Последняя неприятность
Пятьдесят лет назад, 22 июля 1958 года, в тогдашнем Ленинграде от сердечной недостаточности скончался Михаил Михайлович ЗОЩЕНКО. Умер последний великий русский сатирик из тех, кого мы ныне знаем.
Он не дожил и до шестидесяти пяти, а приобрёл подлинную славу уже к концу 1920-х годов, тридцати с немногим лет от роду. Причём как у читателей, так и у литературоведов. Тиражи книг Зощенко исчислялись сотнями тысяч, исследования, ему посвящённые, — многими десятками… Ветеран Первой мировой войны, отравленный газами, награждённый за храбрость и “отличные действия против неприятеля” орденами Св. Станислава и Св. Анны (тот и другой двух степеней) бывший штабс-капитан Зощенко в 1939 году был отмечен орденом Трудового Красного Знамени, что для писателя в СССР являлось особым знаком благоволения власти.
В апреле 1946 года Зощенко получил медаль «За доблестный труд в Великой Отечественной войне 1941–1945 гг.», а в конце июня решением Ленинградского горкома был введён в состав редколлегии журнала «Звезда»…
Но меньше чем через два месяца он уже оказывается мишенью ныне печально знаменитого Постановления ЦК, его прорабатывают на собраниях, в сентябре исключают из Союза писателей, затем лишают продуктовой “рабочей” карточки. Существует версия: Зощенко и Ахматовой досталось из-за того, что им благоволил Маленков, с которым соперничал Жданов...
Но так или иначе великий писатель был погружён в общественное небытие, оказался изгоем, вынужденным распродавать вещи, зарабатывать на жизнь случайными переводами. Он пытается приспособить своё гениальное перо под нужды советской “крокодильской” сатиры, но тщетно… Вскоре после смерти Сталина, когда писатель захотел восстановить своё доброе имя, его вновь начинают травить в печати и на радио. Зощенко начинают преследовать болезни, он всё чаще впадает в депрессию, беспрерывно курит, что в мае 1958 года приводит к тяжёлому отравлению никотином. В начале июля этому измученному вконец человеку наконец назначают персональную пенсию, но 8-го происходит резкое ухудшение состояния его здоровья…
Анна АХМАТОВА
Памяти М. М. Зощенко
Из цикла «Венок мёртвым», IX
Словно дальнему голосу внемлю,
А вокруг ничего, никого.
В эту чёрную добрую землю
Вы положите тело его.
Ни гранит, ни плакучая ива
Прах легчайший не осенят,
Только ветры морские с залива,
Чтоб оплакать его, прилетят...
Комарово
1958
“В гробу Зощенко выглядел словно бы спящим, — пишет Г. Леонтьева, — смерть не исказила его черты: те же чуть приподнятые брови, слегка приподнятые уголки рта живо напоминали его печальную полуулыбку. Его сделали за пятнадцать лет гонений мертвецом ещё при жизни — наверное, поэтому он выглядел в гробу будто бы живым, будто бы спящим… И перед этим покойным ликом, перед лицом смерти вдруг разыгралась омерзительная сцена…”
Гомункулы, произведённые большевистской системой и изображённые Зощенко, не исчезли. Нет! Они по-своему росли и занимали всё новые и новые высоты в тогдашнем Советском обществе. И в этом смысле обстоятельства похорон Зощенко фантасмагорическим образом приобрели черты его знаменитых сатирических рассказов.
Сделаю здесь небольшое отступление. Подробности ухода из жизни человека, даже очень популярного, нередко быстро утрачиваются, заменяются вымыслами, досужими легендами.
Например, есть письмо М. Горького Е. П. Пешковой от 11 (24) июля 1904 года о похоронах А. П. Чехова: “Этот чудный человек, этот прекрасный художник, всю свою жизнь боровшийся с пошлостью, <...> был привезён в вагоне «для перевозки свежих устриц» и похоронен рядом с могилой вдовы казака Ольги Кукареткиной. Это — мелочи, дружище, да, но когда я вспоминаю вагон и Кукареткину, — у меня сжимается сердце, и я готов выть, реветь, драться от негодования, от злобы. <...> В этом вагоне — именно та пошлость русской жизни, та некультурность её, которая всегда так возмущала покойного”.
На первый взгляд выразительные детали! Но если без истерики… Перед Господом все равны, и нет ничего подающего повод для сарказма в том, что всемирно известному писателю выпало упокоиться подле могилы вдовы, которую судьба наделила для кого-то смешной фамилией. Ещё нелепее выглядит Горький с этим вагоном для устриц.
Действительно, тело скончавшегося в жарком июле Чехова везли из Германии в вагоне для устриц. Но ведь это всего лишь вагон-холодильник, рефрижератор — собственно, самое подходящее место для транспортировки бренного праха. Тем более, как установили историки литературы, надпись о назначении вагона была закрашена ещё в Петербурге. То есть Горький видеть её не мог! Не мог, но, очевидно, прочёл о ней заметку в газете «Новости дня» (9 июля 1904 г.). Прочёл — и тут же сварганил теперь гуляющий из учебника в учебник образ пошлости, преследующей борца с пошлостью даже после его кончины…
Зощенко избежал счастья быть обслуженным подобным биографом. Но его хоронили члены созданного Сталиным и Горьким Союза советских писателей. И они придали этим похоронам такой колорит, что впору не искать, как это сделал Горький, ложно выразительные детали, а напротив: отводить глаза от некоторых из них.
О похоронах Зощенко есть жёстко гротесковая запись в знаменитом своей откровенностью дневнике Юрия Нагибина, а вот что пишет Алексей Иванович Пантелеев Лидии Корнеевне Чуковской 6 августа 1958 года (Зощенко хоронили 24 июля). Имена упоминаемых в ней писателей и литературных функционеров комментировать не обязательно. Это уже не совсем люди, зощенковские персонажи.
“О его смерти я узнал из коротенького объявления в «Ленинградской Правде». <…> Как и следовало ожидать, телефон Союза Писателей не откликался. Элико <…> выяснила, что панихида и вынос — в Союзе, в 12 ч. <…>
Народу было много, но, конечно, гораздо меньше, чем ожидали некоторые. Власти прислали наряд милиционеров, однако у П. Капицы, ответственного за всё это «мероприятие», хватило ума и такта удалить их. (По другим свидетельствам, их просто переодели в гражданскую одежду. — С. Д.).
Эксцессов не было. И читателей почти не было. На такие события отзывается обычно молодёжь, а молодёжь Зощенко не знала. Всё-таки ведь двенадцать лет подряд школьникам на уроках литературы внушали, что Зощенко — это где-то рядом с Мережковским и Гиппиус. И в библиотеках его много лет не было.
И всё-таки наше союзное начальство дрейфило. Гражданскую панихиду провели на рысях. Заикаясь и волнуясь, с отвратительной оглядкой, боясь сказать лишнее или недостаточно сказать в осуждение покойного, выступил Прокофьев. О Зощенко он говорил так, как мог бы сказать о И. Заводчикове или М. Марьенкове.
Выступил Б. Лихарев. Позже жена его призналась Элико, что всё утро он так волновался, что поминутно пил валерьянку и глотал какие-то таблетки.
Вытаращив оловянные глаза, пробубнил что-то бессвязное Саянов. Запомнилась мне только последняя его фраза. Сделав полуоборот в сторону гроба, шаркнул толстой ногой и сухо, с достойным, вымеренным кивком, как начальник канцелярии, изрёк:
— До свиданья, тов. Зощенко.
И вдруг:
— Слово предоставляется Леониду Ильичу Борисову.
Это малоприятный человек. Многие отзываются о нём дурно в высшей степени. Выступает он всегда с актёрским наигрышем. И здесь, у гроба М. М. Зощенко, когда Борисов, получив слово, выдвинувшись из толпы, прикусил «до боли» губу, потом минуты две щёлкал (буквально) зубами, как бы не в силах справиться с волнением, — мне вспомнилось, как смешно и похоже изображал Борисова Е. Л. Шварц. Точно так же, не в силах справиться с волнением, щёлкал Борисов зубами, выступая на траурном митинге, посвящённом Сталину. Тогда он, говорят, ещё и воду пил. Но на этот раз он сказал (из каких побуждений — не знаю) то, что кто-то должен был сказать.
Начал он своё слово так:
— У гроба не лгут. У всех народов, во всех странах и во все времена у верующих и у неверующих был и сохранился обычай — просить прощения у гроба почившего. Мы знаем, что М. М. Зощенко был человек великодушный. Поэтому, я думаю, он простит многим из нас наши прегрешения перед ним вольные и невольные, а их, этих прегрешений, скопилось немало.
Сказал он и о том месте, какое занимает Зощенко в нашей литературе, о патриотизме его, о больших заслугах его перед Родиной и народом. Одно место в этой речи показалось (и не мне одному) странным. Он сказал, что Зощенко был патриотом, другой на его месте изменил бы родине, а он — не изменил.
Сразу же после Борисова слово опять взял Прокофьев:
— Товарищи! У гроба не положено разводить, так сказать, дискуссии. Но я, так сказать, не могу, так сказать, не ответить Леониду Ильичу Борисову...
И не успел Прокофьев стушеваться — визгливый голос Борисова:
— Прошу слова для реплики.
Борисов оправдывается, растолковывает, что он хотел сказать. Прокофьев подаёт реплику с места.
В толпе, окружившей гроб, женские голоса, возмущённые выкрики... В тесном помещении писательского ресторана жарко, удушливо пахнет цветами, за дверью, на площадке лестницы четыре музыканта безмятежно играют шопеновский марш, а здесь, у праха последнего русского классика, идёт перепалка.
Вдова М. М., подняв над гробом голову, тоже встревает в эту, «так сказать», дискуссию:
— Разрешите и мне два слова.
И не дождавшись разрешения, выкрикивает эти два слова:
— Михаил Михайлович всегда говорил мне, что он пишет для народа.
Становится жутко. Ещё кто-то что-то кричит. Суетятся, мечутся в толпе перепуганные устроители этого мероприятия.
А Зощенко спокойно лежит в цветах. Лицо его — при жизни тёмное, смуглое, как у факира, — сейчас побледнело, посерело, но на губах играет (не стынет, а играет!) неповторимая зощенковская улыбка-усмешка.
Панихиду срочно прекратили. Перекрывая другие голоса и требования вдовы «зачитать телеграммы», Капица предлагает родственникам проститься с покойным. <…>
Хоронили Михаила Михайловича — в Сестрорецке. Хлопотали о Литераторских Мостках — не разрешили.
Ехали мы в автобусе погребальной конторы. Впереди меня сидел Леонтий Раковский. Всю дорогу он шутил с какими-то дамочками, громко смеялся. Заметив, вероятно, мой брезгливый взгляд, он резко повернулся ко мне и сказал:
— Вы, по-видимому, осуждаете меня, А. И. Напрасно. Ей-Богу. М. М. был человек весёлый, он очень любил женщин. И он бы меня не осудил.
И этой растленной личности поручили «открыть траурный митинг» — у могилы. Сказал он нечто в этом же духе — о том, какой весёлый человек был Зощенко, как он любил женщин, цветы и т. д. <…>
По просьбе кого-то Григорьев соврал, сказав, что хоронят М. М. в Сестрорецке — по просьбе родственников. <…>
Но на кладбище хорошо: дюны, сосны, просторное небо. День был необычный для нынешнего питерского лета — солнечный, жаркий, почти знойный”.
С. Д.
Для заглавия взято название рассказа Михаила Зощенко (1939).