Рецензия на рассказ Ивана Бунина «Качели»

Рассказ «Качели» из сборника «Тёмные аллеи» датируется 10 апреля 1945 года. Этот сборник состоит из рассказов о любви, поэтому немудрено, что и в данном рассказе ведущей будет тема любви, любви по Бунину.

В незамысловатости на первый взгляд структуры содержания — почти весь рассказ состоит из диалога — кроется и его особенность: познакомившись почти со всеми рассказами из сборника, я не нашёл подобного; каждое произведение как минимум наполовину состоит из сплошного текста. Структуру содержания объясняет и название. Качели, как маятник, символизируют периодичность. Почти весь рассказ построен на чередовании его и её реплик, автор постепенно разгоняет действие, раскачивает качели. Сначала идёт описание, потом его слова, опять описание, затем её слова, его слова, её, его… После многоточия начинается новая “фаза движения”: описание, её слова, его и так далее.

Периодичность чувств и в то же время неповторяемость самой жизни пронизывают рассказ. В каждом из отрывков (до многоточия), в каждой фазе прекрасные радостные чувства сменяются не менее прекрасными печальными, трагическими: “усмехаясь синими глазами” и “заплачет и простит”, “страшные глаза” и “смотрела бессмысленно и радостно”, “ой, мы сорвёмся!” и “прекрасное счастливое лицо”, “счастливее этого вечера уже не будет”; “лучше уж не будет”. Смех сменяется слезами, страх — радостью, опасность — восторгом, счастливый момент — сознанием того, что второго такого не будет.

Своеобразная периодичность проявляется также и в описании, вернее даже, не периодичность, а повторяемость образов, плавное переливание одних в другие. Эта повторяемость как бы смешивает, объединяет человека с природой. Вне диалога автором дано описание её (девушки? женщины?): “Вошла в синем сарафане… в коралловом ожерелье, усмехаясь синими глазами на загорелом лице”. Образ девушки плавно переходит в образ неба: “А вон первая звезда, и молодой месяц, и небо над озером зелёное-зелёное”. И далее: “Первая звезда, молодой месяц, зелёное небо, запах росы…” Разве не естественно провести параллели: синий сарафан — синие глаза — озеро — небо; коралловое ожерелье — звёзды; месяц — роса; озеро — роса; небо зелёное-зелёное — роса (в траве?). Человеческое переходит в небесное, космическое, а это, в свою очередь, — в земное. “Бунинское понимание взаимосвязи человека и мира нетрадиционно. Человек — лишь частица мироздания” (Агеносов).

Любовь, по Бунину, — это, с одной стороны, какой-то момент в жизни, всплеск эмоций, минутная страсть, а с другой — это страдание; любовь объясняется невозможностью, недосягаемостью чего-либо.

Тема любви также частично подвержена маятниковым движениям качелей. У маятника при движении отмечаются три положения: крайнее левое, крайнее правое и середина — при этом подвес (шарик) стремится попасть в середину — положение равновесия. Так и в рассказе — в начале звучит предложение о венчании: “Убежим, повенчаемся”. И в конце: “Идти к дедушке и, упав на колени, просить его благословения? Но какой же я муж?” Это два крайних положения. А в середине единственное предположение (или заявление) о любви: “Вы уже влюблены в меня”. И далее: “Она закрыла глаза, клонясь к нему опущенной головой. Он обнял её плечи с мягкими косами, поднял её лицо…” Это одно проявление любви, момент жизни, сиюминутная страсть, всплеск эмоций, брак в этом смысле не является любовью, он стоит в стороне. Есть в рассказе и другая любовь, сознание невозможности любви — её отрицание.

“— Да, счастливее этого вечера, мне кажется, в моей жизни уже не будет…

— Не знаю, пусть будет только то, что есть… Лучше уж не будет”.

А “битки с луком”, “битки в сметане”, вернее будет сказать, запах битков с кухни напоминают роман Гончарова, где любовь Агафьи Матвеевны, хоть она и есть, не выражена явно (словами, признанием в любви). То есть любовь — это и невозможность признаться в ней, заявить о ней.

“Любовь в представлении писателя вообще существует только как потребность любви, как воображение счастья любви, которое воспринимается человеком за самую любовь. Осуществившись, эта мечта выбивает человека из обыденной колеи жизни, перестаёт быть любовью: осуществление любви есть и её отрицание, в этом одно из самых характерных бунинских решений во всей его прозе” (Кучеровский).

Главные герои — он и она. Он — “живописец, красив, как Леонид Андреев”, она — “в синем сарафане, с двумя длинными тёмными косами на спине, в коралловом ожерелье, усмехаясь синими глазами на загорелом лице”. Он поёт собственный мотивчик, у неё дед — севастопольский герой. И всё. И если её образ сопоставляется с природой (сравнивается), то его образ полон резких контрастов.

“— Ну и слух же у вас!

— Зато я знаменитый живописец. И красив…”

Резкость заключается в грубости сопоставления, неестественности признаков, что, однако, придаёт естественность диалогу. Это с одной стороны, а с другой — он сравнивается с писателем Андреевым и при этом не в лад кричит. У писателя, по-моему, должен быть какой-то особый ритм: произведение должно звучать, следовательно, он должен в лад “кричать”. К примеру, если пишешь сочинение или рецензию, то любая цитата сбивает твой собственный ритм: когда ты пишешь сам, то подбираешь нужные слова интуитивно.

“В сИнем сарафАне, с двумя тЁмными косАми”. “На спинЕ… загорЕлом лицЕ”.

Ритм очевиден (в каждом случае он разный, но он есть).

В рассказе Бунина нет широких, развёрнутых описаний, как у Тургенева, нет изобилия тропов. Внимательно “бродишь” по тексту, ища тропы. “Какой тонкий серпик! Месяц, месяц, золотые рога…” Не прямое, но сравнение. Пожалуй, и всё. Бунину легче назвать явление, чем описать его, он “рассчитывает на повышенную читательскую активность” (Агеносов). “Первая звезда, молодой месяц, зелёное небо, запах росы” — а задача читателя представить себе всё это, скомпоновать в своём воображении элементы картины. Автор намеренно делает некоторые предложения незаконченными (ставит многоточие), тем самым само предложение делая неполным или назывным (это как посмотреть) и предлагая читателю продолжить (если, конечно, тот захочет: на мой взгляд, и так всё достаточно ясно). Ещё одна особенность синтаксиса — это практически полное отсутствие сложных предложений; если они и есть, то только бессоюзные, без премудростей. “Он, натягивая верёвки и поддавая взмах доски, делал страшные глаза, она, раскрасневшись, смотрела пристально, бессмысленно и радостно”.

Авторская позиция сводится к констатации явления, он не объясняет его, не даёт пояснений. Он рисует мир таким, какой он есть для него. Бунин не учит нас любви, но говорит, что есть его любовь.

Сюжета как такового нет, бунинский рассказ трудно пересказать, в нём нет завязки, кульминации, развязки, если не считать, конечно, за таковые встречу его и её, переживание любви, “поход” к дедушке соответственно. Но даже и в этом случае ни встречи, ни переживания, ни похода нет, их можно подразумевать, да и только. Трудно назвать сюжетом диалог двух влюблённых, качающихся на качелях.

Бунин не диктует своё видение мира, а только показывает его. Он предполагает как согласие с его мнением, так и несогласие, это дело читателя. Бунин даёт чёрно-белую картину (чёрно-белая тоже бывает яркой, выразительной), а наше дело — заполнить её красками, придать тот или иной цвет, оттенок явлению, событию, фрагменту. Это как детская раскраска. Наша задача — выделить определённым цветом для себя что-либо, придать, может быть, своё значение чему-либо.