|
Бусева-Давыдова И.Л.
Декор русской архитектуры XVII в. во многих случаях служил исследователям основой для суждений о ее стиле. Такой подход, казалось бы, вполне оправдан. Во-первых, декор является как бы индикатором стиля: каждый архитектурный стиль характеризуется определенным набором декоративных деталей, применяемых преимущественно в рамках стиля. Во-вторых, в русской архитектуре второй половины XVII в. декор занимает настолько видное место, что это само по себе говорит о его особом значении. Б.Эдинг справедливо писал, что декору "вверяются иногда задачи, свойственные самой стене"(1), а А.И.Некрасов отмечал, что в XVII в. и "стена является, по существу, нивелированной плоскостью, принимающей на себя любые декоративные измышления"(2). В-третьих, декор реагирует на изменения в сфере идеологии гораздо быстрее, чем композиция и тем более конструкция здания. Это было особенно важно для русской архитектуры XVII в., где декор мог развиваться (и развивался), явно опережая развитие собственно архитектурных форм: он не был регламентирован так строго, как композиция культовых построек, охраняемая каноном.
В результате образовался разрыв между архитектурной основой сооружения и покрывающим его декором, что было отмечено многими исследователями. Н.В.Султанов нашел этому явлению аналогию "на Западе двести-полтораста лет ранее .., когда сооружения готические по своей основе облеплялись деталями стиля Возрождения"(3), и сделал вывод о переходном характере русского искусства XVII в. (т.е., по существу, о начавшемся переходе от средневековья к культуре Нового времени). Его точка зрения была развита М.В.Красовским, показавшим направленность этого перехода и определившим его содержание: "Русские люди сознавали, что первая часть их политической задачи закончена — они слились в одно обширное, могучее и полное духовных сил, национальное государство, которому теперь предстояла совместная жизнь с далеко ушедшими вперед по пути прогресса государствами Запада ... передовым людям того времени было ясно, что старая замкнутость и недружелюбное отношение ко всему иноземному должны окончательно пасть ... и что сравняться с Западом можно только при условии усвоения результатов его культуры"(4).
"Усвоение" западноевропейских форм опять-таки нагляднее всего проявилось в области декора. Практически во всех работах, где речь идет о русском зодчестве XVII в., отмечается сходство белокаменного русского декора конца столетия с соответствующими деталями западноевропейской архитектуры. Казалось бы, вполне логично было попытаться установить, какой именно стилевой вариант европейского искусства Нового времени оказался созвучен поискам русских мастеров XVII в. Такие попытки, действительно, имели место, начиная с Н.В.Султанова, усмотревшего в русском зодчестве этой эпохи "формы третьего периода итальянского Возрождения, или периода Барокко"(5). Из приведенной цитаты видно, что автор рассматривал барокко как этап развития искусства Ренессанса. К нему близок был и М.В.Красовский, находивший в декоре русских памятников XVII в. то "мотивы итальянского Ренессанса" (и даже "со всеми оттенками Ренессанса"), то "формы итальянского Барокко"(6). Ф.Ф.Горностаев, в целом пользовавшийся термином "барокко", применительно к декорации отдельных зданий вспоминал об "огрубелых формах немецкого Ренессанса"(7).
Четкое разделение Ренессанса и барокко в отечественном искусствознании связано с восприятием идей Г.Вельфлина. Формальный анализ как основной инструмент искусствоведческого исследования был взят на вооружение авторами сборника "Барокко в России" 1926 г. В статье В.В.Згуры(8) русская архитектура XVII в. объявлялась целиком барочной, а в ее декоре изыскивались специфически барочные качества.
Впоследствии концепция "русского барокко" вызвала критику со стороны Е.В.Михайловского, который доказывал (в частности, на примере бытовавших в русском декоре второй половины XVII в. коринфских капителей) сходство этого периода развития русской архитектуры не с барокко, а с ранним Ренессансом(9). Приблизительно в те же годы была написана опубликованная в 1978 г. статья Б.Р.Виппера, считавшего, что памятникам Соликамска, Каргополя, Мурома "наиболее близкую и глубокую аналогию ... обнаруживает архитектура так называемого маньеризма в его раннем итальянском варианте: восприятие стены как ... бестелесного фона ... в сочетании с произвольной, причудливой игрой декоративного убранства"(10).
Таким образом, стилевая природа русского архитектурного декора XVII в. трактовалась в научной литературе крайне противоречиво. Это положение не изменилось и в последнее время, когда были найдены конкретные источники отдельных декоративных форм(11) и предложены способы классификации некоторых разновидностей декора(12). Больше всего последователей по-прежнему имеет концепция русского барокко(13), хотя постепенно распространяются и взгляды Б.Р.Виппера(14), а "ренессансная" теория получила поддержку в статье Н.Ф.Гуляницкого(15). Особо надо отметить работу С.С.Попадюка, автор которой пытается обнаружить структурные совпадения между русским и польским декором XVI—XVII вв.(16) Все это показывает, что вопрос о роли декора в русских памятниках XVII в. нуждается в дальнейшем исследовании.
Русский архитектурный декор XVII в. в своем развитии прошел два этапа. Первый характеризуется применением фигурного и простого кирпича, из которого выкладывались и вытесывались карнизы, фронтоны, балясины, полуколонки и т.п. Основная особенность кирпичного декора заключается в том, что он составляет единое целое со стеной. Он не наложен на стену, а как бы вырастает изнутри, сохраняя прочную материальную связь с кладкой. Это хорошо заметно в простейшем мотиве кирпичной декорации — поребрике, строящемся из тех же кирпичей, что и стена здания, только введенных в кладку не боковой поверхностью, а углом. "Сухарики" также выдают непосредственную связь с массивом стены, не говоря уже о своеобразных "полочках", когда, как в церкви Иоанна Предтечи в Толчкове в Ярославле, каждый шестой ряд кирпичей слегка выдвигается вперед, и на фасадах образуются рельефные горизонтальные полосы. Но и в случаях более сложной декорации — балясинок, кубышек, наборных колонок — сохраняется главное, роднящее декор со стеной: его метрически-геометризованный характер.
Сама кирпичная стена в XVII в. понимается как наборная, многосоставная: это ее качество подчеркивается прописыванием известью швов между кирпичами. Белая кладка на красном, иногда дополнительно усиленном суриком фоне дробит поверхность, не позволяя даже издали воспринимать ее как монолит. И так же, как повторяются прямоугольники кирпичей в кладке, повторяются и кубышки — десять одинаковых одна над другой на воротах Горицкого монастыря в Переславле-Залесском; и бусины — по пять на каждой колонке на фасадах церкви Иоанна Предтечи в Толчкове; и сами эти колонки — тридцать три, расставленные равномерно по три на восточном фасаде того же храма.
Кирпичной декорации свойственна "боязнь пустоты" — стремление покрыть все поле стены протяженными метрическими рядами. Декоративные формы не членят плоскость, а заполняют ее, причем это заполнение сводится к простому рядоположению одинаковых деталей. Разделение стены на отдельные участки достигается чисто механически, введением карнизов и колонок с балясинами, произвольно отчленяющих друг от друга однородные элементы. Принципиальная незаконченность метрических рядов усиливает ощущение случайности, отсутствия начальной и конечной точек отсчета при желании набор можно бесконечно, продолжать как по горизонтали — добавлением тех же комбинаций, так и по вертикали — присовокуплением одинаковых деталей. Этому способствует атектоничность кирпичной декорации, иногда даже нарочито подчеркнутая, как в одном из наличников церкви Рождества Богоматери в Путинках, где балясинки — форма, все же выражающая идею несения, — перемежаются круглыми розетками, так что балясины зрительно оказываются в неустойчивом равновесии. Желание как можно плотнее заполнить поле стены заметно и в московских памятниках: между и так тесно придвинутыми друг к другу наличниками первого этажа палат Аверкия Хириллова втиснуты еще наборные колонки; на центральной абсиде церкви Николы в Пыжах простенки между наличниками перерезаны карнизом и увенчаны килевидными навершиями, стоящими прямо на завершениях наличников; карнизы повсеместно перебиваются наличниками, а наличники нижнего ряда, в свою очередь, вторгаются в вышележащие. Прием постановки колонок между наличниками или балясин между абсидами начинает служить не разделению, а объединению декоративных форм в одно орнаментальное целое.
Роднит кирпичный декор с кладкой и геометризм — элементарный в простом кирпиче и более сложный, но явно выраженный, — в фигурном. Вероятно, недостаток "живописного", органического начала обусловил обильное применение полихромных изразцов с растительными мотивами именно в храмах Поволжья, где декорация строилась на кирпичном наборе. Однако если изображения на изразцах как бы восполняли отсутствие в декоре органических форм, то сами очертания изразцов были геометричны, а их расположение на стенах обычно подчинялось той же метрической закономерности, что и кирпичного декора (в церкви Богоявления в Ярославле, например, между колонками введены метрические цепочки изразцов, поставленных на угол).
Еще одна специфическая черта кирпичной декорации — сравнительное многообразие элементов набора, на московской почве выступающее как своего рода "энциклопедизм". Мастера словно хотят применить в одном здании все богатство декоративных форм, выработанных в предшествующем зодчестве. Самый яркий пример, пожалуй, дает церковь Рождества в Путинках, где соседствуют килевидные, треугольные, трехлопастные, полуциркульные завершения, поребрик, сухарики, карниз с сердцевидными углублениями, колонки гладкие, с "дыньками" и составные из разных элементов. Особенно же примечательно, что и некоторые конструктивные формы переходят в разряд декоративных: машикули, глухие шатры на глухих же барабанах. Такая перенасыщенность декором возникла, очевидно, как попытка компенсировать недостаточность собственно архитектурного решения храма. Традиционный канон культового здания в это время уже не удовлетворял новым эстетическим вкусам, но изменить его на данном этапе было невозможно; позднее же патриарх Никон требованием "освященного пятиглавия" дополнительно закрепил этот канон в качестве единственно допустимого. Поэтому мастера поневоле должны были встать на путь изощренного варьирования декоративных форм(17).
В литературе утвердилось мнение, что в любви к "узорочью" проявились народные вкусы и приемы украшения деревянного жилища. Однако народному искусству — особенно в те времена — абсолютно не свойствен был принцип коврового заполнения плоскости, перенасыщенность декором. Узор народных изделий — будь то вышивка на одежде или деревянная резьба — всегда вторичен, а первична форма предмета, его гладкая нетронутая поверхность. Скупой орнамент располагается в отдельных, семантически или композиционно значимых местах (ворот, подол и рукава рубахи, рукоятка ковша, донце прялки). Деревянные жилые дома XVII в., сохранившиеся до наших дней или известные по зарисовкам (особенно показателен альбом А.Мейерберга), также украшались крайне скромно. Нет оснований напрямую связывать избыток орнаментации и с "обмирщением" русской культуры XVII в. Сопоставление датировок памятников наглядно показывает, что "узорочье" появляется, распространяется и дает наиболее яркие образцы именно в культовой архитектуре, что отнюдь не противоречит каноническому пониманию церковного здания. В "Песне песней" царя Соломона о Невесте (по христианскому вероучению, символизирующей Церковь) говорится следующее: "Прекрасны ланиты твои под подвесками, шея твоя в ожерельях; золотые подвески мы сделаем тебе с серебряными блестками" (Песн. 1). Эту книгу Библии в XVII в. охотно иллюстрировали в стенописях русских храмов; облик украшенной монистами, пряжками, жемчугом и драгоценными камнями Невесты мог непосредственно ассоциироваться с церковной постройкой.
По нашему мнению, повышенная декоративность памятников 50—70-х годов знаменует собой не столько "обмирщение", т.е. начало какого-то нового этапа, сколько подведение итогов старого — многовекового развития русской средневековой архитектуры. Следующий этап развития неизбежно должен был основываться уже на иных принципах. Поиски нового заметны в декоре Теремного дворца в Московском Кремле (1636—1637). Его наличники, выполненные из белого камня и покрытые растительной резьбой, противопоставлены плоскости стены, а не однородны с ней, подобно кирпичному набору. Декор больше не стремится заполнить все поле, он располагается замкнутыми "клеймами". Присущая ему тектоника (колонны приобретают капители, отличные от баз; базы утверждены на карнизе, ионики и сухарики четко отграничивают фронтоны) создает представление о неравноценности верха и низа, исключает возможность бесконечного самоповторения элементов, нанизанных на вертикальную ось. Исчезает геометризм, гибкие стебли орнамента вьются свободно; на соседних наличниках мотивы не повторяются, в завитки растительной резьбы вкомпонованы изображения птиц и зверей (преимущественно фантастических), человеческие фигуры. В пределах одного отдельно взятого наличника на смену метру приходит ритм, хотя метрическая закономерность сохраняется в расстановке самих наличников и разделяющих их филенчатых пилястр друг над другом. Однако этот прием метрического расчленения фасадов не тождествен рядоположению элементов кирпичного набора: он нов для русской архитектуры и свидетельствует о той тяге к упорядоченности, "регулярности", которая в следующем столетии проявится в полную меру в анфиладах императорских дворцов.
Декор Теремного дворца, как не раз отмечалось, восходит к ренессансным прототипам. На Руси его мотивы нашли довольно ограниченное применение: они встречаются в портале и наличниках церкви Троицы в Никитниках, вероятно, выполненных теми же мастерами, и в деревянной резьбе храмовых интерьеров Поволжья. Новый наплыв европеизированных форм был вызван вхождением в состав Русского государства части Украины и Белоруссии и работами на русской почве украинских и белорусских мастеров. На строительстве никоновских монастырей — Иверского и Воскресенского — впервые начинают широко применять полихромную керамику, белокаменную резьбу, выполненную с использованием ордерных мотивов, непривычные для русского зодчества детали. Однако опала патриарха Никона задержала их внедрение в общерусскую архитектурную практику. Только реабилитация патриарха и распоряжение царя в 1681 г. о достройке Нового Иерусалима открыла дорогу "второй редакции" апробированных в никоновском зодчестве форм(18). Поэтому 80—90-е годы XVII в. ознаменовались пышным расцветом белокаменного и изразцового декора.
Этот декор оперирует, в первую очередь, ордерными формами, которые не только образуют рамы-клейма вокруг окон и порталов, но и выражают структуру здания (колонки, стоящие на углах восьмерика и в местах примыкания притворов, карнизы и фигурные аттики, завершающие стены в церкви Покрова в Филях). Профилированные базы, коринфские капители, волюты, розетки, декоративные гребни — таков новый арсенал русских мастеров. Нередки и растительные мотивы: колонки, увитые виноградной лозой, гирлянды и корзины цветов и плодов, так что постепенно по многообразию составляющих элементов новая резьба начинает превосходить кирпичный декор. Однако как для чисто ордерных, так и для украшенных растительными мотивами резных композиций характерны тектоничность и завершенность, резко отличающие их от традиционного "узорочья"(19).
Логика построения иногда выступает в очищенном виде, как в наличниках церкви Покрова в Филях. Колонки там стоят на консолях, соединенных карнизом; несут они опять-таки раскрепованный карниз. На его раскреповки опираются гребни, обрамляющие постамент, вставленный в среднюю часть завершения наличника. На постаменте, в свою очередь, утвержден еще один меньший постамент и обрамляющие его маленькие гребни; все сооружение венчается розеткой. Несущие и несомые части противопоставлены друг другу, криволинейные формы примиряют и объединяют их. Те же принципы реализуются и в случае применения органических мотивов, например, в наличнике Рождественской церкви в Нижнем Новгороде. Там по бокам добавлены украшенные перлами гребни, энергично прижимающие боковые части к центральной, а внизу между консолями появился фриз из розеток на продернутых в кольца лентах. Резьба навершия в этом наличнике выглядит сложной и запутанной, но отведенное ей треугольное поле объединяет и упорядочивает хаос отдельных мелких завитков.
Изменился способ включения в декор изразцовых вставок. Они уже не образуют ряды или цепочки: изразцу или комбинации изразцов отводится строго ограниченное поле в структуре наличника или на поверхности стены. В таких комбинациях охотно употребляют новые мотивы — не растительный орнамент, а изображения серафимов или человеческих фигур (церковь Сошествия Св. Духа и церковь Иоанна Предтечи в Солотчинском монастыре). Иногда изразцовый декор непосредственно повторяет формы белокаменного ("теремок" Крутицкого подворья). Новый декор, как явствует даже из описания его мотивов, генетически связан с искусством Европы. Но можно ли соотнести его с конкретными образцами и на этом основании дать заключение о стиле русской архитектуры XVII в.? Здесь надо учесть, что европейский декор нередко проникал на Русь через увражи: в описях русских библиотек этого времени встречаются упоминания о "книгах резных и фигурных образцов"(20). Однако западноевропейские гравюры незамедлительно перерабатывались русскими мастерами.
Во-первых, вероятно, многие попавшие на Русь образцы не рассчитывались на воспроизведение в камне, представляя собой чисто графические фантазии художника (например, названная Е.В.Михайловским книга Ж.Буало "Новые изображения и фигуры терм для использования в архитектуре"). Из них могли заимствоваться только отдельные детали, которые в натурном исполнении упрощались и попадали в иной контекст. Определенную роль, очевидно, играли и иллюстрированные западноевропейские библии, бытовавшие в качестве образцов для иконописцев. В подобных изданиях нередко изображалась архитектура, обильно украшенная причудливым декором. Гравюры библий вряд ли могли использоваться как пособия для резчиков, но русские мастера воспринимали из них сам принцип вольного обращения с архитектурными формами, произвольность комбинаций, прихотливость взаимоотношений со стеной.
Во-вторых, большинство западноевропейских орнаментальных гравюр XVI—XVII вв. содержали неприемлемые для православия гротесковые мотивы, которые подвергались изъятию (единственное исключение обнаруживается в светском зодчестве — это резьба портала верхнего теремка Теремного дворца, где воспроизведены три обнаженные мужские фигуры). В-третьих, не имея представления о реальном виде тех или иных изображенных мотивов, русский мастер перетолковывал их по-своему: так появились накладные валики вместо каннелюр на пилястрах Преображенской церкви Новодевичьего монастыря и на триглифах фриза Спасской церкви в Уборах(21). Затем, рядовые резчики не придавали значения соблюдению пропорций ордера и, руководствуясь средневековыми представлениями о копировке, не стремились точно повторить детали. И, наконец, гравюры перерабатывали согласно своему национальному художественному вкусу, далеко не совпадавшему с новоевропейским(22). К этому следует добавить, что увражами могли пользоваться лишь избранные мастера, обслуживающие высшие слои аристократии(23); прочие же брали за образец их постройки, все дальше уходя от первоначального варианта. В результате ордерный декор в русском зодчестве часто выглядит суше и плоскостней европейского, а растительные орнаменты, наоборот, развились пышнее и многообразнее.
Расцвет растительной резьбы на русской почве можно объяснить влиянием на нее резьбы по дереву, так называемой "флемской". Само ее название, вероятно, происходит от немецкого слова flamisch-фламандский. Подобная резьба культивировалась в католических монастырях Фландрии, откуда монастырскими резчиками, посылаемыми для украшения костелов своего ордера, была занесена в Польшу(24). Здесь она оказала влияние на украинскую и белорусскую резьбу и таким образом дошла до Руси, сохранив полонизированные названия отдельных деталей (гзымс — gzyms (карниз), заслуп — ship (столб), скрынка — skrytka (ниша, киот), ганка — galka (шишка, набалдашник), каракштын — kroksztyn (кронштейн).
Однако первоначальная "белорусская резь" — это вовсе не "флемская резьба", заполнившая во второй половине XVII в. русские храмы. За рубежом орнаментальная резьба в это время была плоскостной и служила лишь фоном или обрамлением для скульптуры. На Руси же, где круглая скульптура была запрещена, резьба как бы заняла ее место: по существу, она стала скульптурой, но ограниченной изображением растительных форм. Объемные грозди груш, яблок, гранатов, виноградные листья, розы и подсолнухи, раковины и кубки, лоза и акант — в такой трактовке общеевропейская иконография орнамента обрела совершенно своеобразный облик.
Отсюда понятно, что говорить о конкретных прототипах русского белокаменного декора XVII в. можно только весьма условно. По словам С.С.Попадюка, "за формами и приемами, использовавшимися русскими зодчими в оформлении фасадов своих построек, иногда очень трудно разглядеть лежащий в основе этих форм и приемов западный образец. Этот образец помогал зодчим в их творчестве, являясь именно отправной точкой творческого процесса, но не заменяя его"(25). Но если западные прототипы на русской почве подвергались столь радикальной переработке, то можно ли делать заключение о стиле русской архитектуры XVII в., исходя из стиля тех или иных употребленных для воспроизведения западноевропейских гравюр? В.Н.Нечаев, столкнувшийся с аналогичной проблемой на материале живописи, ответил на этот вопрос однозначно: "Нельзя, конечно, отрицать известных связей и влияний (западноевропейской гравюры — И.Б.-Д.), но в общем заимствование обычно связывалось с переработкою; касаясь преимущественно сюжета, иконографии, оно не отражалось на стиле"(26). При попытке классифицировать по стилевой принадлежности не гравюры, а мотивы реального декора русских построек, в нем обнаружатся и ренессансные раковины, и хрящевидные орнаменты маньеризма, и гребни и разорванные фронтоны барокко... Именно этим обстоятельством было вызвано раздраженное замечание М.В.Красовского: "С технической стороны все это исполнено с удивительным мастерством, но с точки зрения архитектора этот набор негармонирующих друг с другом форм производит впечатление какого-то бреда"(27). Большинство же пришедших из Европы декоративных мотивов (разнообразные колонны, карнизы, рустованные постаменты, растительный орнамент и т.п.) не имеют выраженной стилевой окраски и являются общими для всего европейского искусства Нового времени.
Однако в чем же заключалась привлекательность новоевропейского декора для русских заказчиков и мастеров второй половины XVII в.? Нет сомнения, что его роль в это время была исключительно важной. Это подтверждается широчайшим распространением такого декора, причем он употреблялся как в новых по архитектурному решению, так и в совершенно традиционных памятниках. Показательно также, что даже некоторые конструктивные формы западноевропейской архитектуры на русской почве превратились в декоративные. Единственный смысл надстройки Утичьей башни в Троице-Сергиевой лавре состоит в том, что она повторяет завершение голландских ратуш(28); декоративная стенка-аттик на трапезной Симонова монастыря, за которой ничего не лежит, без всякой утилитарной цели изображает ступенчатый фронтон голландского дома; Крутицкий "теремок" тоже является, по сути, декоративной формой, представляя собой часть единого перехода, а не самостоятельное здание.
Гипертрофированная роль декора не может объясняться его стилевой функцией, так как в этом случае его мотивы отбирались бы более целенаправленно. Кроме того, произведения ренессанса, маньеризма и барокко в дневниках и записках русских путешественников и послов XVII в. описываются сходным языком и получают одинаково высокие оценки; по наблюдению Н.А.Евсиной, "стольникам Петра нравятся прежде всего здания со сложным декором, украшенные скульптурой, отделанные разноцветным мрамором"(29), независимо от конкретного стиля. Авторы записок имеют понятие о национальных школах, прекрасно улавливают разницу между "старым письмом" и "живописным" (т.е. между средневековой и новой живописью), разбираются в художественном качестве произведений искусства(30). Однако они не только никак не разграничивают стилевые варианты европейского искусства нового времени, но и воспринимают их как принципиально целостное явление.
Действительно, в XVII в. для русского зрителя ренессанс, маньеризм и барокко оказывались едины в их противоположности искусству средневековья. Их общность носила надстилевой характер, обусловливаясь принадлежностью к одному и тому же типу культуры — европейской культуры- Нового времени, переход к которой наметился на Руси в XVII столетии. Конкретные различия стилевых вариантов в данном контексте оказались несущественны: на первый план вышла их общая оппозиционность старому тому культуры.
В результате западноевропейские декоративные детали приобрели не стилевую, а знаковую функцию: фальшивые фронтоны, бессмысленные с утилитарной точки зрения надстройки, чрезмерно пышная резьба были знаком принадлежности заказчика, мастера, постройки к новой культурной традиции, родственной общеевропейской. Этой цели с одинаковым успехом могли служить и ренессансные, и маньеристические, и барочные мотивы; отбор конкретных форм обусловливался уже художественными предпочтениями русских людей того времени, "собственными потребностями Московской Руси"(31). Таким образом, декор конца XVII в. стал связующим звеном между старым и новым, между Русью и Западом, между традициями средневекового зодчества и принципами архитектуры Нового времени.
Примечания
1. Эдинг Б. Очерки древнерусской архитектуры. — София, 1914. — 2. — С.21.
2. Некрасов А.И. Очерки по истории древнерусского зодчества XI—XVII веков. — М., 1936. — С.307.
3. Султанов Н.В. Рецензия на сочинения академика А.М.Павлинова "История русской архитектуры", "Древности Ростовские и Ярославские", "Древние храмы Витебска и Полоцка и деревянные церкви г. Витебска" — СПб., 1897. — С.38.
4. Красовский М.В. Очерк истории московского периода древнерусского церковного зодчества (от основания Москвы до конца первой четверти XVIII века). - М., 1911. - С.374-375.
5. Султанов Н.В. Указ.соч. — С.39.
6. 'Красовскнй М.В. Указ.соч. — С.371, 386, 382.
7. Горностаев Ф.Ф. Очерк древнего зодчества Москвы//Путеводитель по Москве, изданный Моск. архитектурным о-вом. — М., 1913 — C.CLXX.
8. Згура В.В. Проблема возникновения барокко в России/ /Барокко в России. — М., 1926. — С.13— 42.
9. Михайловский Е.В. О национальных особенностях московской архитектуры конца XVII века: Автореф.дис. ... канд.архит. — М., 1949.
10. Виппер Б.Р. Архитектура русского барокко. — М., 1978. — С.12.
11. Ильин М.А. К вопросу о природе архитектурного убранства "московского барокко" / /Древерусское искусство. XVII век. — М., 1964. — С.232— 235; Микишатьев М.Н. Ранний памятник петровской эпохи//Проблемы синтеза искусств и архитектуры. — Л., 1983. — Вып. XIV. — С.18—25.
12. Попадюк С.С. Архитектурные формы "холодных" храмов "ярославской школы"//Памятники русской архитектуры и монументального искусства. — М., 1983. — С.64—91.
13. Тельтевский П.А. Проблемы барокко в русской архитектуре: Автореф.дис. ... д-ра искусствоведения. — М., 1965.
14. Кудрявцев В.В. Историко-архитектурное наследие XIX — начала XX века и вопросы его современного использования (на примере г. Саратова); Автореф.дис. ... канд.архит. — М., 1984.
15. Гуляницкий Н.Ф. Традиции классики и черты Ренессанса в архитектуре Москвы XV— XVII вв./ /АН — М.. 1978. — 26. — С.13-30.
16. Попадюк С.С. Общность развития декоративных форм в русской и польской архитектуре XVI—XVII вв.//Культурные связи народов Восточной Европы в XVI в. — М., 1976. — С.176—186.
17. См.: Гуляницкий Н.Ф. Указ.соч. — С.25.
18. Ильин М.А. Проблема "московского барокко" XVII века / / Ежегодник Института истории искусств. - М.. 1957. - С.337.
19. Единственное исключение — церковь Знамения в Дубровицах, где частично использован ковровый принцип размещения растительной резьбы.
20. Белокуров С.А. О библиотеке московских государей в XVI столетии. — М., 1898. — С.70—75.
21. Подключников В. Три памятника XVII столетия. — М„ 1945. — С.14.
22. См.: Бусева-Давыдова И.Л. Новые иконографические источники русской живописи XVII века//Русское искусство позднего средневековья. Образ и смысл. — М., 1993. — С.190—206.
23. См.: Брайцева О.И. Строгановские постройки рубежа XVII—XVIII веков. — М., 1977. — С.170.
24. Нistoria sztuki polskiei w zarisie. — Krakow, 1965. — T.2. — S.237.
25. Попадюк С.С. Общность развития декоративных форм... — С. 185.
26. Нечаев В.Н. Нутровые палаты в русской живописи XVII в.//Русское искусство XVII в. — Л., 1929. — С.58.
27. Красовскнй М.В. Укаэ.соч. — С.336.
28. Микишатьев М.Н. — Указ.соч. — С.18—25.
29. Евсина Н.А. Архитектурная теория в России XVIII в. - М., 1975. - С.29.
30. Давыдова ИЛ. Эстетические представления русских людей XVII в./ /Проблемы истории. — М., 1978. — Вып.7. — С.34.
31. Гуляиицкий Н.Ф. Укаэ.соч. — С.29.
|