Статья: Поэтические игры с пустотой московского концептуализма (эксперименты Д.А. Пригова)
Название: Поэтические игры с пустотой московского концептуализма (эксперименты Д.А. Пригова) Раздел: Рефераты по культуре и искусству Тип: статья |
Н.Р. Суродина Для концептуальной эстетики огромное значение имеют категории «неизвестного», «неопределенного», «ничто», «пустоты». Вся современная русская поэзия пишет о пустоте. Поэты же московского концептуализма пишут пустотой языка, что метафорически обозначается как «драматургия предмета и языка его описания» (Пригов Д.А.). Кроме того, каждый из трех признанных критиками поэтов-концептуалистов оперирует собственными игровыми приемами выражения пустоты в поэтических произведениях: Д.А. Пригов — структурным (тавтология, повторы, сбив ритма и т.д.); Л.С. Рубинштейн — семантическим и стилистическим (игра с молчанием, паралогические связи); Т. Кибиров — прагматическим (штампы, клише). Д.А. Пригов разворачивает собственный космос и оригинальную мифологию, в которых ключевое значение имеют «пустые формы и оформленная пустота». Немаловажно в этом отношении, что Пригов определяет постмодернизм как «застывшее, зависшее время», видя его черты в «эклектичности, цитатности, отсутствии предпочтительной аксиологии, позиции и языка». Точно замеченное Б. Гройсом выстраивание некоего «запредельного пустого пространства» опирается на несколько характерных для приговских текстов поэтических приемов: 1) Намеренно сбитый ритм и рифмовка одних и тех же слов, в результате чего смысл высказывания сводится к удвоению исходной посылки: Народ он делится на ненарод И на народ в буквальном смысле… Народ с одной понятен стороны С другой же стороны он непонятен… Причем это удвоение подчеркнуто избыточно. Избыточность часто оказывается внутренне пустой, тавтологичной. По М. Хайдеггеру, тавтология таит в себе «несказанное, непродуманное, неспрошенное». 2) Приемы квазириторики и банализации в целой серии «Банальных рассуждений» («на тему: Не хлебом единым жив человек»; «на экологическую тему»; «на тему свободы» и т. д.) обнаруживают свою иррациональность через предельную рационализацию и полную предсказуемость. Такая «ожиданность» открывает в стихотворении вакуум смысла. 3) Вневременность и внепространственность приговского мифа: Вот великий праздник праздничный У окошка я сижу В небо высшее гляжу И салют там вижу праздничный А над ним цветочек аленький Невозможный расцветает Следом сходит Будда маленький Всех крестом благословляет Тут же наступает тьма Как кошачий орган жуткий На коротком промежутке Все срывается с ума — Бьется, рвется, цепи гложет Пропадает, но не может Только я сижу здесь маленький, Словно тот цветочек аленький Нетленный. Авторский выход за границы времени и пространства (реальных и иллюзорных) приводит к искажению реальности («Что-то воздух какой-то кривой»). Поэтому поэтические миры Пригова переполнены снами, полуснами, сакральными событиями: Такой бывает вечер беспричинный Особо в нашей средней полосе Когда вдруг исчезают все Все эти женщины-мужчины Все эти знаки различенья И над землею на весу Гуляют ангелы внизу Исполненные среднего значенья Средней полосы нашей 4) Косноязычие: «мня», «блазнит и манит», «гиб и страдал» и т. д. Нарушение грамматических правил в поэтике Д.А. Пригова представляется нам достаточно сложным, неоднозначным художественным приемом. Небрежность обращения с языковыми формами свидетельствует об их устаревании и косности, а следовательно, опустошенности. Р. Барт, размышляя над аналогичным явлением в творчестве Малларме, отметил, что цель такого игрового поэтического приема — «создать вокруг разреженных вокабул зону пустоты, в которой глохнет звучание слова, избавленного от своих социальных и потому греховных связей». 5) Недоговоренность, которая дает читателю неограниченную свободу интерпретации. Пустота недоговоренности становится своеобразной «дверью» в пространство поэтического текста Д.А. Пригова: Орел кладет мне руку на плечо А на другую лев кладет мне руку Товарищи мои! — такая жизнь! Товарищи! Живем в такое время! Иначе нам, товарищи, нельзя Иначе нам, — товарищи, не сбыться Иначе не родить нам кобылицу Которая, товарищи… 6) Профанация не только героев (например, Бао Дай), но и связи между ними. Происходит обыгрывание формы штампа, так называемого «полого дискурса». В конце концов, симуляция связей в мире героев Пригова переносится в область самого языка. Р. Барт пишет о том, что современная поэзия подрывает стихийную функциональность языка и оставляет в неприкосновенности только его лексические основы. В реляционных отношениях она сохраняет лишь само их движение, их музыкальность, но не истину, которую они в себе заключали. От отношений остается одна только пустая оболочка. Акцент на риторико-метафорической работе языка тесно связан с переосмыслением классической концепции знака. С точки зрения постмодернизма, знак теряет непосредственную связь с реальностью. Референтом знака является уже не концепт, не смысл и не объект реальности, а иной знак. Знак разменивает себя на другие знаки, начинает функционировать в поле риторики и метафорического употребления. Так, например, Д.А. Приговым профанируется мироощущение советского человека (оптимизм, готовность к испытаниям, неприхотливость, благодарность Родине и партии): Вот я курицу зажарю Жаловаться грех Да ведь я ведь и не жалуюсь Что я — лучше всех? Даже совестно, нет силы Вот поди ж ты — на Целу курицу сгубила На меня страна Кроме того, результатом поэтической работы Д.А. Пригова по выстраиванию ино-мира, заполненного пустотами, является попытка создания ино-языка, ино-речи, симулятивных по своей сути. Если смыслы отдельных слов, таких как «махрость», еще можно воссоздать из контекста, то большинство фраз не поддаются никакому переводу: Явилась ангелов мне тройка Я ее в сердцах спросил: Что будет после перестройки? А некое Ердцаспр Осил! — А что это? Не знаешь? — Не знаю! — Ну узнаешь, узнаешь, не торопись. «Ердцаспр Осил» — пример словесного симулякра, такого, каким его описывал Жорж Батай. — Симулякр обладает преимуществом отсутствия закрепить то, что он представляет из опыта, он образует знак мгновенного состояния; это не псевдо-понятие, ибо, если он и включен в ранг понятий, так это потому, что он верно передает долю несообщаемого. Песенка «мужичка», заканчивающая стихотворение Пригова, представляет собой другой вид симулякра: Стоит мужичок под окошком И прямо мне в очи глядит Такой незаметный на вид И так подлетает немножко И сердце внутри пропадает И холод вскипает в крови А он тихонько так запевает: Ой, вы мене, вы текел мои Фарес! (Выделено нами. — Н.С.) Образ мужичка, напевающего слова из апокалиптической Книги Даниила на мотив «Ой, вы, сени, мои сени», достаточно сложен и многослоен. Но многозначительность этого образа обманчива. Пригов сыграл поэтическую шутку над эсхатологическим мотивом. Ощущение катастрофичности современной культуры передается через библейскую отсылку. — «И вот что начертано: мене, мене, текел, упарсин. Вот и значение слов: мене — исчислил Бог царство твое и положил конец ему; Текел — ты взвешен на весах и найден очень легким; Перес — разделено царство твое и дано Мидянам и Персам» (Дан. 5:25) — так прочел и разгадал Даниил пророческие слова, написанные на извести чертога на пиру царя Вальтасара. Библейское пророчество в устах мужичка, явно олицетворяющего «русский дух», звучит нереально или сниженно. Но оно все же наводит эсхатологический ужас (И сердце внутри замирает // И холод вскипает в крови). Песенка заканчивается именем сына патриарха Иуды и Фамари Фареса, которое означает «брешь». Таким образом, песенка «Ой, вы мене…» становится знаком мгновенного состояния страха перед дырой, ямой, тещиной, брешью, пустотой. В этом случае наглядно демонстрируется противопоставление модернистской метафизики постмодернистской иронии, описанное Хассаном. В современном русском словоупотреблении происходит постепенное превращение слова-понятия в слово-симулякр. В основе нашего исследования этого процесса лежит теория Ж. Бодрийара, который, признавая симуляцию бессмысленной, в то же время утверждает, что в этой бессмыслице есть и «очарованная» форма: «соблазн» или «совращение». Совращение проходит три исторические фазы: ритуальную (церемония), эстетическую (совращение как стратегия соблазнителя) и политическую. Согласно Бодрийару, совращение присуще всякому дискурсу и всему миру. Знак, по Бодрийару, проходит четыре стадии развития. Первая — отражение некой глубинной реальности, вторая — маскировка и извращение этой реальности; третье — маскировка отсутствия всякой глубинной реальности; четвертая — утрата всякой связи с реальностью, переход из строя видимости в строй симуляции. Еще одним примером симулякра является созданный Приговым жанр «Азбуки». Алфавит не просто форма, но — форма формы и — своего рода квазиформа. Он — инвентарь знаков языка. Вот почему столь удобна она Пригову для размещения в этих полых ячейках идеологических словесных штампов. Языковая рама и манит, и отталкивает: концептуалисты говорят о том, что их художественная задача — «выход из плена языка». Но что значит для поэта «внеязыковое» поле? — Поле сознания, состоящее уже не из слов, а из концептов и понятий. В конце концов, в поэтической системе Пригова происходит опустошение формул мифа путем его абсолютной банализации. Использование описанных приемов, близких западному концептуализму 70-х годов, позволяет понять механизм этих превращений, этой, говоря словами Р. Барта, «войны языков». В концептуализме появляется заместитель отсутствующего и ненужного (все давно известно, много раз слышано, стерто, ведь перед нами набор цитат прошедшей эпохи, вторичное проигрывание клише) первичного текста (соцреалистические произведения, идеологемы, мифы) — концепт. Перед нами то, что абсолютно точно определено М. Эпштейном как поэтика устранения. |