Корольков А. А.
Каждому народу дан свой способ открыть себя в мире и сказать о себе миру. Россия издревле выразила себя молитвой, иконой и поэзией. У нас и молитвы, и жития, и проповеди вдохновенны, образны, музыкальны, они сотворены сердцем и обращены к сердечному отклику: поэзия русская, при всем ее литературном универсализме, знает один точный адрес — душу русского человека, отзывчивую на слово, на его не внешний, а самый сокровенный, потаенный смысл. Может быть, эта нерастворимость душевности и сердечной духовности позволяет до сих пор удержаться России перед натиском машинного мышления и машинообразного бытия.
Бояны, сказители, певцы были на Руси всегда, без них нет сколько-нибудь внятной родовой нашей памяти. Когда же письменное слово вошло в жизнь — ритмический и исповедальный строй русской души сказался и в "Слове о полку Игореве", и в "Повести временных лет", а затем нарастающей волной поднимались перед миром русские поэты.
Не случалось такого десятилетия в новейшей истории русской литературы, когда бы на поэтическом небе не разгорелись пять-шесть звезд, приметных всем, и десятка два-три звездочек помельче. Пушкинский Дом задумал недавно издать для школьников справочник "Русские писатели XX века", и получился двухтомник кратких биографий: там ведь и Блок, и Есенин, и Цветаева, и Ахматова, и Клюев, и Волошин, и Гумилев, и погремевшие на эстрадах шестидесятники.
Только последнее десятилетие повергло в недоумение литературных критиков, прежде без перебоев открывавших новые поэтические имена. Музыка стихов умолкла в пору закулисной революции, названной поначалу перестройкой, а затем реформами. Трудно с уверенностью назвать поэтов 90-х годов, мелькают имена, появляются неплохие стихи, но Россия притаилась в этом, своем глубинном самовыражении.
И все-таки Россия не осталась без поэта в такой глухой период своего бытия, не осталась без духовного голоса. "Откуда это?! Кто это поет?!" — восклицают многие, впервые услышавшие по радио стихи-молитвы, стихи-исповеди, стихи-покаяния иеромонаха Романа. Конечно, кому повезет услышать: нынешнее радио, а тем более телевидение предпочитают часами "радовать" слушателей и зрителей "забойной музыкой", "крутыми" боевиками и различными "приколами". Еще раз встретиться с песнопениями иеромонаха Романа можно не через обычные ларьки с обоймами магнитофонных кассет, а через лавочки при церквях.
Казалось, минули времена, когда Русь, Россия спасалась духовными подвижниками; когда молитвенное уединение Иосифа Волоцкого, Серафима Саровского, Амвросия Оптинского становилось средоточием русского Возрождения. И вдруг из Псково-Печорской обители, а затем из скита Ветрово зазвучали стихи-песнопения-молитвы иеромонаха Романа, рожденные подле огарочка свечи или лампады, стали отогревать и просветлять всякую душу, сосредоточившуюся на этих словах и на этом голосе.
Часто слышится вопрос — уцелела ли Россия? Почитайте стихи иеромонаха Романа, побеседуйте с ним, коль доведется, и не останется сомнений: "Русь еще жива, Русь еще поет". Он сам — живое явление России, ее облик и голос, молитва всей истерзанной нашей Родины.
Дорогие мои, это всё!
Отовсюду хула и глумленье!
Нас теперь только чудо спасет,
Да хотим ли мы сами спасенья?
Хотим ли мы слышать и услышать моленье за всех нас отшельника, который сложил множество стихов и песен "для попеченья о запущенной русской душе", как сказал об иеромонахе Романе Валентин Распутин в рассказе "Больница".
Горько отмечать, что недоброжелательно и осуждающе к песнопениям иеромонаха Романа относятся подчас не только антихристиане, но и искренние православные. Чаще всего слышу: не монашеское это дело, писать стихи. А монашеское ли дело было благословлять князя на сражение с завоевателями Руси, отправляться с оружием в руках на битву?! Выходит, монашеское дело — отгородиться от России, от общей службы православия и искать лишь собственного спасения? Нет, монахи, коим поклоняемся, кои стали святыми, совершали и собственный молитвенный подвиг, и были подвижниками всего православного мира, поддерживали неукрепившихся в вере, оступившихся, заблудших. Нынче заблудилась, оступилась и отпала от веры почти вся Россия, она по какому-то эху из прошлого, по смутному припоминанию изредка оглядывается на храм, мало-помалу избавляется от агрессивности в отношении церкви, стыдится за свое неумение похоронить близкого человека по обычаю предков, прислушивается к пробуждающемуся звону колоколов, к гармонии духовной музыки и пения. И вот в такие-то годы нашего духовного смятения дарованы нам песнопения, звучащие слегка похоже на слышанные песни под гитару, но только похоже, ибо они совсем иные, совсем об ином. Если поначалу иеромонах Роман находил неповторимую мелодию для каждого стиха, вторил себе в исполнении, рождая красоту сочетания голосов, то со временем он лишь обозначает едва слышными аккордами грани стихов, напевно читая их, как и дoлжно читаться молитве. Он развил в себе безошибочный тон чтения, переходящего в нужный момент на пронзительный взлет мелодии, когда воззвать иначе нельзя, равно как в литургии есть органика перелива псалмов, проповедей, молитв и духовного пения, всему свое место, свой черед.
Своим негромким пением иеромонах Роман привел в церковь таких, которые о небесном, быть может, никогда и не помышляли, которым прагматизм и соблазны жизни мнились самодостаточными. Как же можно болеть за веру православную, за лучшую долю России и говорить, будто не монашеским делом занят отец Роман?!
Порой поводом для упреков, как ни странно, оказываются слова покаяний самого иеромонаха Романа. Чему де у него можно поучиться грешному мирянину, если сам он признается:
...Когда и часу я не жил
В любви и покаянии.
Вот ведь как можно обернуть сказанное о себе с предельной жесткостью, беспощадностью, но разве значит это, что такие исповедальные слова равны содеянному? Это лишь верное осознание несовершенства всякой человеческой жизни, где помысел, расслабленность, уныние монах числит в своих грехах. Нет среди людей совершенных, но одни живут с самоуверенностью безгрешия, а другие каждодневно отдают себе и Богу отчет в содеянном, в помысленном, сверяют свою совесть с высшей правдой, со светлым Ликом. Невозможно достичь Идеала, совершенства, но, исходя из этого, можно или, махнув рукой в отчаянии, пуститься во все тяжкие, или сверять жизнь с недостижимостью и стремиться к Свету, Правде, Добру, к Богоподобию, к Образу Христа как проверке совести (Вл. Соловьев). При земной жизни, вероятно, никому не дано встретиться с Богом, но перед каждым из нас выбор — идти к духовному свету или довольствоваться потемками. Стало быть, есть путь и мы — путники. Куда идем?..
"Благословен идущий к Богу" — так назвал иеромонах Роман один из своих сборников стихов, изданный в 1991 г. в Свято-Успенской Киево-Печерской Лавре. Благословен отец Роман, нашедший свой путь к Всевышнему и помогающий нам отыскать верное слово покаяния и молитвы.
Вряд ли сегодня следует попрекать даже того, кто только-только начал подступаться к православию, кто урывками вслушивается в проповедь священника, неловко кланяется Образам, начинает узнавать в них святых Сергия Радонежского, Серафима Саровского, Александра Невского, не пробегает беспечно мимо храма, а приостанавливается и, пока еще украдкой, крестится на купола, на надвратную икону. Возможно, он еще не ведает о тайне исповеди, но попрекает себя за недоброе слово, сказанное сгоряча, и тем самым уже совершает шаг к покаянию. Благословен идущий к Богу...
Нет человека, который в своем пути к Богу не желал бы встретить сродника по стремлению, а еще лучше — поводыря, духовника, старца. Нынче почти иссякла старческая традиция, редкий это дар и подвиг — старчество, не возрастом оно созидается и держится. Идет молва о старце Николае, идут к нему на остров Псковского озера паломники, просветляются, утешаются, укрепляются в вере. Приходит к нему как к духовнику и отец Роман: никому не обойтись без поддержки.
Иеромонаха Романа тоже порой воспринимают по его уединенному подвигу, по силе духовного воздействия как старца, хотя сам он сторонится такого отношения. Возраст его еще не старческий — едва перевалило за сорок, но тропа натаптывается к нему паломниками всё тверже, хоть и замывается она каждым весенним половодьем, затягивается болотной топью. Паломники для него бывают и в радость, и в помеху: не всякий и не во всякую минуту радостен нам гость, а отцу Роману, как никому, отрадно и целительно уединение, и для молитвенного созерцания, и для рождения звука песнопений. Он живет один на один со звездами, с небом, с ветрами, только он и увидел, что "там один лишь только крест — созвездие Креста", такие стихи не могли бы появиться под трескотню автомобилей в затерянности городского муравейника. Отец Роман улыбался, когда услышал от меня о существовании домов творчества писателей, но что делать, например, московскому писателю, даже и в Переделкине терроризируемому телефоном, если для поиска тишины и сосредоточенности ему приходится на две-три недели спрятаться в так называемый "Дом творчества".
Богу угодно было (что-то изменилось во мне за последние годы, если так написалось само собой, без вымученного придумывания подходящей фразы, хотя раньше сказал бы: "посчастливилось", "судьба подарила", "случилось"), Богу угодно было дать мне возможность получить благословение отца Романа в его ските в день Вознесения Господня, 23 мая 1996 года, а затем еще раз переступить порог скита осенью того же года. И теперь уже не обойтись без этой радости — услышать его скорый говор, его шутки, его тихие советы, его незаученные, рожденные собственным сердцем, молитвы.
В скит кампанией не ходят, паломничество — пожалуй, занятие самое потаенное, но попробуй обойтись нынче без соглядатаев и невольных свидетелей паломничества! Писатель Владимир Крупин попробовал по старинке отправиться спозаранку из центра столицы в Троице-Сергиеву Лавру, вся его сосредоточенность и тайный замысел лопнули, как только рассвело и на каждом перекрестке стали попадаться знакомые... Впрочем, он это описал с присущей ему веселостью, хотя рассказ-то печальный, как печальна наша втянутость в омут повседневности.
Без сопровождения в первый раз к иеромонаху Роману было бы не попасть. Это только кажется, что если почитаемый нами монах и поэт обитает в Псковской области, то каждый второй псковитянин наверняка объяснит дорогу к нему. Какое там! До этой поездки дважды ходил я по Псково-Печорскому монастырю, где прежде был иноком Роман, но то ли по выученной скрытности, то ли по неведению монахи не подсказали дорогу к скиту, а скорее всего не пришло еще мое время для паломничества к нему.
Отправились мы в машине вчетвером, но каждый из нас шел наедине и не помешал другому. Полсотни километров от Пскова до села Боровик мы засматривались на леса, песчаные взгорки и сосняки, словно созданные для белых грибов, мои попутчики уверяли, что так оно и есть: грибы тут косят косой.
Как есть намоленные иконы, так есть и намоленные места: в них душа соединяется с душой предков и думается не о мелочном, и дышится спокойнее, и теряешь ощущение бега, в которое втянут всей жизнью, здесь благодать, ощущение русскости становятся явью. Так было в Дивееве, в Оптиной Пустыни, в Печорах, в Киеве, в Мирожском монастыре Пскова, но не только в обнесенном стенами пространстве монастыря. По дороге к деревне Боровик даже из машины угадывалось особое православное пространство, веками оберегаемое и излучаемое отсюда по всей России духовное поле, и подтверждением тому стал жест нашего попутчика, указавшего на сельский храм: "Здесь молился святой Филофей. Помните его "Москва — Третий Рим"?" Может быть, и стихи иеромонаха Романа рождены не той Лирой, которая вела виртуозов поэтической лирики, а духовным магнитом этих мест; не волею случая найденного уголка для скитской жизни, но подготовленного для него всей православной историей: здесь космос нашей истории и космос восприимчивой души находят друг друга, надо только уметь вслушаться, всмотреться, откликнуться на зов Духа к нашей душе.
В Боровике не заблудишься, деревенька крохотная, с непробудившейся пьянью, удивленно рассматривающей неизвестно для кого ремонтируемый, внушительных размеров храм. Священник в кирзовых сапогах, без рясы, весь был погружен в хозяйственные хлопоты, он-то и подсказал нам — у кого попросить лодку, чтобы добраться до скита отца Романа.
— Вы его застанете, вчера он только приплывал за почтой, а то ведь случается — он в разъездах.
Мы ехали с такой верой на встречу, что таких подвохов, как отъезд куда-то иеромонаха Романа, просто не могло быть. Сильное наше стремление должно было одолеть всё, и ветер, как принято говорить, был во всем попутный: и весельную лодку нам дал добрый человек, и солнышко пригревало, хотя с утра небо хмурилось, и знали мы, что он где-то там, через тридцать-сорок минут должен выглянуть на левом берегу его скит.
Русский человек, если выбирает себе дом по собственному волению, невольно облюбует местечко, похожее на детские воспоминания, и уж совсем непроизвольно скажется в выборе семейная, родовая память. Когда проезжал впервые по воронежским краям — душа петухом пела, а потом осознал, что ведь пригорки эти, поля, лесочки — будто близнецы с увалами и колками в предгорьях Алтая, ведь деды-то мои пришли в 1871 г. на Алтай из Воронежской губернии и искали сродное.
Иеромонах Роман вырос в брянском селе, но в говоре его явно сказалась близость к Белоруссии, и скит его, должно быть, не просто так оказался окружен болотами.
Речушка петляла среди топей, темная вода смягчалась блеском солнца, но подумалось, что не дай Бог оказаться в воде один на один с кочками вместо берегов, с зарослями камыша и лилий, вздрагивающих неразрываемыми сплетениями в воде. Потом-то мы узнали, что иеромонах Роман испытал коварство этой речки, не тогда ли и пронзила его строчка:
Кто не тонул, тот не молился.
Греб я с наслаждением, приходилось вертеть головой, чтобы вписаться в каждый поворот извилистой реки, мужики гребли по очереди, подсказывали: "Левым, левым! Табань!.. В берег воткнешься!"
Через полчаса увидели привязанную к коряжистому остатку дерева сеть, не припрятанную, как повсюду, где приходится ловчить и таиться от рыбнадзора и любителей поживы за чужой счет.
— Далеко от деревни ставят сети, — удивленно высказался один из нас. — Видно, место рыбное, если сюда плавают.
Над болотистым безлюдьем стояла тишина. Только шлепали неумело весла по воде, да мы переговаривались вполголоса.
Причал возник как-то сразу, и рассмотреть самодельное сооружение не удалось, поскольку к причалу подтягивал лодку монах и невозможно было оторвать взгляд от него, ибо ясно было, что это он, иеромонах Роман. А был он в укороченном подряснике грубого холста, подхваченном пояском (что-то среднее между робой, рабочим халатом и привычным подрясником), на голове широкополая из кожи-выворотки шляпа, оберегающая от яркого солнца, резиновые сапоги до колен. Мы, неуклюже загребая, развернули лодку к причалу и увидели строгое лицо, всматривающееся в пришельцев:
— Вы куда плывете? — остановил он взмах нашего весла, и сердце дрогнуло: а вдруг не примет, с какой стати он должен привечать нагрянувших в его уединение шумливых трех мужиков, да еще и женщину, которую мы договорились оставить в лодке, если в скит нельзя ей будет войти.
— К вам, батюшка, — отозвался псковский писатель, бывший нашим проводником; хотя в скит он тоже добирался впервые, но с иеромонахом Романом уже встречался. — Можно к вам?
— А когда назад?
— Как скажете, батюшка, вечером хотим вернуться в Псков.
— Если без ночёвки, тогда и не причаливайте! Что же вы впопыхах? — Лицо отца Романа оставалось строгим, хотя в тоне звучала шутка, его глаза пристально всмотрелись в нас — "Что за люди явились?"
— Женщине можно к вам, батюшка? — спросил псковский писатель.
— Кто же нам картошку варить будет? Только платочек повяжите.
— На узком трапике-причале, возвышающемся над водой, мы поочередно подошли под его благословение и двинулись к ладной избе, стоящей на едва уловимом взгорке. У дома широко раскинули ветви липы, а поодаль и дуб устроился основательно, видно, что место давно обжито.
Не на пустом месте основал свой скит монах Роман. Это теперь под стихами встречается его пометка — "скит Ветрово". Стояла тут деревенька, всего в четыре двора, но всё же со своим укладом, радостями, хозяйством. И молоко хозяева возили на молоканку в Боровик, и отрабатывали свое перед государством шерстью овец, мясом, лесными ягодами, грибами.
Место благодатное, всё здесь есть, что дает природа псковской России, ведь деревеньку строили по уму, чтобы и строевой лес был под боком, и дровишки, и болотце с клюквой да морошкой, и земляничка, и черника, и груздь белый, и боровик ядреный.
Снесли по всей России "неперспективные" деревни. В Сибири я нет-нет да и попадаю в сказочные места, с таким изгибом речушки — не наглядишься, и тут как тут узнаешь от старожила, что там вон остатки плотины от мельницы, а крапива, иван-чай и малина на буграх — не просто так: стояли избы, а на увале — кладбище. Почти всюду так. И здесь, в Ветрове, тоже снесли три дома, и всё же один устоял, крепок оказался, не по зубам укрупненным хищникам.
Уцелела дубрава, а не один дуб, как увиделось поначалу, липы и дубы остались напоминанием о взрастивших их людях, новые липки, посаженные уже отцом Романом, тоже в свое время напомнят об уединении русского анахорета.
После обеда отец Роман провел нас по своим лесным угодьям. Хоть и сухая тропинка вела в лес, но по заведенной, должно быть, привычке он обулся в резиновые сапоги, взял в руки топорик на длинной металлической ручке, осовремененное никелировкой подобие старинного боевого топорика: "Мало ли что вырубить в лесу понадобится или от волка придется отмахнуться", — сказал он и передал топорик мне. Топорик вполне можно использовать и как трость, перевернув топорище вниз. Я вслух припомнил из давно прочитанного:
— Пушкин носил тяжелую трость для физической нагрузки, что-то килограмм пять или тяжелее того.
— Хоть в этом будем походить на Пушкина, — отозвался иеромонах Роман.
Миновали огородик с ухоженными грядками, чуть поодаль, в сторону речки, картофельное поле. Отец Роман, поймав наши взгляды, пояснил:
— На это меня не хватает. Приезжающие присматривают за огородом.
У самой тропки слева он указал на извертевшуюся вокруг кривого дуба березку:
— С кем поведешься, от того и наберешься.
По тому как радостно и по-хозяйски шел иеромонах Роман по тропке, как он показывал уголки леса, великолепную поляну среди сосен, было видно, насколько соединились в нем чувства крестьянские и поэтические, они, собственно, и составляли прежде непременную особенность русского человека, угасшую или припрятанную до поры — время покажет.
Когда возвратились мы к скиту, то кто-то восхищенно проронил:
— Дом у вас, отец Роман, добротный.
— Вот-вот, тоже скажете, что ехали в скит, а попали в поместье! Побывал тут один писатель столичный, я его не видел, а он хоть и при замке на дверях, видно, всё рассмотрел и потом письмо написал как раз об этом: ехал в келью, а увидел поместье. Он бы обрадовался, если бы я жил, как бомж.
Иеромонах хотя и посмеивался, но болью сидело в нем это осуждающее непонимание заезжего судии, вычитанные где-то штампы которого о пещерном бытии монахов стали поводом для разочарования и осуждения монаха, к которому он шел, должно быть, с любовью и почитанием.
Бывало, конечно, что анахореты уходили в чащобу, в неприступную скальную пещеру и жили, "аки звери", но и в таких случаях сравнение со зверьем сильно хромало, ибо уединение они искали для высшего проявления человечности, для единения с Небом, для отмаливания недугов мира; то был предельный отход от звероподобия, в коем люди нередко пребывают, даже не замечая его. Монахи жили аскетически, но опрятно: в монастырях, в киновии, это особенно заметно, непрестанный труд и молитва сказываются в красоте и монастырей, и их обитателей.
Иеромонах Роман худощав, крепок, руки его приучены ко всякому делу. Это ведь не на даче жить в солнечную пору, куда загодя завезено из города всё нужное и ненужное. Только руками, смекалкой, упорством дается красота его обители; из заброшенного, прохудившегося дома он соорудил вознесшееся в небо строение, на двери которого большой деревянный крест, говорящий всякому путнику, гостю, что это не просто дом, а скит и надлежит перекреститься, прежде чем войти на крыльцо в сенях, где всякий гость догадается, что надо снять обувь, ибо не потащишь по чистым плахам и половикам болотную жижу, от которой не убережешься здесь ни весной, ни летом, ни осенью.
Кстати сказать, почти музейная келья старца Амвросия в Оптиной Пустыни тоже похожа скорее на большую крестьянскую избу, чем на придуманную кем-то картину звероподобной норы. Пристойный, лишенный роскоши быт монаха, в котором было многое для жизни духа (иконы, библиотека, иконописные материалы), — такой быт как раз и становился светильником, к которому тянулись верующие, независимо от звания. Каким же убогим утилитаристом надо быть, чтобы позавидовать сохраняемой монахом уникальной иконе или книге, рассматривая ее с точки зрения стоимости, позолоты или еще чего-то в этом роде?!
Монашеский подвиг поражает сверхчеловеческим трудом, хотя принято говорить лишь о молитвенном подвиге. Посмотрите на цветущие сады и огороды Валаама, а ведь плодородный слой сотворили для них монахи, на лодках доставляя земельку с соседних островов, с далеких берегов.
В чем же попрекнул заезжий судия иеромонаха Романа? В том, что он на весельной лодке возил шифер, кирпич и доски из деревни, что дом стал смотреться обжитым после многих лет заброшенности, что растащил мусорные горы, посадил молодые липы, проложил по болотистому берегу дорожку к реке из ровненьких чурок и дощечек, сгородил лодочный причал, срубил баню, укрыл от снегов и дождей дрова в сарае, обиходил огород и, наконец, в пределах дома сумел сотворить церковку, ласковую и торжественную одновременно... Не в берлоге и не в пещере обитает иеромонах Роман, здесь духовный дом, здесь всё просветлено горением души человека по имени иеромонах Роман. И как же радостно видеть всякую мелочь его нехитрого быта, самодельное приспособление под рукомойником, полки из жердочек, наполненные толстыми книгами, святоотеческими, богословскими, литургическими. В рамочках фотографии старца Николая. В потемках, за поздней нашей беседой, так и не была включена небольшая лампочка, прилаженная над пишущей машинкой, здесь знают цену электричества, добываемого ветряком: хоть и продувное место, не зря названо Ветрово, но много ли накрутит энергии ветрячок? А еще надо сообразить, как двенадцать вольт заставить светиться в лампочках, крутиться в магнитофоне... В последнем, конечно, проще всего попрекнуть схимника — какой де ты монах, если магнитофоном балуешься?.. Не в магнитофонах была бы беда, если бы они давали такое, что дал нам через эту техническую штуковину иеромонах Роман.
Мы оказались из первых весенних гостей, и отец Роман был словоохотлив, он так и сказал: "Вы на меня внимания не обращайте, если я много говорю, намолчался, надо голос прочистить". А летом станет он искать тишины, не зря задумал построить келийку, чтобы найти уединение при летнем многолюдье, когда то и дело с противоположного берега речки Лочкино раздаются крики, призывающие переправить к скиту. Вот и приходится устраивать в доме паломников, не по-гостиничному, прямо на полу, подбросив матрацы да фуфайки.
Зимой иеромонах Роман остается один на один с вьюгами, со снежными заносами, с куполом неба над скитом. Тогда-то и появляются листки, отпечатанные на машинке, со строками стихов, песен, под которыми обязательно имеются дата, место, а в праздники еще и приписка, например, так: "19 января 1997 г., Крещение Господне. Скит Ветрово. Иеромонах Роман". А на верхней части листа, перед началом стиха, непременно три крестика, благословляющие, окрыляющие и хранящие стихи-молитвы. Коль дарит отец Роман свою книгу или пластинку, то прежде дарственной надписи непременно начертает крестик, словно осенит вас своим благословением. Зимой особая благодать сходит с Неба, в себе видится больше, чем в летней суетности, и открываются врата к Богообщению. В такие дни и появляется на двух, трех, порой и четырех листах с самыми вдохновенными стихами — одно и то же число декабря, января, февраля.
Величие мертво без тишины,
Оно таит пути Богопознанья.
Созвездия застыли у сосны,
Снежинки озаряя ликованьем.
Из этих мест до Вечности — рукой.
Ее дыханье за ближайшим стогом...
Святая ночь! Блаженство и покой.
Стою один. И сердце знает Бога.
14 февраля 1994 г. скит Ветрово
Только по-догадке, да вскользь рассказанному отцом Романом можно представить, что еще происходит зимой, в те долгие месяцы, когда скит отделен от мира сугробами и метелью.
— Бывает и неспокойно, но кого бояться? От зверей — не самые большие страхи, двуногих зверей бы не случилось. Уголовники? Бывает, забредали беглые, всякие. Этих-то как раз чего бояться? Они помощи ищут, доброго слова, они видят крест... Бояться надо тех, которые с крестом не в ладу... Волки, говорите? Как же, случаются здесь и волки, и кабаны. Однажды ночью топот разбудил меня. В темноте в окошко не разглядеть. Помолился, стихло. Утром поглядел — весь снег утоптан волчьими следами. Чего они тут вздумали — барахтаться, драться?
Собеседник отец Роман легкий, серьезное не путает с веселым. За столом, за наскоро приготовленным постным супчиком, разговоры шли шуточные, а на шутку иеромонах Роман горазд. Я вспомнил, что прихватил из Питера бутерброды с красной икрой, хотел побаловать монаха. Отец Роман почти отказался: "Я вообще-то не люблю икру...", но, видно спохватился, что может обидеть, и стал подшучивать: "Бедный мой критик! Видел бы он: мало того, что живет монах в поместье, еще и икру кушает!"
Через паузу возвращаемся к разговору о стихах отца Романа, он не хочет слышать похвал и опережает вопросом:
— Это какое же вы мне место отвели в литературе? Затаите дыхание и заткните уши! Если очень уж низкое, так чтобы не слышать совсем, а если где-нибудь возле Мопассана, то можно и уши приоткрыть...
И сразу стал серьезен, покинул нас, лишь позвякивали ложки. И вдруг среди тишины, когда мы понимали, что мысли его где-то далеко-далеко от этой трапезы, еле слышно, но различимо он сказал: "Не нам, Господи, не нам... Да, конечно". И спохватился, очнувшись то ли от мгновенной молитвы, то ли от рождающегося стиха.
Беседа наша убегает в разные стороны, но вместе с тем в ней есть своя нить, которую отец Роман не теряет. Так было и в нашу следующую, осеннюю встречу, когда пришел я не в праздник, а в обычный день, и день тот мы провели вместе в работе: закладывали на зиму лишнее окно бревнышками, а для этого их тесали, подгоняли. И там, у окна, в обсуждениях подходящего бревнышка, шел долгий, напряженный разговор о прошлой монашеской жизни, о нынешней религиозности, и часто фраза обрывалась на полуслове, казалось, уже утерянной, но через какое-то время отец Роман продолжал прерванную фразу. Эта сосредоточенность почти не встречается в моей привычной среде, то есть в людях, обязанных быть собранными в своих мыслях, занимаясь наукой, философией.
Отец Роман прежде всего монах, духовный поэт, русский поэт и потому умеет мыслить не только образно, но и точно, открывая истины, до которых не доберешься и в самых сложных философско-богословских книгах. Православное и поэтическое чувство дают ему верную интуицию, позволяют прозревать события, мысли и поступки, оттого-то и во мне, и в тех, кто встречался с иеромонахом Романом, возникало предощущение, что быть всё же ему старцем, в том высоком, провидческом смысле, в котором и несли старческое призвание и служение прежде на Руси.
Он не может согласиться с вычитанным в книге суждением известного иконописца, будто слово утратило ныне свою силу и только Образ способен еще сегодня стать средством духовного общения и единения. "Ложь! — негромко, но горько и убежденно восклицает он. — Если бы слово потеряло свою силу, то как же тогда средства массовой информации словом запутали людей? Разной силой обладает слово: и доброй, и сатанинской, но сила его не угасла".
Заговорили о том, что модой стало петь с эстрады авторские песни о вере.
— Пишут о вере, — тихо сокрушается отец Роман. — "Стукнули по столу три апостола" — рифма-то, смысл-то — разве ж такое можно? Это от ничтожества, лучше уж такому о вере не заикаться. Это личина... Мало кому нужно то, что я пишу. Слушают других, как раз тех, с личиной. У меня ведь и современных слов нет.
— Если ваше слово отзывается — значит оно современное, — возражаю. — Наше слово на лекциях тоже почти не отзывается, одного-двух толком заинтересуешь студентов и то есть надежда, что понесет он это слово потом своим ученикам, ведь я с будущими учителями работаю.
— Да, это тоже служение, это милость Божья, ответственность, — поддерживает отец Роман, хотя к ученым у него нет доверия: слишком озабочены карьерами, словоблудием, носятся с диссертациями, званиями и так — пока не унесут вперед ногами, а о душе, о главном, о Боге некогда было помыслить, — об этом он говорил не раз, расспрашивая, есть ли среди моих коллег такие, которые тянутся к отеческой вере, думают о России.
Гитару я в руках иеромонаха Романа не видел ни разу, хотя провел с ним теперь уже немало часов, встречаясь и в ските, и в Петербурге, моего дома он при приездах не обходит. Однажды только он попросил послушницу, которая вместе с двумя паломницами что-то шила, растирала на стекле краски для икон: "Принеси-ка граммофон". Она принесла большой футляр негитарных размеров, но футляр так и не открыли, сказал только отец Роман, что гитара подарена Жанной Бичевской, теперь, как мы знаем, уже не исполнительницей модных авторских песенок и даже не казачьих, коими она увлекалась недавно, а духовных песен, в том числе и иеромонаха Романа, которые изменили и ее пение, и ее мировоззрение. Потом он говорил: чего проще, как американские проповедники, устроить концерт иеромонаха Романа, может быть, это и привлекло бы молодых к православию, но нельзя идти к вере через эффекты, это уже не вера будет, а соблазн.
Пение его, записанное на пленки, пластинки, я слушаю перед сном — и такая это душевная помощь! А стихи он читал мне, об этом его просить сильно не надо. Читал неторопливо, негромко, проникновенно:
Бог судит не по знанью, по смиренью.
Что наше знанье? Тягостный обман.
Господь взыскует нашего горенья,
А не потуг холодного ума.
Не потому ль так тянется прохожий
На огонек, светящийся в ночи...
Эти стихи написаны на следующий день после моего первого паломничества в скит иеромонаха Романа, а через два-три дня окончательно отшлифованы: "Вашей ручкой написал, хорошая ручка", — говорил он потом.
Второй раз ходил я к иеромонаху Роману, как уже упомянуто было, в первый день октября того же одна тысяча девятьсот девяносто шестого года от Рождества Христова. На сей раз по-настоящему ходил, а не плыл, ибо лодку в деревеньке Боровик отыскать не удалось; прежний мой благодетель не посоветовал в ветреную непогодь идти на одном весле, второе сломалось.
— Нынче лето на редкость сухое, вы по болоту пройдете. Отец Роман вешки по тропе поставил, не собьетесь, натоптано.
Он вывел на тропу, похожую на те тропки, что прокладывают редкие рыбаки вдоль речек и озер. Сразу пришлось пожалеть, что отказался от сапог, предложенных лодочником, трава хлестала мокренью недавно прекратившегося дождя. Болотные кочки, обязанные подпитываться водой, дыбились бесформенными пучками вялой осоки. Чтобы не спотыкаться, лучше было прыгать с кочки на кочку, так и штанины меньше цепляли влагу. Отец Роман побеспокоился о паломниках: на кустах, на ветвях деревьев привязаны красные тряпицы, они успокаивают, ведут, радуют на развилках тропки предусмотрительностью, заботой...
Впрочем, не стану испытывать терпение читателя подробностями этого похода, припомню лишь о чуде встречи двух монахов, свидетелем которой я стал при этом осеннем возвращении из скита, когда отец Роман, не отпустив меня в надвигающуюся тьму от моросящего дождя и сумерек, снарядил маленькую лодчонку, прицепил мотор, и на малой скорости мы потянулись к Боровику. Отец Роман, будто вновь припомнив о своем критике, невольно оправдывался, что моторчик бывает нужен, чтобы довести старушку, с трудом добравшуюся в его скитскую церковь, да иной раз и самого радикулит сгибает, случалось и одному лежать с высокой температурой... Моторчик постукивал негромко, редкими ударами. Приходилось обходить заросли, чтобы не намотать их на винт, но речка совсем обмелела, и пошли на веслах. Основательно темнело. Мы тихо беседовали. Доплыть до деревни всё же не удалось, лодка стала цеплять за дно, к верховьям речка мелела с каждым поворотом. Решили, что идти осталось совсем недалеко, и пристали к левому берегу, по которому в отдалении проходила та самая тропа, помеченная вешками иеромонаха Романа. До тропы, как я потом убедился, надо было продраться сквозь прибрежные кустарники и высокую мокрую траву. И в тот миг, когда мы коснулись берега, хотя секунду назад мы еще не знали, что именно тут причалим, — из кустов вышел высокий молодой инок, в куртке, надетой поверх рясы, с неудобной для походов сумкой. Он вышел к лодке так, как если бы кто-то вывел его к точно условленной точке.
— Вы куда на ночь глядя?! — крикнул строго, как и при нашей первой встрече отец Роман.
— В скит, к иеромонаху Роману.
— Зачем он вам?
— Это я только ему скажу.
Отец Роман выпрыгнул первым, подтянул лодку к зыбким кочкам. Они долго разговаривали поодаль, а я наблюдал невольно и думал: вот встретились два монаха, как встречались во многие столетия жизни Руси, юный монах шел за духовным окормлением и встретил того, кого искал, шагая почти в наступающую ночь по незнакомой тропе, с которой резко свернул в полную неизвестность болотного коварства, колючих мокрых кустов и свернул так, будто знал точно, что в эту секунду плывет прямо к нему иеромонах Роман и причалит он именно к той кочке, к которой продирался сквозь тальник инок. И пойдет этот паломник по монастырям, повествуя о Богом посланной встрече, и будет прав, ибо как и чем еще можно объяснить этот миг пересечения путей двух монахов?
Паломник-монах с редкой юношеской бородкой склонился перед отцом Романом, будто перед старцем, и слушал, впитывая каждое слово. Затем отец Роман попросил меня помочь монаху Александру добраться до Пскова, откуда тот пойдет в Святогорский монастырь.
Мы ждали машину, обещанную приятелями из Пскова, у лодочника. Я угостил инока яблоками, щедро насыпанными мне в сумку "на дорожку" отцом Романом, яблоки из его вольного, неогороженного сада. В полумраке сеней всё же видна была радость на лице инока, он надкусил яблоко, умиротворенно закрыл глаза, расслабленно опустил руки на лавку, повторяя:
— Хорошо-то как, Господи!
— Как же вы узнали об отце Романе, в Казани-то? Это же даль какая?! — спросил хозяин дома.
— Его вся Россия знает, — ответил инок Александр.
Ах, если бы в самом деле узнала Россия отца Романа, его песенные моления, столь нужные нашей душе, — она бы стала совсем другой! И душа, и Россия.
* * *
После первого паломничества я написал крохотную статью для двухтомного словаря "Русские писатели XX века". Вот эта статья.
Роман иеромонах (Матюшин Александр Иванович. 16. 11. 1954, с. Рябчёвск Трубчевского р-на Брянской обл.) — поэт, автор и исполнитель песнопений, своеобразных духовных исповедей, проповедей, молитв. Отец, Иван Константинович, потомственный крестьянин; мать, в девичестве Зоя Николаевна Беликова, учительница, впоследствии монахиня Зосима. С 1972 г. и. Р. учился на филологическом факультете Калмыцкого гос. ун-та, работал плотником, рабочим силикатного завода, художественным руководителем во Дворце культуры, учителем музыки в школе. Вехой духовного становления стал 1980 г., уход в Вильнюсский Свято-Духов монастырь, в 1981 — в Псково-Печорский. Рукоположен в 1983 г. Служил в приходах Псковской епархии (Кярово, Каменец), с 1993 г. удалился в скит Ветрово. Стихи писал с ранних лет, первая публикация — в районной газете. Зов к монашескому уединению прозвучал в юности, в стихах тех лет уже есть строка "я хочу стать схимником", но до 1980 г. и. Р. по преимуществу лирический поэт. Судьбу России и. Р. связывает с крепостью православия:
Странники стоят,
Молится народ.
Русь еще жива,
Русь еще поет.
— Господи, помилуй.
..................
Твой черед настал.
Молодой звонарь,
Пробуди простор,
Посильней ударь.
— Господи, помилуй.
И. Р. стал звонарем для растерявших православную веру русских людей, сила его поэтического и христианского чувства пробудила живой интерес современников, к казалось бы, исторически отжившим формам религиозных стихов. Авторская песня, звучащая под гитару, — увлечение молодежи 60–70-х годов, исчезая в новых поколениях, вспыхнула красками вечности в песнопениях и. Р. Выпущены диски и кассеты с записями его песнопений. Беспощадность к собственным грехам, откровения его покаяний, боль о России и бесстрашие в отношении к ее губителям год от года расширяют число почитателей и. Р., встреча с его песнопениями, стихами — шаг к православному верованию и русскому мирочувствованию. Стихи и. Р. музыкальны и, услышанные в его ровном, без украшательства, исполнении становятся бoльшим, чем стихи, внутренней молитвой. Летом скит Ветрово — место паломничества, и потому творческая пора и. Р. наступает, когда непогода обрывает связь с миром, когда безустали крутится ветряк, давая энергию электрической машинке, когда в один день рождаются два-три стиха. Отшельничество и. Р. — не изоляция, он остро чувствует мир, и стихи его, и молитвы отзываются во всей современной России. Не случайно большой рассказ В. Распутина "Больница" заканчивается живым звучанием колоколов и. Р.
Бом, бом, бом — утро растревожено.
Бом, бом, бом — глушит птичий гвалт.
Бом, бом, бом — спешите в храмы Божии,
Бом, бом, бом — пока еще, пока еще звонят.
Молитвы его наполнены мольбой об избавлении России от душителей духовности, об обретении лица перед Ликом Божиим.
Не помяни ж, не помяни ж
Грехов моих в сей час,
Услыши, Господи, услышь —
Скорбящую о нас.
И я уже, припав к Тебе,
Не о себе молю,
Избави от грядущих бед
Святую Русь мою.
Уединение его рождает сосредоточенность на главном в человеческой жизни.
Слава Богу, снова я один,
Снова я лампадку затеплю,
Суету оставив позади,
Господу молитву пролию.
В эту ночь в сиянии луны
Хорошо тебе, душе, одной
Воззывать к Нему из глубины:
— Господи, услыши голос мой.
За окном морозится январь,
Млечный путь без края и конца.
Всякое дыхание и тварь
Славит, славит своего Творца.
Стекла в украшениях резных,
Замер под сугробами погост.
На верхушке стынущей сосны
Птицами таится стайка звезд.
Сосны клонят головы свои,
Совершая воздеянье рук,
И перебирают в забытьи
Четки ледяные на ветру.
И земля, не зная суеты,
Дышит чистотою голубой.
Деревá, дороги и кусты —
Всё кругом исполнено Тобой.
Служит Богу весь подлунный мир.
Тихий лес над спящею рекой.
О, места, забытые людьми,
Лобызаю дивный ваш покой.
Всё внимает Богу не дыша,
Господи, дела Твои святы.
Что ж ты плачешь, глупая душа,
Иль и ты коснулась чистоты?
Слава Богу, снова я один,
Снова я лампадку затеплю,
Суету оставив позади,
Господу молитву пролию.
Соч.: Благословен идущий к Богу. Изд. Свято-Успенская Киево-Печерская Лавра, 1991;
Камни святых алтарей. Псков, 1991;
Стихи покаянные. Новгород, 1992;
Земля святая. Изд. Свято-Успенская Киево-Печерская Лавра, 1992;
Избранное. Стихи и духовные песнопения. Минск, 1995;
А жатвы много. Полоцк, 1995;
Внимая Божьему веленью / Предисловие Валентина Распутина. Минск, 1997.
|