свое отношение, взглянуть на трагедию взором историка, мыслителя, художника.

Чем более Пушкин узнавал об обстоятельствах, связанных с 14 декабря 1825 года, тем яснее становилось, что она, увы, было заранее обречено на провал.

Горстка «безумцев» - смелых, отчаянных, благородных – против всей громады самодержавия, покоившегося на вековых традициях рабства и верноподданичества, на темноте и невежестве народа, самодержавия, освященного религией, подпираемого штыками, охраняемого густой сетью жандармов, шпионов, наушников. «Необъятная сила правительства!».

Четырнадцатое декабря и все, что последовало далее, развеяло в прах надежды, все еще жившие в душе Пушкина, на освобождение народа от рабства и самовластия и на непосредственно связанное с этим освобождение из все более и более становившейся невыносимой ссылки. По всей стране пошли массовые облавы и аресты. Пушкин (да и не он один) ждал, что схватят и его. Готовясь к этому, он сжег все, что могло повредить «падшим» друзьям. Из осторожность он вовсе прервал было и то, что так поддерживало поэта в его ссылочном одиночестве, - интенсивную переписку с друзьями.

Но прошло больше месяца, а волна арестов его не коснулась. Это давало основание думать, что к следствию по делу декабристов он не привлечен. Тем непереносимее стало для него отсутствие сведений о том, что происходит в столице, что станет с жертвами восстания. «Что делается у вас в Петербурге? Я ничего не знаю. Верно, вы полагаете меня в Нерчинске. Напрасно, я туда не намерен – но неизвестность о людях, с которым находился в короткой связи, меня мучит. Надеюсь для них на милость царскую», - пишет поэт Плетневу, получив от него только что вышедший экземпляр первого отдельного издания своих стихотворений. И тут же он ставит вопрос о возможности прекращения новым царем, удостоверившимся, что он не был причастен к тайному обществу, его шестилетней опалы. Об этом сразу же пишет он и Жуковскому, сопровождая это, однако, весьма знаменательной оговоркой, которую ввиду ее особой значимости, следует очень запомнить: «Теперь, положим, что правительство, и захочет прекратить мою опалу, с ним я готов условливаться (буде условия необходимы), но вам решительно говорю не отвечать и не ручаться за меня. Мое будущее поведение зависит от обстоятельств, от обхождения со мною правительства etc».

Характерен тон этих строк, полный (это особенно чувствуется в контексте всего письма) высокого гражданского и личного достоинства. Словно бы речь идет не о возвращении сосланного за политическое «преступление» и шесть лет томящегося в ссылке поэта, находящегося всецело во власти нового российского самодержца, а о мирных переговорах двух равноправных великих держав: «Готов условливаться… не ручаться за меня…». А в словах: «Мое будущее поведение зависит…» - звучит почти прямая угроза: обстоятельство – это общая политика нового царя и, прежде всего, судьба преданных суду декабристов; «обхождение со мною …» – прекращение ссылки. Как видим, несмотря на все, что произошло, Пушкин не только не стал на колени, а, наоборот, еще выше поднял голову.

Горстка борцов за идеалы народной свободы, которая боялась народного восстания больше, чем самодержавия, готовила свое выступление, вынашивала его цели в глубокой тайне не столько от правительства, сколько от солдат, крестьян, ремесленного люда.

Зачинщики восстания подняли войска утром 14 декабря, не объясняя солдатам своих истинных намерений, под тем предлогом, что Николай не является законным наследником престола, и надо присягать не ему, а его брату Константину.

Можно ли тут было рассчитывать на настоящую поддержку мнения народного?

К тому же не было единодушия и в рядах самих заговорщиков. Одни ратовали за конституционную монархию, другие – за республику. Одни – за немедленные и решительные действия, другие сомневались в них. Накануне восстания в штаб квартире Кондратия Рылеева стало известно, что план восстания выдан Николаю, Рылеева это мало смутило, и он сказал Бестужеву:

- К сомнениям нашим теперь, конечно, прибавятся новые препятствия. Но мы начнем. Я уверен, что мы погибнем, но пример останется. Принесем собой жертву для будущей свободы отечества!

Когда настанет день освобождения для декабристов? Пушкину хотелось верить, что скоро. Он даже возлагал надежды на милосердие нового императора. Надеялся на «перемену судьбы» и для себя лично, так как к восстанию был формально непричастен. Между тем в бумагах каждого из действовавших находились его стихи, что вполне недвусмысленно указывало на роль поэта в восстании.

Но вскоре судьба Пушкина переменилась: Николай I затребовал его к себе в Москву. Но решение освободить Пушкина из ссылки было искусным политическим маневром, широким «либеральным» жестом со стороны только что коронованного нового европейского самодержца Николая I. Процесс декабристов окончился 11 июля 1826 года. «Добрый государь» велел Каховского повесить вместе с Рылеевым, Пестелем, Муравьевым- Апостолом, Бестужевым-Рюминым… Но при этом позаботился, чтобы в глазах света выглядеть милосердным: заменил смертную казнь вечной каторгой. И через два дня, 13 июля 1826 года, совершилась казнь пятерых, «поставленных вне разрядов и вне сравнений с другими», а затем и приведение в исполнение приговоров над осужденными к каторге, заключению в крепость, ссылке на поселение, разжалованию и другим разнообразным наказаниям.

Закончился период михайловского изгнания Пушкина. 8 сентября 1826 года состоялась встреча поэта с царем. Один из чиновников III отделения, М.М. Попов, рассказывал, вероятно, со слов своего шефа. Рассказ этот позволяет живо представить всю сцену. Когда Пушкин вошел, царь видимо, сидел (а возможно, и стоял; именно эту позу он принимал, когда к нему приводили на допрос некоторых декабристов) за письменным столом. Пушкин почтительно, как полагается, стал перед ним. Затем, по ходу очень затянувшегося разговора, царь встал и начал (это тоже делал при некоторых допросах) расхаживать по комнате. Поэт повернулся к нему, а затем, устав стоять навытяжку, оперся о стол. Это было, конечно, неслыханной «дерзостью» с точки зрения придворного этикета. Но едва ли не больше задело Николая все усиливавшаяся «свобода» реплик поэта. И тут последовал уже наиболее прямой (своего рода выстрел в упор) вопрос царя, таивший в себе возможность самых тяжелых последствий: «Государь долго говорил со мною, потом спросил: «Пушкин, принял ли бы ты участие в 14 декабря, если б был в Петербурге?» И Пушкин опять сразу же с органически свойственной его натуре благородной открытостью и смелой прямотой ответил: «Непременно, государь, все друзья мои были в заговоре, и я не мог бы не быть с ними. Одно лишь отсутствие спасло меня, за что и благодарю Бога», - ответил поэт.

Необыкновенно ярко этот столь волнующий момент, как вспышка молнии, осветил обаятельнейшие черты натуры Пушкина – его благородство, бесстрашие, гордую прямоту.

Пушкин некоторое время колеблется, но, наконец, дает царю обещание ничего не писать «противу правительства». За это Николай дарует ему право жить в Петербурге, обещает сам быть цензором его произведений. Как пишет Н.И Лорер, со слов брата Пушкина, император вывел, затем поэта в соседнюю комнату и представил царедворцам:

- Господа, вот вам новый Пушкин, о старом забудем.

В тот же день на балу он мимоходом бросает во всеуслышанье одному из приближенных:

- Знаешь, что я нынче говорил с умнейшим человеком России?

-С кем же?

-С Пушкиным.

Спектакль сыгран.

Что же с Пушкиным? Действительно ли теперь он «императорского величества Николая I придворный поэт»?

Что происходит в его душе?

Надобно знать эту душу, которая всегда порывалась чувством благодарности за доброе к себе отношение. Надобно понять его наивное, ребяческое желание вопреки всему верить в просвещенность и милосердие нового императора, вопреки всему надеяться на это.

Ах, обмануть меня не трудно…

Я сам обманываться рад!

Что же еще оставалось, кроме как самообманываться надеждой?

Но никогда Пушкин не был и не мог быть придворным поэтом, ни на миг не мог забыть Пушкин, что между ним и Николаем – могилы повешенных декабристов, десятки товарищей, закованных в кандалы и сосланных на каторгу.

Поэт и царь заключили между собой своего рода договор, но каждый из них хорошо понимал, что в душе они остаются врагами. Однако каждый надеялся извлечь из договора максимальную пользу для себя. Царь рассчитывал обезопасить вольнодумца и направить его перо в нужную сторону. Поэт рассчитывал употребить свое влияние на общественное мнение, но самого императора с тем, чтобы иметь возможность делать «хоть каплю добра» во имя прежних идеалов, чтобы смягчить участь осужденных декабристов, чтобы хоть в скрытой, завуалированной форме пропагандировать свои идеи, спасти все, что можно было спасти, «сказать все и не попасть в Бастилию».

Согласно одной из версий, возможно легендарной, когда Пушкин предстал перед Николаем, в его кармане лежал листок со стихотворением «Пророк». В нем были такие строки окончания:

Восстань, восстань, пророк России,

В позорны ризы облекись,

Иди, и с вервием на выи

К У. Г. явись.

«У. Г. , по догадке М.А. Цявловского, расшифровывается как «убийце гнусному». Гнусным убийцей был Николай для поэта. Таковым и остался.

Но теперь, когда император вдоволь насладился местью декабристам, теперь он может быть, наконец, смягчится? Если государь милостлив с ним, с Пушкиным, несмотря на все его «возмутительные» (то есть возмущающие спокойствие стихи, то почему бы ему не проявить свою милость и к сосланным декабристам? Можно ли пропускать такой шанс, как бы мал он ни был!

Да и откуда было ждать «перемены судьбы» в николаевской России, где все замерло в страхе и ужасе! Где вся свобода сконцентрировалась в свободе действий одного человека, где он один творил суд?

Подлинная цена этих царских «милостей» открылась перед Пушкиным позже. Обращаться к царю по поводу каждого стихотворения было, конечно, невозможно, и фактически лица, от которого отныне зависело судьба пушкинского творчества и его личная судьба, сделался полновластный начальник III отделения канцелярии его императорского величества А. Бенкендорф.

Шли годы, «холодность и невнимание» обывательских масс читателей к Пушкину усиливались. Реакционно-обывательская критика насмешливо и недружелюбно относилась ко всему, что Пушкин печатал, и многие произведения он оставлял в рукописи, в ящиках письменного стола.

В русском обществе уже народился новый читатель – требовательный, жадный к знаниям, но Пушкин не знал такого читателя Николай и Бенкендорф цепко держали Пушкина, следя за каждым его шагом.

В стихотворении «Арион», особенно дорогом и значительном для него, написанном в связи с первой годовщиной исполнения приговора над декабристами, он точно сказал о себе до восстания: «пловцам я пел». «Я гимны прежние пою», - повторит он после восстания, подчеркивая, что в соответствии со сложившейся ситуацией, на ином пути, иными методами служит тому освободительному делу, за которое погибли декабристы. И если не привносить в историческую обстановку и условия того времени понятия и критерии последующих эпох, а судить обо всем этом в контексте пушкинской современности и вместе с тем оценивать поведение Пушкина по большому историческому счету, он был полностью прав. Выбранный им путь поэта – гражданина действительно являлся высоким сверхличным служением. И служение это было тем героичнее, что происходило в еще неизмеримо большем одиночестве, чем в преддекабрьские годы (там была соответствующая среда).

И в конце жизни Пушкин ставил себе в заслугу то же самое – что в свой жестокий век восславил он Свободу. («Я памятник себе воздвиг нерукотворный…», 1836).

И как поэт и как человек, с самого детства, с пробуждения сознания и до самой смерти Пушкин был стихийно, естественно свободен.

III. Заключение

Подведем итоги. Пушкин внес огромный вклад в развитие русского освободительного движения не только преддекабрьских лет, но и далее (в частности «разбудил», как и сами декабристы, Герцена) и не только непосредственно политическими произведениями, но и лучшими созданиями всего своего мирообъемлющего творчества. А тесное и на всю жизнь – очное и заочное – дружеское, братское, товарищеское общение его с декабристами не только разжигало гражданский пламень поэта, но и помогало ему преодолевать тяжелейшие политические, философские, нравственные кризисы, которыми в условиях того времени так изобиловала его жизнь; открывало возможность превращать эти мучительные кризисы в могучие толчки творческого подъема – выхода из узкого круга далеких от народа зачинателей русского освободительного движения на безграничные народные просторы – и на этом все более и более высоком уровне дальнейшего художественного развития.

А кровная связь начала всех начал русской классической литературы с декабризмом и декабристами не только обогатила, не говоря уже о его политических стихах до и после восстания, такими величайшими творениями его гения, как «Цыган», «Евгений Онегин», «Борис Годунов», «Полтава», 2Медный всадник», сокровищницу русской литературы, но и оказала глубокое влияние на весь ход и характер ее последующего развития. Несмотря на все многообразие, на «схождения» и «расхождения» (все это было, как я мог убедиться, и в отношениях между Пушкиным и декабристами); несмотря на различия, и порой весьма существенные, в общественной позиции и литературных взглядах величайших ее творцов, - эта кровная связь русской литературы с русским и мировым освободительным движением (в широком понимании этих двух последних слов) – связь то прямая, а то косвенная, глубинная, не только продолжалась, но и стала отличительнейшей ее чертой, определившей ее всемирное значение, а с конца XIX века и мировое признание.

В этом смысле мы имеем полное право сказать: следовавшим Радищеву и разбудившим Герцена Пушкиным русская классическая литература и русское освободительное движение как бы начались друг в друге.

СПИСОК ИСПОЛЬЗУЕМОЙ ЛИТЕРАТУРЫ

1) Б. Томашевский «Пушкин»

(изд. Москва «Художественная литература», 1990).

2) Ю.М. Лотман «Биография писателя. А.С. Пушкин»

(изд. Ленинград «Просвещение», 1983).

3) П.Е. Щеголев «Дуэль и смерть Пушкина»

(изд. Москва «Книга», 1987).

4) Д.Д. Благой «Душа в заветной лире». Очерки жизни и творчества Пушкина.

(изд. Москва «Советский писатель», 1977).

5) «Сто стихотворений и десять писем»

(изд. «Молодая гвардия», 1963).

6) Генрих Волков «Мир Пушкина»

( изд. Москва «Молодая гвардия», 1989).

7) В. Вересаев «Пушкин в жизни»

(изд. «Московский рабочий», 1987).

8) Б. Бурсов «Судьба Пушкина»

( изд. Ленинградское отделение «Советский писатель», 1986).

9) «Пушкинист». Выпуск первый

(изд. Москва «Современник», 1989).

10)И.И. Пущин «Записки о Пушкине. Письма»

(изд. Москва «Правда», 1989).

11)Т.Г. Цявловская «Рисунки Пушкина»

(изд. Москва «Искусство», 1983).

PS . Реферат сдавался в 2001 году. Сдан на «отлично»