Во всех публикациях последнего времени в большей или меньшей степени выражено стремление прояснить разрыв между феноменом тоталитаризма и объясняющими его схемами. Специально концентрирует внимание на этой проблеме Андерсон. Представляется логичным подойти к решению проблемы путем различения отдельных сторон или аспектов тоталитарного феномена. Это потребует введения некоторых терминологических различений, смысл которых станет вполне ясен только в последующем изложении.
Можно попытаться выделить некий тоталитарный принцип - наиболее универсальное и абстрактное выражение природы тоталитарного феномена. Следующей, более богатой и конкретизированной, но сохраняющей универсальность абстрактной схемой мог бы быть идеальный тип или, точнее типы, которые удобно называть тоталитарностью, т. е. набором сущностных черт, свойств, признаков тоталитарного феномена в его различных проявлениях. Тоталитаризмом же могла быть названа более или менее сознательно утверждаемая система реализации той или иной тоталитоидности.
Все эти терминологические различения связаны с тем, что тоталитарный феномен обычно рассматривается двояко. Предпринимаются попытки отождествить его под именем тоталитаризма с Третим Рейхом, например, или с СССР периода сталинщины и при этом трактовать казалось бы все тот же тоталитаризм как идеальный тип, набор формальных признаков, которые проявляются в феноменах лишь частично и с различной интенсивностью.
В первом случае уникальность исходного феномена не позволяет признать тоталитаризмом никакой иной феномен, который столь же уникален и своеобразен. Но это еще полбеды. Множество явно нетоталитарных черт феномена окажутся необъяснимы и их придется как бы не замечать.
Во втором же случае мы напротив без труда найдем большее или меньшее выражение черт идеального типа тоталитаризма в ог-ромном количестве политических феноменов, однако даже самое полное совпадение реальных и идеальных черт заведомо будет отличаться частичностью, множеством отклонений и пустот. Каждый реальный феномен окажется лишь попыткой с большей или меньшей полнотой проявить черты идеального типа. В результате ни один феномен мы не сможем признать вполне тоталитарным, что кажется недостатком в сравнении с первым случаем, т. к. там хотя бы один феномен заведомо объявляется тоталитарным.
Некоторый релятивизм в трактовке тоталитаризма компенсируется оценкой приближения или отдаления от идеального типа как отдельных политических систем, так и их состояний. Целесообразно различать тоталитаризм как явление, в котором с меньшей или большей полнотой проявляются черты идеального типа или тоталитарности.
Существуют самые различные суждения относительно природы тоталитаризма. Их довольно содержательный обзор содержится в статье Ю. И. Игрицкого "Концепция тоталитаризма: уроки многолетних дискуссий на Западе"//История СССР, 6, 1990, С.172-190. Наивно-натуралистическое представление прежде всего улавливает наиболее бросающиеся в глаза внешние приметы тоталитаризма, но в то же время отражает и некоторые существенные моменты - непонимание ни тоталитарной личностью, ни системой иных аргументов кроме насилия и равенства всех в тотальной небезопасности.
Другое, чуть более изощренное понимание заключается в интерпретации тоталитаризма как закрытой системы жестких функциональных связей, как социальной мегамашины, в которой каждый человек становится винтиком (Ольшанский в "Полисе"). Здесь уже налицо тотальное поглощение личности ролью, функцией.
Еще одно понимание тоталитаризма связано с его рассмотрением в качестве системы всепроникающего контроля и встречного, добровольного самоконтроля членов тоталитарного целого. Подобный тоталитарный контроль и самоконтроль либо принимается как самоочевидная данность, либо объясняется извращенной и/или неизбежной исторически формой общественного сознания, подавленной мифологическим отождествлением части и целого, содержания и формы, целей и средств, неспособностью различить частное и общее благо, построить рациональные формы политического опосредования и участия.
У всех этих трех интерпретаций есть нечто общее - однородность, гомогенность организации: скопление идентичных людей-атомов, которые не знают ничего, кроме прямого насилия, живут в гоббсовской утопии "войны всех против всех"; набор ролей-функций, которые одинаково важны и носители которых одинаково неважны; мифы, порождающие "оборотничество" смыслов и картину мира, где царит всеобщее отождествление, где личное и родовое нерасчленены и слиты. Таким образом общим принципом тоталитаризма можно признать гомогенность его состава, структуры и организации (системы).
Выявление общего тоталитарного принципа отнюдь не равнозначно созданию идеального типа. Одного лишь принципа для этого недостаточно. Требуется еще уточнить - какой материал и каким образом этот принцип организует. Можно предположить, что принудительное навязывание гомогенности разным пластам политической реальности, внедрение тоталитарного принципа дает весьма своеобразные, заметно отличающиеся друг от друга идеальные типы. Гомогенизируется ли только режим правления? Или тоталитарный принцип пронизывает всю структуру государства? А что если он навязан всей политической системе? Что получится, если гомогенность будет навязываться не только политике, но всему человеческому миру, всей социальной системе, включающей экономику, культуру и все прочие сферы человеческих отношений?
В первом случае мы будем иметь идеальный тип тоталитарного режима - административное регулирование, в целом неплохо охарактеризованное Г. Поповым под названием административно-командной системы, но не вполне адекватно отнесенное к советской реальности.
Во втором случае возникает идеальный тип тоталитарного государства.
В третьем случае перед нами идеальный тип партии-государства, т. е. вполне гомогенизованной политической системы. Наконец, в четвертом случае возникает или мог бы возникнуть идеальный тип супертоталитаризма или тотального тоталитаризма.
Откуда же берется эта гомогенность? Роковое ли она проклятье некоторых народов, как это берутся утверждать, например, "клеветники России"? Или это мистически прорывающееся то здесь, то там буйство "древнего родимого хаоса"? Рискну утверждать, что причины более прозаические.
Прежде всего далеко не бесспорно, что тоталитаризация насаждается политически и в политической сфере, что это насаждение идет как бы сверху вниз - режим, государство, политическая система, всеобщий человеческий мир. Скорее наоборот - гомогенизацией чреваты неполитические сферы, прежде всего социальные сообщества. Недаром массовидность прежде всего связывает с тоталитаризмом Ханна Арендт.
В условиях форсированной модернизации возникает искушение просто отбросить старые, "отжившие" политические структуры и заменить их новыми. В результате новые структуры несут как бы двойную нагрузку: осуществляют те функции, к которым они предназначены, и те, которые осуществлялись разрушенными структурами, но о которых система "помнит". Получается своеобразное явление дедифференциации.
Дедифференцированные и недифференцированные политические структуры современности отличаются немалыми чертами сходства. Одна из важнейших - предрасположенность к дисфункциям, т. е. разрушительным или по меньшей мере контрпродуктивным проявлениям функциональных возможностей соответствующих структур. Среди дисфункций модернизации наиболее ярко и разрушительно проявились тоталитарные тенденции.
Природа тоталитаризма как навязывания политическому режиму, государству или всей политической системе принудительной гомогенности связана с однозначной трактовкой и тем самым с извращением функциональности такого процесса, как массовизация. Форсированное создание однородной национальной (этническое государство национал-социалистов) или социальной (пролетарское государство коммунистов) массы отрывает тоталитаризуемое гражданское общество от его корней и истоков, парадоксальным образом сближает с наиболее архаичными моделями общинной, первобытной гомогенности, провоцирует активизацию протополитических средств организации, прежде всего прямого принудительного насилия. Таким образом следует различать тоталитаризм как систему навязанной гомогенности, внедренной в ходе форсированной модернизации, и тоталитоидности как изначальную гомогенность протополитических образований эпохи архаики.
Тоталитаризм может быть охарактеризован как явление современности (модерности), непосредственно связанное с отчуждением в личностном плане и с омассовлением - в политическом. Высокая, в идеале предельная степень омассовления общества и отчуждения личности представляют собой его сущностные признаки. Тенденции омассовления, нивелирования субкультурных, сословных, корпоративных, региональных, местных и прочих различий вполне определенно проявилась уже в ходе создания наций-государств и отвечающих им всеобщих гражданских обществ, когда для обеспечения целостности этих гигантских для своего времени образований потребовались специальные скрепы в виде общенациональных норм языка, культуры, права и т. п., а также в виде новой общенациональной общности - массы равноправных граждан, образованной эмансипированными атомами-индивидами. Надо было быть, конечно, Гоббсом, чтобы разглядеть в событиях английской революции и предшествующих ей десятилетий атомизацию индивидов и возникновение Левиафана, важность этих предпосылок для создания современной политической системы с одной стороны, их разрушительность и угрозу обернуться "войной всех против всех" с другой стороны. Отсюда гоббсовский императив постоянных и бесконечных усилий по обузданию хаоса, неустанного политического благоустройства перед лицом вечной угрозы тоталитаризации в измысленной им форме тотальной "войны всех против всех".
Еще явственней тоталитарные тенденции обозначились в годы Великой французской революции (якобинский террор) и постреволюционного бонапартистского режима (массовизация, создание мобилизованного общества и т. п.). Вполне отчетливо некоторые тоталитарные тенденции проявились в бисмарковской Германии. Однако наиболее яркое выражение эти тенденции нашли в нынешнем столетии, когда массовое общество и массовые общественные движения, массовые митинги и средства массовой информации, серийное производство и стандартизированное потребление, всеобщее образование и массовая культура формируют "одномерного человека" и столь же однозначные стереотипы поведения.
В отличие от тоталитаризма первобытная тоталитоидность связана прежде всего с протополитическими образованиями типа племени, соседской общины или квазигосударственных автократических (самодержавных) структур, формально воспроизводящих общинные отношения в державных масштабах при безусловном подчинении и деспота-самодержца, и последнего представителя самодержавного народа-войска единому родовому эпосу. Яркие примеры такого тоталитоидного самодержавия - евразийское войско-община Чингиз-хана или героическая экспансия раннего ислама.
Общей основой и тоталитаризма, и тоталитоидности является не только гомогенность, но и крайне ослабленная институционализация.
Институты не даны как нечто вечное и неизменное. На деле приходится сталкиваться с большей или меньшей выраженностью, проявлением того или иного института. Институты вновь оказываются связаны с процессом, но на этот раз не в масштабной перспективе всей политической системы, а в своей собственной. Каждый институт, коль скоро он опосредует, обозначает как свое, "схватывает" то или иное действие, роль, как бы втягивается в череду действий. Обычно опосредованные институтами действия далеко не в равной, а тем более не в полной мере проявляют свою институциональную сущность. Далеко не каждое, например, действие отдельного депутата в неком парламенте, а тем более за его пределами, в достаточной мере отвечает комплексу принципов и норм парламентаризма. Напротив, очевидно, что множество его действий лишь в очень малой степени институционально опосредованы. Уровень такой опосредованности может нарастать или уменьшаться. Институт как бы растворяется в процессе институционализации как нарастающем закреплении действий и ролей или в процессе деинституционализации как уменьшающемся закреплении функций и ролей. Скажем, некий президент начинает действиями, вполне отвечающими институту президентства, но постепенно начинает придавать им характер самовольного "хозяйничанья в своей лавке" и кончает прямым самодурством. Это уже явная деинституционализация президентства, своего рода политическое самоубийство, самоимпичмент.
Разрушение последующих форм ведет к деинституционализации, преобладанию непосредственных, спонтанных действий, дополитических отношений. Социальное приятельство оказывается важнее формальной политической упорядоченности, влияние весомее власти. В приведенном примере президента, ставшего диктатором-самодуром, институционализированные политические действия все больше и больше вытесняются непосредственными и спонтанными порывами, отражающими стихийную волю к господству данного человека и его "группы сверстников" (простейшей социальной общности). За скобками, это уже другая проблема, остается вопрос, кому и почему в данном случае выгодно использовать и усугублять деинституционализацию президентства. Важно отметить только, что институционализация и деинституционализация при всем их жизненном значении для непосредственно вовлеченного политического диктатора имеют и общее системное значение для всего политического целого.
Широкая и углубляющаяся деинституционализация вызывает аномию, т. е. такое состояние большинства политических диктаторов, когда они последовательно или непроизвольно уклоняются от выполнения известных им институционализированных правил и норм.
Аномия фактически равнозначна эрозии политической системы, подрыву политических начал и отношений, возобладанию дополитических, чисто социальных императивов поведения. Политическое сообщество все больше деградирует в некую аморфную общность, в лучшем случае гигантский аналог "группы сверстников" или "малой группы", а в худшем - подобие "зоны" или даже гоббсовской "войны всех против всех".
С другой стороны дополитические по природе непосредственные узкосоциальные действия и отношения являются необходимой предпосылкой образования собственно политических действий и отношений, а значит и институтов. Ключевое значение в этом случае приобретает социализация, включение индивидов в круг своих (социальное сообщество). Социализация, однако, происходит уже в самых простых общностях. Она распространяется, конечно, и на более сложные общности, например, на политические сообщества. В этом случае природа социализации существенно изменяется. Речь идет уже не просто об интеграции в некую общность, но и об определении своего места в ней, об отношении не только к целому, но и к отдельным институтам. В этом случае следует говорить о политической социализации как о совершенно своеобразном феномене, существенно отличном от простой социализации.
Предложенные доводы не означают, что нижним, дополитическим слоем можно было бы пренебречь. Это было бы наивной и непростительной ошибкой. Дополитическая стихия не только не отбрасывается, но полностью сохраняется, проникая во все поры политической системы. Она, конечно, несколько трансформируется, рационализуется и "цивилизуется" при этом. Более того социальная стихия существенно воздействует на целостность политической системы. Конкретные примеры вскрыты в описании Карлом Шмиттом значения оппозиции свой/чужой в политике, хотя эта оппозиция обладает несомненной дополитической природой.
Боязнь аномии с одной стороны и давление слишком высоких требований к политической личности с другой порождают различные неврозы в политике, наиболее типичным среди которых является "бегство от свободы"(Э. Фромм). Фашизм и другие формы тоталитаризма дают немало примеров подобного бегства от свободы. Процесс излечения от подобных политических неврозов связан с развитием личностного начала в политике. С другой стороны развитие современной личности невозможно без использования потенциала политического участия. Никакая экономическая изощренность или культурная утонченность не в состоянии сегодня компенсировать недостаток способности свободно оперировать политическими нормами и ролями, эффективно использовать политические права и свободы. Эти способности являются неприменной принадлежностью современного человека.
И в силу унаследованной традиции, и в силу своих сущностных свойств государство и гражданское общество с самого начала эпохи модерна резко обозначили противоположность своих устремлений, между ними проявлялось открытое и явное противоречие.
Уже больше двух столетий политическая мысль бьется над проблемой разрешения этого противоречия. Предлагались окончательные и бескомпромиссные способы ее решения: огосударствление общества (этатизм, государственный социализм) или, напротив, обобществление государства (крайний эгалитаризм, анархизм, марксистское "отмирание государства"). При полной противоположности своих идейных традиций и нравственных устремлений обе эти тенденции сходились в отказе от признания рациональности разъединения-единства государства и гражданского общества. В конечном счете обе крайности, обе тенденции сошлись в утверждении всевозможных версий тоталитаризма.
Гораздо более логичным и перспективным представляется признание естественности и рациональности разъединения-единства государства и гражданского общества. С этой точки зрения проблема заключается не в том, чтобы разрешить противоречие путем уничтожения одной из его сторон (типичный для примитивной, силовой политики образ мышления), а в том, чтобы регулировать это противоречие, использовать его как политический инструмент. Для этого предлагались и использовались различные пути: введение посредничающих институтов, в частности, промежуточных государственно-общественных систем (возрожденные на новой основе корпорации, профсоюзы, местные общины, партийные системы и т. п.).
Возможен, конечно, и третий подход: форсированное превращение гегемонии в абсолютное господство. Это делается, например, путем отождествления интересов рабочего класса с национальными интересами, или путем конструирования некого фантомного национального интереса и его партии (национал-социализм и прочие версии фашизма). Так возникает однопартийная система как чистая и безусловная гегемония-господство.
Отечественный тоталитаризм дал, вероятно, одно из наиболее отчетливых и ярких проявлений последовательной смены различных типов тоталитарности. В немалой степени это связано с тем, что модернизация была в высшей степени форсированной, однобокой и поверхностной, а также тем, что сохранились значительные осадки тоталитоидности не только внизу (крестьянская община), но и наверху (неразделенность власти), а также во всей политической системе (самодержавный принцип).
Преодоление тоталитарных дисфункций модернизации прежде всего предполагает восстановление и максимальное обогащение потенциала разнообразия политических действий, ролей, институтов и в целом символических форм опосредования. Этот процесс и является демократизацией. Название, вероятно, не самое удачное, т. к. оно невольно акцентирует внимание на комплексе политических явлений, связанных с прямым, минимально опосредованным участием всей совокупности граждан (массы, образованной по образцу дополитической социальной общности, рода) в принятии политических по своей природе решений. А это как раз то, на чем паразитирует тоталитаризм.
Демократизация же и современная демократия по своей сути есть соединение всех возможных и так или иначе испытанных форм политического опосредования действий и форм организации. Эту идею несколько парадоксально заострил У. Черчилль, выступая в британском парламенте 11 ноября 1947 года. "Демократия, - сказал он, - самая плохая форма правления, если не считать все остальные, которые время от времени подвергались проверке". Демократия плоха своей всеядностью (плюрализмом, толерантностью). Это влечет множество неизбежных издержек, например, например многократное дублирование функций, проработке множества альтернатив и т. п. В результате система по определению не может быть достаточно эффективной для того, скажем, чтобы "догнать и перегнать" или "осуществить радикальную реформу", за пару лет втиснув страну в рамки капитализма образца К. Маркса. Для эффективного решения таких задач как раз и годится тоталитаризм. Он или подобные "однозначные" системы, претендующие на максимальную эффективность, как раз и подвергаются, по мысли Черчилля, проверке. Она обычно подтверждает эффективность "однозначной" системы, но тут же показывает разрушительность, а то и просто бессмысленность поставленных целей - перегоняя, убегая в какой-то тупик, завоевывая новое "жизненное пространство", едва не лишились того, что было, стремясь к "свободному рынку", рискуем форсировать тотальную дезорганизацию. С точки зрения Черчилля лучше не искушать судьбу погоней за небывалыми и сверхэффективными формами правления, а удовольствоваться "худшим" - смешением того, что работает и позволяет пусть медленно, но верно решать практические задачи.
Из вышеприведенного можно сделать выводы как о пагубном влиянии тоталитаризма на развитие и рост общественных отношений, так и о его выгодах, по сравнению с либерально-демократической моделью политической культуры, в аспекте управления и контроля (хотя и тотального) страной. Так, очевидно возросшее количество преступлений после отхода России от тотальной политики к демократическим принципам управления государством и официальным правозглашением либеральных свобод. Но при либерально-демократической модели политической культуры, налицо явный рост промышленности, благосостояния населения, при отмеченном выше росте уровня преступности. Так какая же модель предпочтительней для будущего? Если можно было бы совместить либерально-демократическую модель политической культуры, с ее благами и преимуществами, с тоталитарно-авторитарной моделью, компенсировав тем самым рост преступного элемента, тогда возможно и возникла бы та самая модель будущего, идеал и база для будущего миропорядка, обеспечивающая устойчивое развитие мирового сообщества без разъединяющих его конфликтующих сил.
И все же данные модели окажутся не полными, если не осветить роль религии и ее влияние на общественное политическое сознание в рамках как отдельной общественно-политической формации, так и мировой в целом.
|