Пластова Т. Ю.
Аркадий Аркадьевич Пластов знаком многим как автор картин "Фашист пролетел" и "Жатва", как лауреат Сталинской, Ленинской и Государственной премий. Но его творчество, хотя и получило официальное признание в советскую эпоху, было сложнее и интереснее, чем большинство картин, отвечавших требованиям идеологии того времени. Кроме того, художник всю жизнь посещал храм и выполнял для себя зарисовки из церковной жизни, даже в 1950-60-е годы. Об особенностях произведений Аркадия Пластова и православных истоках его творчества рассказывает Татьяна Юрьевна Пластова, кандидат филологических наук, президент Фонда поддержки творческой молодежи имени А.А. Пластова.
"…Радуйся, брат, каждому листочку радуйся – смерть кончилась, началась жизнь… Самый сюжет, бесчисленные цветы, блеск и сверкание солнца в небе, на ветках берез, на стволах, шелест и трепетание листвы и трав, фигуры косцов, утопающие в зеленовато - золотистых рефлексах и прозрачной кристальной атмосфере, еле уловимой голубизне утреннего воздуха. Ласкающая пестрядь тихо качающихся цветов, их благоуханная нежность, доведенного мной до возможного предела иллюзорности и цветности – все это встает перед глазами с первого же взгляда каким-то сказочным-обаятельным видением…Я собрал воедино все самое безоговорочно прекрасное, что бывает в это время года, в этот благословенный час в лесу…".
Так вспоминал Аркадий Пластов о работе над картиной "Сенокос", написанной летом победного 1945 года. "Сенокос"- это гимн Победе, метафора вечной, обновляющейся жизни. Живые и скошенные цветы, натюрморт первого плана со шмелями, бабочками, бронзовками, - особый, живущий своей непостижимой жизнью мир, в котором всякое дыхание, всякая сущность красотой и неповторимостью своей славит Творца… Колокольчики, ромашки, купина, примула, клевер, царские кудри, купава - это не просто цветы одного луга (обычно эти цветы не цветут одновременно) это все цветы Родины, распустившиеся во славу Победителей.
Картина как жанр – это целостный образ мира, законченное и ясное слово художника, отражение его мировоззрения. Особенность картин Пластова - почти полное отсутствие фабульного содержания, заменяемое содержанием пластическим и живописным.
"Изображение труда, преподнесенное как красивая песня, как гимн и славословие, как радость и сияние, без всякого сентиментальничания, фальши и подсахаривания – действует на всех как музыка, делает людей мягкосердными и умиротворенными, и так приятно видеть на лицах зрителей этот блеск, внезапно посетившего их счастья…".
Представление об изначальной гармонии мира, религиозное сознание, почти утраченное людьми в железном, безбожном двадцатом веке, было дано художнику изначально. Потомок священников и иконописцев, сын псаломщика и просвирни, он с самого раннего детства был приобщен к православной культуре. Именно в храме, построенном и расписанном его дедом, глядя как приехавшие богомазы подновляют старые росписи Григория Пластова, он решает "быть живописцем и никем больше".
"Как зачарованный, я во все глаза смотрел, как среди розовых облаков зарождается какой-нибудь красавец в хламиде цвета огня и потрясающий неведомый восторг, какой-то сладостный ужас спазмами сжимал мое сердце… Особенно поразили потемневшие евангелисты и Бог Саваоф в куполе, писанные дедом, и верхняя часть иконостаса… Живопись иконостаса я помню отлично, она вся в памяти. Дед был любителем густых, насыщенных до предела тонов. Он любил сопоставлять глубокие зеленовато-синие тона с кроваво красными, перебивая их лимонно-изумрудными, фиолетовыми, оранжевыми; фоны были золотыми, почва под ногами – сиена жженая или тусклая розово-серая. Все головы писались какой-то огненной сиеной, тени – зеленой землей. Носы, завитки волос, губы глазницы, пальцы – все прочерчивалось огнистым суриком, и когда бывало, за вечерней, солнце добиралось до иконостаса, невозможно было оторвать глаз от этого великолепия".
Родители мечтали видеть сына священником. Он поступает в Симбирское духовное училище, а затем духовную семинарию. "Учись, старайся, может, архиеерем будешь, - напутствовал его отец.
"Помимо узко философской и богословской, у нас была прекрасная библиотека по литературе и естественным наукам. Религиозное воспитание не выпячивалось на первый план. Религиозные доктрины не вколачивались безапелляционно, а преподносились, оснащенные всякими научными и логическими доказательствами, сложнейшими философскими рассуждениями доводами. С некоторыми педагогами мы вступали в самые ожесточенные споры по самым щекотливым религиозным доктринам, и если наш оппонент вставал в тупик, от нашего юного пыла и доводов логики, он с неизменной вежливостью напоминал нам, что мы совсем зря кипятимся и упираем на вульгарную логику – мы забываем, что высшая и совершенная форма познания есть безусловная вера и божественное откровение".
Желание быть живописцем не покидало его. С четвертого курса семинарии он собирается в Москву – поступать в Училище живописи, ваяния и зодчества, и ректор семинарии благословляет его послужить народу художником. В этом служении Пластов пребудет всю свою жизнь. "Искусство есть служение и радость. Служение художника, который его творит и создает для того, чтобы вовлечь и нас в сослужение с собою. Радость художника, создающего и, вот создавшего в своем произведении новый способ жизни, и подарившего нам, созерцающим, эту незаслуженную радость…", - писал И.А. Ильин в начале 1930-х годов.
В это время в советской России художник Аркадий Пластов, пройдя через невероятные жизненные невзгоды (самыми страшными из которых был арест и пожар, уничтоживший почти все его работы) впервые представил свои картины в Москве. В середине тридцатых годов он создает три монументальные работы – "Праздник урожая", "Купание коней" и "Стадо". Тема праздника урожая, благодарения – древняя, идущая от античности. Нищей, голодной, разоренной русской деревне (пластовские герои с трудом выдерживали позирование со специально испеченными для этого случая пирогами) праздновать было нечего. Художественная правда картины далека от примитивно понимаемого реализма. Она - во вдохновенном утверждении нормы жизни, любовании ею, стремлении сохранить эту уничтожаемую норму для живущих и будущих жить людей. Изобилие земных даров и радость людей – жизнеутверждающее торжество правды истинного бытия над уничтожающей ее реальностью. Картина "Купание коней" исполнена к выставке "20 лет РКК" 1938 года. Вместо предполагаемых тематикой, словно покрытых пылью истребителей и танков и портретов наркомов, отличившихся в братоубийственной войне - сильные тела, сверкающие крупы коней в солнечных рефлексах и прозрачных тенях, животворная стихия воды и света. Задачей художника здесь было показать людям истинную радость бытия. Картина "Стадо", написанная, по иронии судьбы, к выставке "Пищевая индустрия", была задумана художником давно. "Положительно мне везло – мне совершенно не надо было ломать голову над незнакомой или чужой темой, к которой ты равнодушен. Собирать для этой картины материал было истинное наслаждение". Бык в сдержанном жухлом осеннем колорите вырастает до первозданного символа жизни, вобравшего в себя богатый ассоциативный ряд образов мирового искусства (Пластов постоянно работал над композициями по античным сюжетам).
Грянувшую войну художник воспринял как еще с древнейших времен воспринимали русские люди нашествие неприятеля – как великую народную беду и как общее дело. Все мирные замыслы были отложены. Рабочие альбомы этого времени наполнены рисунками и композициями на военную тему, среди них много потрясающих драматических, разрывающих душу сцен. Впечатление не только из радиосводок, газет и рассказов очевидцев – зимой 1943 года в составе группы художников едет на Сталинградский фронт, где происходило решающее сражение Второй мировой. Но в картинах, в том слове, с которым он обращался к зрителю нет ужасающих кровавых сцен, нет насилия и жестокости. В первые месяцы войны Пластов пишет картину "Немцы идут" (Подсолнухи").
"Писал я ее очень волнуясь. Я представлял себе эту трагедию очень ясно, как будто все это совершается перед моими глазами. Было тогда чудесное лето, все было такое свежее, подсолнухи в сажен высоты. И вот я представил себе, как все это горит, трагически нелепо ломается, цветущая земля засыпается пеплом, ясный воздух застилает гарь. Я сделал много этюдов – все хотелось написать так, чтобы было солнце, свежая зелень, гарь и пожарище и среди всего этого родные люди, смелые и непреклонные".
Картине "Немец пролетел" - таково ее авторское название, впоследствии замененное на "Фашист пролетел", суждено было стать его самой известной военной картиной. В ноябре 1943 года полотно это висело в залах Советского посольства в Тегеране во время проведения совещания глав трех великих держав России, США и Великобритании, где решался вопрос об открытии второго фронта. Это было вкладом художника в Великую Победу.
"Осень тогда у нас стояла тихая, златотканая, удивительно душевная и теплая. Я люблю осень, всегда испытываю в это время страшно приятное особое состояние творческого возбуждения. И вот что-то непомерно свирепое, невыразимое по жестокости, что трудно было даже толком осмыслить и понять даже при большом усилии мысли и сердца, и что неотвратимо надвигалось на всю эту тихую, прекрасную безгрешную жизнь, ни в чем ни повинную жизнь, чтобы все это безвозвратно с лица земли смести без тени милосердия вычеркнуть из жизни навек. Надо было сопротивляться, не помышляя ни о чем другом, надо было кричать во весь голос… Надо было облик этого чудовища показать во всем его вопиющем беспощадной мести обличье. Под влиянием примерно таких мыслей и чувств, общих тогда всем нам русским, стали у меня зарождаться один за другим эскизы на данную тему…".
Картина потрясала и потрясает удивительным, почти парадоксальным взглядом художника на сущность войны – смерть мальчика посреди мирной красоты природы. Тысячи загубленных невинных жизней стали платой за высокомерные амбиции вершителей новой истории.
Именно в военные годы, в это страшное время потерь и неопределенности человеческих судеб, крушений надежд на мирную, счастливую жизнь, любовь, Аркадий Пластов создает первые эскизы будущей "Весны" - сияющие, перламутровые, полные животворящей силы фигуры. Дать надежду и веру, жизнью разрушить смерть - вот сокровенный смысл этих поздних военных картин. Отсутствие "развернутого сюжета", принципы "бессобытийного жанра", как отмечала еще прижизненная критика, становятся действительной основой его художественного метод в поздний картинах: "Весна", "Юность", "Лето", "Смерть дерева", "Солнышко", иконоцветных композиций "Мама", "Из прошлого". Содержание из бытового, событийного плана сразу, минуя формальную сторону построения композиции, переходит в план духовный, рассчитанный не на рассудочное постижение, но на постижение сердцем. Это и было задачей художника.
"Надо, чтобы человек непреходящую, невероятную красоту мира чувствовал ежечасно, ежеминутно. И когда поймет он эту удивительность, громоподобность бытия, - на все его тогда хватит: и на подвиг в работе, и на защиту Отечества, на любовь к детям к человечеству всему…".
Долгие годы скрытой от посторонних глаз, сокровенной стороной его творчества были эскизы картин на православные, евангельские, библейские сюжеты. В гуашах и акварелях Пластов сделал таинство церковной службы предметом живописи. В самых искренних своих переживаниях он оставался художником. Живописная и пластическая драматургия службы, осознание ее многовекового постоянства, неизменности рождали поистине эпические картинные композиции. Закрытый в тридцатые годы, а в пятидесятые варварски разрушенный на глазах у художника и его семьи храм в Прислонихе, построенный и расписанный его дедом, продолжал жить в его картинах и акварелях. Живя зимами в Москве он неизменно, каждую субботу и по праздникам стоял среди верующих в Богоявленском соборе в Елохове или в храмах Сергиева Посада.
"В воскресенье зашел около полшестого на Дмитровку. Пели что-то, потом священник сказал проповедь, а потом говорит: "Ну, братие, будем сейчас прощаться по христианскому обычаю, а в это время споем Пасхальный канон". И запели, правда, нестройно "Воскресения день…", а потом взялся за это дело хор и на два клироса с одного на другой запорхал канон Светлого Христова Воскресения. С начала до "Светися, светися Новый Иерусалиме" включительно. Я стоял и чуть не плакал. Ты поймешь, какое было невыразимое от этого на душе чувство печали и радости. Больше, конечно, печали, так как этот торопливый перекат, бесконечную ласковость, ангельское веселье, весеннюю голубизну и светозарность этих стихир просто нельзя было даже с усилием воспринять как что-то реальное, осязаемое, что вот взял бы и унес с собой. Все казалось сном, неявью; ежеминутно и ежесекундно просыпался в ужасающую рядом с этой действительность, и опять, и опять, увлекаемый нежным порханьем и благоуханьем, не знал, что лучше – продолжить это слушать, не отрываясь, или скорее, скорее умереть и ничего, ничего не чувствовать. В конце концов воспоминания и ассоциации стали душить невыносимо, и я, когда последняя стихира с певучим шелестом замерла в воздухе, вздохнул свободнее. Запели потом что-то длинное, торжественное. Люди молча нагибались, кланялись друг другу, и так же молчаливо целовались, - и все это тихо, медленно, степенно и печально невыразимо".
Не делая на богослужении зарисовок с натуры, художник, как правило, в тот же вечер садился за акварель. Наполненное трепетными словами молитв и песнопений пространство храма передавалось легкими акварельными касаниями, чередующимися с густыми сочными заливками теней. Священники с праздничных облачениях, возвышающиеся над толпой предстоящих, сверкающие лики икон – все это стремительно и свободно являлось на больших листах – "В Успенском соборе", "У древней иконы", "Троице Сергиева Лавра. Трапезная", "У Николы". Крестные ходы, моленья о дожде, праздник Флора и Лавра становились для него неиссякаемыми источниками вдохновенного творчества.
"Конечно, я не успел еще толком собраться с мыслями, но тот процесс, который рождает то, что называется произведением искусства, ужу начался, набирает, как говорится скорость... Все уже в брожении, в смутном говоре, в том торжественном, непонятном для непосвященных передвижении отдельных лиц и предметов, после чего начинается от века установленное рождение ... пасхальной службы ... Еще миг, и в тени весенней прозрачной ночи, где-то далеко-далеко над тысячами голов, над все разрастающимся пламенем бесчисленных огней багряных свеч, разнесется, щемя сердце, "Христос Воскресе!".
|