Ломоносов А.В.
Актуальность темы политического террора для нашего времени гениально была предсказана знаменитым русским мыслителем Василием Васильевичем Розановым почти за столетие до событий, потрясших мир со вступлением в третье тысячелетие. "Пройдут десятки лет. Все "наше" пройдет, - пророчествовал гениальный мыслитель в 1909 году. - Тогда будут искать корни терроризма подробно, научно, наконец, философски и метафизически. В политике лежит только физический корень терроризма"(1). Метафизический корень террора он выводил из древнейшего начала человеческой истории - начала жертвенного, из понятия самой "жертвы". Именно это чувство "странное и страшное" Розанов считал корневым истоком современного террора, вечно возрождаемого "негодованием "святых людей" на грех человеческий": "Давай его сюда, заколем - и оживем", "если этот не умрет, я не могу жить". В.В. Розанов был убежден, что "эксцессы революционеров напоминают собою самые темные изуверные секты, с человеческими жертвоприношениями и с сладострастием собственного самозакалывания"(2). Трагедию на Ходынском поле, повлекшую массовую гибель людей, Розанов определял как искупительную кровавую жертву для разрушения отъединенности царя от народа после мученической кончины императора Александра II. Весь ужас Ходынской катастрофы писатель представил как мистическое воздаяние подданным за грех цареубийства террористами. А бесчисленные человеческие жертвы и горькие плоды "изнурительных" мечтаний о земном рае Розанов считал главной причиной неизбежного крушения будущего социалистического строя.
Идейные основы европейского революционного террора мыслитель видел в религиозных ересях о потерянном рае и мечтаниях Ж.-Ж. Руссо о возвращении человека к естественному состоянию ветхозаветной невинности. ""Террор" только и можно понять, придвинув к нему "гугенотов"" и "типичный европейский религиозный припадок в конце XVIII века", когда, Руссо, сам того не сознавая, "сотворил из себя и сам" первые четыре главы библейской книги Бытия. Отсюда и случился "великий религиозный параксизм" - "революция с ее террором, с готовностью "всех зарезать, если они не по Руссо живут", миссия Робеспьера, - все это с явным безумием, эпилептичностью"(3).
Горячее слово Ф.М. Достоевского, кумира розановской юности, сыграло огромную роль в сопротивлении мыслителя соблазну нигилизма в нижегородской гимназии. Большое значение романов Достоевского видел Розанов и в противостоянии экстремистской агитации молодых мыслящих людей склоняемых активистами революционных партий к нравственному нигилизму. Став объектами влияния оппозиционных партий, доверчивые юноши, напитанные революционным ядом и действующие под влиянием его как лунатики, белогорячечные или курители анаши, превращались в орудия кровавых политических убийств. А уж с этими людьми уместна только сила и железо.
Розанов восхищался писательским мастерством Достоевского, сумевшего раскрыть всю ничтожность и духовную пустоту наставников молодых революционеров. "...Фокус всех "Бесов" (Дост.) - как Петруша Верховенский, террорист-клеветник-циник - кушает холодную курицу, "которая вам теперь уже не нужна", говорит он идеалисту-Шатову, к которому пришел потребовать от партии застрелиться. Тот мечется. Мучится. Страдает. Говорит, что "все люди станут богами", а этот кушает и кушает.
- Я с утра не ел. Был в хлопотах по партии. И вот только теперь.
Гениально. И, собственно, где ни читаешь историю социал-революционной партии и "истории нашей культурной борьбы" - эта курочка все мелькает и мелькает..."(4).
Но в традициях русского общества и отечественной литературы постоянно жил принцип неосуждения бомбистов. Никто революционеров прямо не решался осудить. Это касалось и великих кумиров молодого В.В. Розанова: Ф.М. Достоевского и А.С. Суворина. Последний вспоминал в своем дневнике разговор с автором "Бесов" о гипотетической возможности доноса на террориста: "Достоевский говорил о том, что мы все ужасно неискренни и лицемерны, что, в сущности, мы сочувствуем всем этим покушениям и только притворяемся ... Просто боязнь прослыть доносчиком ... Мне бы либералы не простили. Они измучили бы меня, довели бы до отчаяния. Разве это нормально? У нас все ненормально". По свидетельству Розанова, всё образованное общество России "гикало" и "хихикало", когда негодяи-экстремисты "с пистолетами, ножами и бомбами гонялись за престарелым Государем? Все чихали. Я слышал циничную фразу после выстрела Карповича от старой девушки, "женщины 60-х годов".
- Вы знаете, по Петербургу ходит анекдот: когда Боголепов явился на тот свет, то Плеве и Сипягин сказали ему: "Мы вас дожидались. Недоставало 3-го партнера для виста""(5). Писатель с предельной откровенностью вспоминал и о своих чувствах простого обывателя после убийства министра В.К. Плеве: "Да и сам я осуждаю ли убийцу Плеве? Нисколько. Помню, тогда радовался. Значит, и я червяк, и я только могу плакать о себе <...> о всех нас, буквально червяках, убийцах "в тумане""(6).
Отношение к террору, как и ко всему в этом мире было у Розанова неоднозначным. С одной стороны мыслитель, выросший в бедной дворянской семье и с лихвой хвативший сиротской нищеты, был убежден, что "демократия имеет под собою одно право... хотя, правда, оно очень огромно... проистекающее из голода. О, это такое чудовищное право: из него проистекает убийство, грабеж, вопль к небу и ко всем концам земли. Оно может и вправе потрясти даже религиями. "Голодного" нельзя вообще судить; голодного нельзя осудить, когда он у вас отнял кошелек. Вот "преисподний" фундамент революции. Но ни революция, ни демократия, кроме этого, не имеют никаких прав"(7). Сочувствуя праву голодного на насилие, Розанов, в то же время, категорически отрицал какую-либо идеологическую базу, оправдывающую убийство с точки зрения социально-политических отношений.
При этом мыслитель допускал, что "в террор можно и влюбиться и возненавидеть до глубины души, - и притом с оттенком "на неделе семь пятниц", без всякой неискренности. Есть вещи в себе диалектические, высвечивающие (сами) и одним светом и другим, кажущиеся с одной стороны так, и с другой - иначе. Мы, люди, страшно несчастны в своих суждениях перед этими диалектическими вещами, ибо страшно бессильны. "Бог взял концы вещей и связал в узел - неразвязываемый". Распутать невозможно, а разрубить - все умрет. И приходится говорить: "Синее, белое, красное". Ибо все - есть"(8).
Как истинный ученик Достоевского, Розанов исследовал специфику психологии различных социальных групп революционеров. Крайне левыми были для него те, кто вчера ничего не имел и завтра думает обладать всем. Лакейская психология тщеславных революционеров, людей, падких на щедрые похвалы, по убеждению Розанова, одна из основных черт современных ему деятелей революционного процесса. "С кулаками, с мордобитием (левая печать) революционеры велят себя признавать бaрами. Передовыми, писателями и философами. Паче всего - политикоэкономистами. И хочется "послушаться"... А сердце, а ум все говорят: "Это - революционеры""(9).
Механика политического террора разрабатывалась публицистом с первых лет российской революции 1905 года, когда "легальщина" и "нелегальщина" перепутались, из городских отбросов и совершенно фантастических недоучек развилось нечто вроде итальянских наемных убийц "браво", а убийство из искусства просто стало обыденным мелким ремеслом. Розанов выделил парадоксальную закономерность революционного процесса - обязательную связь интеллигентности с элементарной уголовщиной. "Тут видна профессия, опыт, "наторенность" привычной руки и привычных, очень умелых способов укрываться. Видно ремесло и опытный план убийц, bravo. Люди, "делающие свободу" через браунинги, без сомнения не рискуют драгоценною особою сами, а "решили использовать в целях движения" этих занимательных субъектов. Что-то похожее на систему, на план ... удобной всеграбящей машинки. "Хитрая механика" - вспомнишь старую книжку. К инстинкту зверя прибавлена явно некая "интеллигенция"". В террористах писатель видел "не месть уличного пропойцы. Тут интеллигентность... Боже, как стыдно, как больно произнести это слово! Бедное поруганное русское образование ... Прежде ходили с портфелем, теперь с браунингом"(10). Причины отмеченных явлений писатель видел в нарастающей духовной пустоте общества, в тщеславии и самолюбии жизненных неудачников.
Определенную роль в возникновении и распространении террора в России, по убеждению мыслителя, сыграли и женщины. "Кто силен, тот и насилует. Но женщины ни к чему так не влекутся, как к силе. Вот почему именно женщины понесли на плечах своих Писарева, Шелгунова, Чернышевского, "Современник". Наша история за 50 лет - это "История изнасилования России нигилистами". И тут свою огромную роль сыграл именно "слабый пол""(11). Господствующим элементом психологии толпы В.В. Розанов считал ее женственную природу. Из этого мыслитель выводил мазохистское начало в жизни общества. "Толпа похожа на женщину. Она не понимает любви к себе (Страхов, Григорьев, Достоевский). Она хочет хлыста и расправы. "Фу, какая ты баба", - хочется сказать человечеству"(12).
Мыслитель прогнозировал массовый красный террор задолго до его реального осуществления: примерно за десять лет до его появления в жизни. "Шило революции высунулось преждевременно из мешка, и побившая [троих студентов, членов националистической партии. - А.Л.] толпа [революционных студентов. - А.Л.] в медицинской академии имеет заслугу хорошей иллюстрированной программы "будущего представления", которое полезно публике рассмотреть и оценить прежде, чем пойти на самое представление. "Там будут бить по мордасам за чистые убеждения", "будут сворачивать скулу на сторону тому, кто чтит свою родину": это так вразумительно, что в подстрочных примечаниях не нуждается"(13).
Из логики силовой борьбы за власть в революционном пожаре 1905 года В.В. Розанов выводил оправдание ответных жёстких правительственных мер. ""Классовая борьба"... так чего же вы визжите (месяц визжала вся пресса, тараторившая о "классовой борьбе"), когда Трепов дал тогда накануне вашего "выступления": "- Патронов не жалеть" ... Как будто вы кого-нибудь и что-нибудь жалеете?.. Вспомните-ка Екатерининский канал"(14), где был убит Александр II. Но за тактической задачей подавления бессмыслицы кровавого русского бунта, писатель не забывал напоминать о главном средстве преодоления социальных катаклизмов. Он призывал обе враждующие стороны - революционеров и правительство - к милосердию: "Пусть революционеры почувствуют жалость к правительству ... и пусть большие администраторы ... подумают безмолвно: "Какие, однако, эти люди идеалисты, сколько молодых жизней погублено ... тогда дни "всепрощения" близки. Тогда близок Бог..."(15). Мощную волну террора 1905-1906 годов должна была сбить, по убеждению писателя, кропотливая и планомерная работа государя и Государственной Думы. После Манифеста 17 октября публицист искренне считал, что "в Думе, т. е. перед конкретными, определенными задачами государственного строительства, и оппозиционные партии почувствуют себя спокойнее и умереннее"(16).
Но лицемерная тактика подыгрывания радикальным настроениям и уклончивое поведение кадетской фракции, лидировавшей в Думе, в вопросе осуждения политических убийств и экстремистского насилия, нанесли, по справедливому замечанию публициста, такой "нравственный удар космополитической интеллигенции, выславшей в Думу первых депутатов, от которого она десятки лет не оправится"(17). Никогда русский народ не давал санкции левым террористам. Но здесь возможна была софистика, и "она с 70-х годов прошлого века постоянно имела место вследствие того, что революционеры вечно ссылались на "волю народа""(18). В качестве примера В.В. Розанов привел ситуацию после убийства Александра II в 1881 году, когда многие органы печати, "просто "европейские", вели себя в отношении революционных идей и аппетитов так, как Думы в отношении вопроса об "осуждении политических убийств": как будто и горевали о событии, но осудить убийц властно и негодующе, уклонялись"(19). В 1910 году писатель выразился об этой ситуации еще определеннее: "Всем нужно было тверже говорить с молодежью - и 1-го марта бы не было. Несомненно, что первомартовцы чувствовали себя "уполномоченными" от общества, и без этого "полномочия" ничего бы не посмели. Но общество было воистину дерьмо"(20).
Писатель не прекращал убеждать образованное общество в наивности революционеров, упускавших из виду, что все дезорганизованное бессильно против всего организованного и всякий бунт, мятеж есть то же, что бесформенная протоплазма около совершенного организма, с развитой мускулатурой и могучим интеллектом. Было совершенно очевидно, что "орды у революционеров прибыло, а войска отнюдь у них не прибыло", и революция ""выманивает к себе дезертиров и мародеров" "на побегушках у революции"". У агитаторов, подбивающих к крестьянскому бунту постоянно фигурировала "одна заманка: "в народ не будут стрелять"; "народ - братья"". Но "какие же это "братья" русскому народу те ватаги, что жгут русское добро, русское богатство, русский хлеб. Это не дети русской земли, а антихристы русской земли"(21). Осуждая крестьянский экстремизм и практику террора со стороны радикальных партий, писатель летом 1906 года, во время массовых крестьянских волнений, призывал правительство проявить твердость власти и ответить жесткими мерами на "красные погромы". Государство призывалось оградить штыками мирную жизнь граждан, против "удобной всеграбящей машинки" революционных демократов.
Большое место в деле поощрения революционного террора публицист отводил современной прессе, которую он называл "печатной водкой", поскольку люди отдают ежедневно "утреннюю свежую душу на запыление, на загрязнение, на измучивание" газетных политиков(22). Розанов справедливо подметил, что демократы давным-давно установили в нашей литературе настоящий террор путем обесчещения авторов, нападающих в периодике на революционеров. Шельмование и оплевывание неугодных происходило прежде всего в глазах общественного мнения. Террористические покушения не могли бы возникнуть, а, возникнув, быстро бы погасли, если бы их не окружал ореол героизма, подавленный восторг слепой и невоспитанной политически толпы. Для читателей газет было очевидно, что поднявшаяся справа рука есть исключение, ненормальность, в то время как насилие слева давно превратилось в явление постоянной хроники, которому никто не удивляется. Это всеми ожидалось. Непрерывная злоба, в которой воспитывалось общество против правительства и была тактикой большинства партий, а в действительности тем ядовитым "туманом, из которого сами собою выползают жабы террора"(23).
Писатель говорил о провоцирующей роли сочинений радикального священника-публициста Григория Петрова, народника В.К. Дебогория-Мокриевича и всей левой печати, толкавших рабочих и крестьян в "волнения". "Не исполняете ли вы, - обращался Розанов к названным журналистам-оппозиционерам, - бесплатно роль провокаторов, суть которых - перевести тайное руководство в явный поступок такого рода, который наказывается "известно как" ... кое-какие милые отделения [т. е. охранное. - А.Л.] сами не прочь "поволновать" и рабочих и молодежь: причем самые недовольные, яркие и деятельные всплывут кверху, и оно "снимет сливочки"..."(24). И как только пролетариям было объявлено Григорием Петровым и Карлом Марксом, что они несправедливо обижены, обобраны и обездолены, так они, естественно, "полезли на рожон". "- "Хоть - на штыки, а свою копейку отобью". Очень естественно ... Ей-ей: рубль для работника - который во всем свете имеет только рубль и никогда не будет иметь даже детей, - этот рубль есть "невеста-девушка", которую похитил "тот"...
- Каррамба!!! Подавайте нож!!!
Очень естественно. Вполне натурально. "Я сам так поступлю". Маркс и Григорий Спиридонович хихикают в жилет (Григорий Спиридонович в широкий рукав поповской рясы):
- Вот сейчас будет потеха. У тех выпустят кишки, а нас посадят на трон, - и, по предсказанию Исаии:
"Все народы понесут нас на спинах своих и принесут на Святую Гору (Сион)""(25).
Либеральная публицистика, по убеждению Розанова, свела современную политику не к принципиальным и безличным обсуждениям государственных вопросов, а к указаниям на личности неугодных радикалам государственных деятелей, которые, по неясным причинам, занимают места, от века уготовленные именно лидерам оппозиции. Либеральные издания всей мощью журналистской армии обрушивались на избранных радикалами на заклание жертв будущего террора. При этом писатель не упускал возможности подчеркнуть неэффективность избранной революционерами стратегической линии применения метода индивидуального террора: "Революция русская вся свернулась в тип заговора; но когда же заговор был мощен против государства, а не против лица? Революция русская и мучит лиц, государство же русское даже не чувствует ее". Десятилетия "русские читатели низменных газеток приучаются к мысли и начинают верить, что в самом деле "русское правительство", и более всех глава его Столыпин, совершали постоянно какие-то особенные злодеяния в России"(26).
Писатель обратил внимание на самый расхожий штамп оппозиционной публицистики, что "в России правительство враждебно народу". И особо отметил, что восхвалению "героизма" террористов в России уже в ХIX веке была посвящена целая литература. Специально истории одних только покушений. Чтобы убедиться в этом, достаточно было заглянуть в двадцатитомную историю русского подпольного движения. Розанов вспоминал, как перед мировой войной читал в либеральном журнале "Русское богатство" восторженный "акафист" в честь "бабушки русской революции" Е.К. Брешко-Брешковской, к которой направлялись за рубеж для последнего приуготовления к самопожертвованию во имя дела революции юные экстремисты. Там она "нашпиговывает несчастного юношу или девушку такою специфическою ненавистью "к правительству", что он (она) готов на рожон лезть. Когда все кончено, она "благословляет на подвиг", юноша переезжает границу, ему дают бомбу или отравленный кинжал, и он "погибает смертью храбрых""(27).
Объективная биография террора в России реально существовала, по мнению Розанова, в истории русской общественной мысли и литературы, в истории взаимоотношений Н.Н. Страхова, П.Д. Юркевича, Аполлона Григорьева с одной стороны, и - Н.Г. Чернышевского, Н.А. Добролюбова, М.Е. Салтыкова-Щедрина и Н.Н. Михайловского - с другой: ""Мы народники. И во имя народа хотим совершить переворот" (Чернышевский печатал призывные прокламации и пошлое "Письмо без адреса"). - "Чернышевский сослан, но во имя народа он хотел совершить переворот: верните его в Россию" (одно из "условий" прекратить террор в воззвании обращенном к Александру III-му после 1-го марта). Партия называлась "Народовольческая", хотя ее имя было - "Самозванная, шарлатанская и мошенническая". И историю (историю!!!) ее пишут Б. Глинский и Богучарский, один "так себе" и "вообще", другой - "совершенно определенных убеждений лицо""(28). Ап. Григорьев, Н.Н. Страхов, Н.Я. Данилевский и П.Д. Юркевич "заступили грудью Россию и сказали: "Оставьте ее жить в покое. Как жила и как хочет жить. Мы не вправе ее насиловать, ни мы - пятеро, ни вы - 60 человек, - с 100-тысячным обществом врачей, адвокатов, журналистов, вами же сманенных к "перевороту" через 2-3 удачных журнала" ... Господи, - да как же они смели? Общество из 100.000 интеллигентов (совокупность читателей "Современника") - что такое среди (тогда) 40-миллионного населения, "Современника" не читающего и "Современнику" повиноваться не обязанного? Так - насилие, а не - "история", благородная история с Кимонами, Фемистоклами, Катонами, с Эдуардом Исповедником, с князьями и царями от Ярослава Мудрого до Александра II. Так не "народовольчество", а "народо-изнасилование". О том, как 60 прохвостов и 100.000 "побежавших за ними" вздумали изнасиловать русский 40-миллионный народ... Так "Из истории преступлений в России", а не "Из истории политических движений в России". Никаких "политических движений" не было ... Две девчонки и Дебогорий-Мокриевич? ... Да ведь это же мальчики и дети, и что же писать о их глупостях, - до тех пор, пока "зажгли дом", "убили", и, вообще, причинили ущерб в жизни серьезных и взрослых людей, и тогда взрослые люди их связали и кинули в острог. История начинается с серьезных людей, п. ч. она вообще есть серьезное и объемлет серьезные факты: а "гимназические глупости" ... Негодяи эти не имели бы никакой силы действия, если бы они не были окружены почтением неприкосновенного ТАБУ. Но они стали ТАБУ. - Отчего? От острога. Тут сказалась удвоенно-мошенническая их натура. Я говорю, что это лгуны на все руки и на все стороны, и что, кто в первом шаге солгал, будет лгать во всю последующую жизнь. Смотрите внимательнее и слушайте чутче:
- Мы страдальцы...
- Мы как Христы распятые...
- Потому что Кравчинского, который всадил свой "трехгранный кинжал" в Мезенцева, - искали, чтобы посадить в острог и потом повесить.
Но, вообще, и главное: "Страдальцы и почти Христы, п. ч. нас ищут и хотят повесить. А мы за народ". Это-то и образовало ТАБУ. О них не смели говорить, их не смели критиковать, никто им не смел сказать в лицо: грабители и убийцы, хотя они именно убивали, и проводили везде взгляды, что всех имущих надо ограбить. И люди, общество, эти 100.000 "побежавших", - дали установить это ТАБУ, согласились на это ТАБУ, покорно сказав: "Вы пострадали. Вашей души ищут. И мы никогда вас не осудим". В этом-то "не осудим" и заключался ключ неуязвимости, броня и латы, крепчайшие всякой стали, - которые сделали их, "нравственно некритикуемых", вечно живыми, бессмертными, "протеями". Между тем, эти "латы" были тоже украдены, как и вообще все решительно, до последней крохотной мыслишки, у них было "краденое" и "уворованное". Они присвоили себе фетиш святости, - отрицая у всего и во всем, кроме себя одних и своего дела, "святость". "Святых - нет, но мы - другое дело". "И святого на земле нет тоже - но если трехгранным кинжалом - то это другое дело..." Теперь возьмите "страдание" и "христианство". ... Для них "история христианства" есть история обманывающих попов, не было "мучеников", а были "суеверные люди, Бог знает за что принимавшие мучение", а "христианская мораль" есть "мораль рабов", с легкой руки и по инициативе Ницше ... Хорошо. Но зачем же вы теперь берете "Христов покров" себе, чтобы прикрыть им и защитить и обезопасить свою злобу, преступление, насилия и обман? Не стыдно ли Катилине ссылаться на "законы Рима"? Но что было стыдно Катилине, не стыдно Айхенвальду ("убивающий Авель" про Савенкова-Ропшина), не стыдно Философову (разбор, слащаво-христианский, "Рассказа о семи повешенных"), и всем, всем, всей этой 100.000-ной толпе "побежавших". - Мы живем как убийцы. И дела наши - убийство. Но, - тссс... Разве вы смеете говорить о тюрьме для нас, вы, христиане, и для нас, братьев ваших, тоже христ... тьфу... Для нас, гуманных людей, которые если и убиваем, то для пользы ближнего и для раскрепощения закрепощенного народа... Для этих крестьян и христиан... тьфу! тьфу!.."(29).
В 1909 году, после дела Азефа, В.В. Розанов выступил с открытым забралом против революционного террора. Все статьи в "Новом времени" с резким осуждением насилия политических экстремистов он подписывал с 1909 года не редакторским псевдонимом, как ранее, а своей полной фамилией. В заметке "Ликвидированное дело" (Новое время. 1909. 11 февр.) В.В. Розанов доказывал, что с психологической неизбежностью из террора рождается политическая провокация. Е.Ф. Азеф стал для мыслителя символом плоскости мышления и духовного ничтожества самих деятелей революционного террора. Наибольший резонанс в либеральной прессе имела статья Розанова "Сентиментализм и притворство как двигатель революций" (Новое время. 1909. 17 июля). В ней писатель дал психологический портрет террористов на примере истории тюремного заключения М. Бердягина и Ф.М. Фрумкиной. Подчеркивались "беспримерная злоба" и "невыразимое томление без убийства" названных революционеров. Против статьи В.В. Розанова в защиту революционных идеалов выступили супруги Мережковские. Полемический ответ Розанова чете декадентов с размышлением "О психологии терроризма" (Новое время. 1909. 25 июля) был направлен против подстрекательской роли отечественной оппозиционной печати. Писатель категорически отверг любые попытки оправдания убийства и призвал своих собратьев по цеху журналистики "опасаться литературного сантиментализма, и по поводу нескольких гуманно-обобщенных фраз, сказанных в предсмертном экстазе и вовсе не выражающих коренной и постоянной натуры человека, нельзя развивать ту мысль, будто люди эти подняли руку на человека по причине ангельской своей доброты и невероятной любви к народу, к человечеству. Нет, кто убил - именно убил; кто хотел убить - именно хотел убить. Он ненавидел, он чувствовал гадливость к убиваемому - и этого нельзя ни переделать, ни затенить. Убил злой - вот вся моя мысль"(30).
Террор, по убеждению Розанова, "концентрировал в "эссенцию"" то, что с 1830-х годов писалось в либеральных изданиях о России: "здесь "сконцентрировалась" та гадливость к ней, которая сочилась из всякой заметки, из каждой "хроники" "Дела", "Отечественных Записок", "Русского Богатства"", из статей Герцена, Салтыкова-Щедрина, Петрищева, Мякотина, Пешехонова. В результате Россия разделилась на два лагеря: "1) гадов, которых надо "раздавить", и 2) золотую молодежь, святых героев, которые вправе раздавить". Молодежь, зараженная талантливым охаиванием российской действительности, взяла в руки бомбы и отправилась давить "гадов" со всей пылкостью юного отрицания и внушенной "гадливости ко всей русской земле"(31).
Убийство П.А. Столыпина глубоко потрясло писателя и вызвало радикализацию его позиции в национальном вопросе, ожесточив критику в адрес террора. В статье с программным названием "Террор против русского национализма" (Новое время. 1911. 4 сент.) Розанов обозначил основную причину трагической гибели премьера. "П.А. Столыпин крупными буквами начертал на своем знамени слова: "национальная политика". И принял мучение за это знамя. Социал-демократия здесь только прикраса ... Это показывает, как правильна точка зрения, кладущая национальную идею в зерно политики. Центробежные силы ... выступают вперед с кровавым насилием. Они не хотят примириться с главенством великорусского племени"(32). Именно П.А. Столыпину удалось, как считал публицист, вскрыть закулисные связи радикальных политиков-оппозиционеров с террором и предать их широкой огласке. "Явно, что Россия также враждебна какой-нибудь "Речи" и "Русским Ведомостям" ... По "Речи", "Русским Ведомостям", "Утру России" и множеству других левых газет именно Столыпин "виновник всех стихийных и всех социальных бедствий""(33).
Отстаивая консервативные позиции, В.В. Розанов указал на противоположность целей стоящих перед идеологами либеральной политики и традиционной ментальностью русского народа. "В благочестии зачаты и примерами святых угодников воспитаны. К этому бедность и труд. Это хорошо. Богатства нам не надо и никогда не надо. В этих условиях и образовался наш добрый народ, который - если предохранить его от развращения литературою и политикою - и останется таким. Злоба, как пузыри на коже, от ожога, начала выкатывать на народ впервые от социалистишек, от "хождения в народ" каинитов, пошедших с проповедью "встань брат на брата""(34).
Розанов подчеркивал, что безбожие и ницшеанская беспринципность террористов являются основными причинами их видимых "успехов" в борьбе с российской государственностью, несущей на своих плечах тяжкий крест ответственности перед Богом, царем и народом. В новом фильме К. Шахназарова "Всадник по имени смерть", поставленном на основе произведений террориста-литератора Б.В. Савинкова это представлено со всей полнотой и яркостью современного киноискусства. Герои фильма, хладнокровно несущие миру цинизм, разврат и смерть служит яркой иллюстрацией мыслям В.В. Розанова. "Революционеры берут тем, что они откровенны. "Хочу стрелять в брюхо", - и стреляет. До этого ни у кого духа не хватает. И они побеждают. Но если бы "черносотенник" ... прострелил на самом суде голову Гершуни, не дожидаясь "вынесения приговора" суда, - если бы публика на разбирательстве первомартовцев, перескочив через барьер, перестреляла хвастунишек от Желябова до Кибальчича ("такой ученый"), то революционеры, конечно, все до одного и давно были бы просто истреблены. Карпович выстрелил в горло Боголепову - "ничтоже сумняся", не спросив себя, нет ли у него детей, жены. "В Шлиссельбург он явился такой радостный и нас всех оживил", - пишет в воспоминаниях Фигнер. Но если бы этой Фигнер тамошняя стража "откровенно и физиологически радостно" сказала, что вы теперь, барышня, как человек - уже кончены, но остаетесь еще как женщина, а наши солдаты в этом нуждаются, ну и т. д., со всеми последствиями, - то, во-первых, что сказала бы об этом вся печать, радовавшаяся выстрелу Карповича? Во-вторых, как бы почувствовала себя в революционной роли Фигнер, да и вообще продолжали ли бы революционеры быть так храбры, как теперь, встретя такую "откровенность" в ответ на "откровенность". Едва ли. И победа революционеров, или их 50-летний успех, основывается на том, что они - бесчеловечны, а "старый стой", которого-"мерзавца" они истребляют, помнит "крест на себе" и не рашается совлечь с себя образ человеческий. Они - голые. Старый строй - в одежде. И они настолько и "дышат", насколько старый строй не допускает себя тоже "разоблачиться""(35).
Сущность революции писатель видел в том, "чтo она ест" и "чем все годы питалась". "В ней и не было иных соков, иной крови, как "ненавидим, проклинаем и хотим убивать". СМЕРТЬ - вот что было написано на их знамени, - этих кротких, которые так "ненавидели милитаризм" и дрожали при виде войсковой колонны. Которые прокляли Пушкина за одно стихотворение "Клеветникам России" и прокляли Лермонтова как "юнкера". Хорошо, милые идейные люди, питающиеся только книжками, где пишется о человечестве и гуманитарных идеалах"(36).
И по сей день остаются злободневными слова В.В. Розанова о революционном терроре, применимые к любой практике терроризма: "Молодая русская гражданственность увядает и засыхает среди этих подлейших убийств из-за угла, трусливых, ибо в девяти случаях из десяти они проходят безнаказанно - убийств, столь же безличных, бессудных, беспричинных, какие были совершены и в Варфоломеевскую ночь ... И это зверье обещает России что-то "новое" ... правительство русское не имеет ни малейшей нужды принимать в какое-нибудь соображение мысли и убеждения этих убийц, какие-нибудь их требования. С висельниками не разговаривают, подлецу руки не протягивают". Правительство "может говорить с населением, а не с подонками населения"(37).
Примечания
1. Розанов В.В. Собр. соч. Легенда о Великом инквизиторе Ф.М. Достоевского / Сост. А.Н. Николюкина, коммент. А.Н. Николюкина, А.В. Панова, С.Р. Федякина. М., 1996. С. 550.
2. Розанов В.В. Русская Карамазовщина // Новое время. 1906. 6 сентября.
3. Розанов В.В. Собр. соч. О писателях и писательстве / Сост., подг. текста и коммент. А.Н. Николюкина. М., 1995. С. 571.
4. Розанов В.В. Собр. соч. Мимолетное / Сост., подг. текста и коммент. А.Н. Николюкина. М., 1994. С.107-108.
5. Там же. С. 130.
6. Розанов В.В. Собр. соч. Когда начальство ушло... / Сост. П.П. Апрышко и А.Н. Николюкина, коммент. А.Н. Николюкина. М., 1997. С.129.
7. Розанов В.В. Уединенное / Сост., вступ. статья, коммент., библиогр. А.Н. Николюкина. М., 1990. С. 221.
8. Там же. С. 35-36.
9. Розанов В.В. Собр. соч. Когда начальство ушло... / Сост. П.П. Апрышко и А.Н. Николюкина, коммент. А.Н. Николюкина. - М., 1997. С. 450.
10. Розанов В.В. Собр. соч. Русская государственность и общество / Сост. и подгот. текста А.Н. Николюкина, В.Н. Дядичева, П.П. Апрышко; коммент. В.Н. Дядичева. - М., 2003. С. 117.
11. Розанов В.В. Собр. соч. Когда начальство ушло... С. 550
12. Там же. С. 550
13. Розанов В.В. Собр. соч. Русская государственность и общество...С. 357.
14. Розанов В.В. Собр. соч. Мимолетное...С. 58-59.
15. Розанов В.В. Собр. соч. Когда начальство ушло... С. 130-131.
16. Розанов В.В. Собр. соч. Русская государственность и общество...С. 55.
17. Там же. С. 476.
18. Там же. С. 477.
19. Там же. С. 477-478.
20. Ломоносов А.В. Корреспонденты В.В. Розанова (Биобиблиографические комментарии к записям В.В. Розанова на письмах, хранящихся в НИОР РГБ) // Записки отдела рукописей. М. 2004. Вып. 52. С.488.
21. Розанов В.В. Собр. соч. Русская государственность и общество...С.111-112.
22. Розанов В.В. Уединенное...С. 230, 229.
23. Розанов В.В. Преступная атмосфера // Новое время. 1911. 8 сент. Б.п.
24. Розанов В.В. Собр. соч. Когда начальство ушло... С. 451.
25. Там же. С. 490-491.
26. Розанов В.В. Преступная атмосфера...
27. Розанов В.В. Собр. соч. Мимолетное...С.194-195.
28. Там же. С. 210.
29. Там же. С. 210-211.
30. Розанов В.В. Собр. соч. Легенда о Великом инквизиторе...С. 550.
31. Там же. С. 547, 549.
32. Розанов В.В. Террор против русского национализма // Нация и империя в русской мысли начала ХХ века / Сост. и коммент. С.М. Сергеева и А.В. Ломоносова. - М., 2004. С. 130-131.
33. Розанов В.В. Преступная атмосфера...
34. Розанов В.В. Собр. соч. Когда начальство ушло... С. 534.
35. Розанов В.В. Уединенное...С. 359.
36. Розанов В.В. Собр. соч. Когда начальство ушло... С.575- 576.
37. Розанов В.В. Собр. соч. Русская государственность и общество...С. 120-121.
|