Социально-экономические последствия коллективизации

План

Введение

1. Причины сплошной коллективизации

2. Социальная база коллективизации

3. Массовая коллективизация

4. Раскулачивание

5. Последствия массовой коллективизации

Заключение

Литература

Введение

Коллективизация – печальная страница отечественной истории. Сегодня достаточно часто можно заметить отрицательное отношения к событиям 30-х. гг. прошлого века, сталинскому режиму. Социально-экономические потери страны были огромными. Вместе с тем сегодня также немало поклонников И. Сталина, поэтому в целом отношение к событиям тех лет неоднородно в нашей стране. В связи с этим выбранная тема актуальна.

Цель работы – рассмотреть социально-экономические последствия коллективизации. Поставленная цель определяет следующую задачу – охарактеризовать предпосылки коллективизации, методы претворения ее в жизнь.

1. Причины сплошной коллективизации

В чем причина того, что коллективизация сопровождалась непомерной жестокостью? Почему она вообще стала возможной? Отвечая на эти вопросы В. А. Бондарев учитывает ряд факторов – вполне практических, не выходящих за рамки экономических потребностей, а также идеологических и социокультурных, - так или иначе повлиявших на ход коллективизации и ее результаты.

При первом приближении ускоренный характер коллективизации объясняется практическими нуждами советского государства, которому требовались огромные средства для быстрого осуществления индустриализации, отмечает тот же автор. Отсюда и проистекала крайняя жесткость органов власти при установлении контроля над производителями сельскохозяйственной продукции и при изъятии этой продукции из деревни. Государству было необходимо максимально возможное количество источника валюты – пшеницы и других сельскохозяйственных продуктов. А поскольку государственные интересы превалировали над общественными, крестьянам оставалось только терпеть лишения. Никакие страдания крестьянства не могли остановить «пролетарское государство» в его стремлении к светлому «будущему».

Потребность быстрой индустриализации оказывали существенное влияние на ход модернизации аграрной сферы и в то же время являлись лучшей индульгенцией жестокости органов власти по отношению к населению. К причинам коллективизации В. А. Бондарев относит и политические расчеты высшего руководства СССР – крестьянство, как социальный слой, который стал демонстрировать чрезмерно высокую политическую (социальную) активность и выступать против непопулярных на селе мероприятий советской власти (твердые цены на хлеб и пр.), следовало поставить на колени путем массового террора.

Однако трактовка коллективизации только с позиций экономики и политики не может в полной мере учесть специфику эпохи и лишь частично объясняет феномен насилия по отношению к крестьянству в советский период отечественной истории. По мнению В. А. Бондарева, в значительно большей мере, чем экономические и даже политические интересы государства, характер коллективизации был предопределен именно духом эпохи. Дух эпохи предопределили ту жестокость, с которой советское государство и коммунистическая партия как часть государственного аппарата преследовали свои экономические и политические цели.

В качестве идеологем, оказавших наиболее существенное влияние не только на процесс и результаты коллективизации, но и в целом на взаимоотношения советского государства и крестьянства В. А. Бондарев выделяет следующее:

• понимание крестьянства как мелкой буржуазии и как помехи на пути социалистического строительства;
• трактовка государства как аппарата угнетения и обоснование необходимости диктатуры пролетариата на период подавления эксплуататорских классов;
• наделения насилия ролью двигателя исторического процесса.

С точки зрения большевистской идеологии крестьянство в его традиционном понимании выступало как тормоз прогресса и как реакционный слой, подлежащий коренной переработке. Понимание средних слоев деревни как «мелкобуржуазных» и носящих переходный характер, отношение к середнякам как к колеблющемуся и ненадежному союзнику пролетариата, отождествление постреволюционной генерации деревенской верхушки с дооктябрьскими кулаками, трактовка советских «кулаков» как противников «социалистических преобразований» на селе – все эти идеологические постулаты послужил теоретическим основанием дальнейшей социализации крестьянства. Поскольку эти интересы пролетарского государства и большей части крестьян расходились в вопросе товарно-ценовой и налоговой политики, поскольку крестьянство окрепло и активно выражало недовольство непопулярными на селе действиями властей, постольку «социалистические преобразования» в деревне приобретали характер дальнейшего развертывания классовой борьбы. Противоборствующими сторонами в этой борьбе выступали государственная машина и крестьянство, разобщенное и ослабленное в силу этой разобщенности.

В. А. Бондарев подчеркивает, что с позиции классовой теории возникновение государства рассматривалось как результат общественного разделения труда, появления частной собственности и деления общества на антагонистические классы. Поскольку эксплуататорская верхушка стремилась прочить свое господство над эксплуатируемым большинством населения, она и создала государственную машину, важнейшей функцией которой являлось угнетение, подчинение народа эксплуататорам путем насилия. Тем самым государство понималось как концентрированное насилие. Революция не меняла характеристики государства – оно по-прежнему выполняло свои функции, только теперь в интересах пролетариата, который стремился подавить сопротивление эксплуататорского меньшинства.

В. А. Бондарев называет еще ряд специфических черт советского государства и политической системы, оказавших прямое влияние на эскалацию жесткости и насилия в период коллективизации.

Это наличие в стране однопартийной системы, что позволяло ВКП(б) как не просто правящей, а единственной партии любыми средствами достигать поставленных задач.

Это фактическое отсутствие в СССР демократических институтов и принципов. В частности, принципа разделения властей, что не только привело к сосредоточению полноты власти в руках И. Сталина, но и позволяло режиму без помех принимать и любыми методами осуществлять выгодные властям решения. Такое сложившиеся на практике положение являлось закономерным следствием идеологического отрицания демократии, которую большевики понимали не как категорию универсального значения, а всего лишь как принадлежность политического устройства.

Наконец, важный фактор эскалация насилия в период коллективизации являлся правовой нигилизм, присущий не только массе населения СССР, не только членам ВКП(б), но и руководству страны и коммунистической партии.

Правовой нигилизм не является политической чертой большевизма – он был присущ многим политическим партиям и движениям в России в начале XX века. В. А. Бондарев не считает удивительным, что представители партии проявляли презрение к праву – они были воспитаны так всей российской жизнью, в которой закон олицетворялся государством, давившим на общество. Иными словами в распространении правого нигилизма следует винить не российское общество или политические организации, но российское самодержавие – специфику общественно-политического устройства России, отмечает тот же автор.

Что же касается большевиков, то проявляемый им правовой нигилизм многократно усилился, ибо являлся закономерным следствием диктатуры пролетариата, и отрицания демократических принципов. В свою очередь, такое своеобразное понимание закона и сосредоточение власти в руках верховного лидера страны вело к полному беззаконию, лишь прикрытому нормами права.

В. А. Бондареву Советское государство напоминает ранние государства, где источником права являлся верховный лидер, на которого также возлагались обязанности выполнения законов и охраны общественного порядка. Такое сравнение В. А. Бондарев считает справедливым, учитывая, что Киевская Русь, и Советская Россия находились на начальных этапах генезиса государственности. Если в IX – X вв. на территории восточных славян происходил переход от родоплеменных отношений к квазигосударственным, а от них – к возникновению государства, то Советское государство воссоздалось заново после революционных смут и анархии времен гражданской войны. Но, если на ранних этапах становления государственности верховный лидер был вынужден считаться с нормами обычного права и мнением народа, то правители Советского Союза учитывали настроение общества, когда эти настроения грозили перерасти в масштабный бунт, и лишь в такой мере, чтобы уступки обществу не ущемляли «интересы государства», отмечает тот же автор.

2. Социальная база коллективизации

В. А. Бондарев учитывает присуще русскому народу воспитанные православием особенности отношения к богатству. Оно приемлемо, когда заработано тяжким трудом. Но отвергаются те люди, которые богатеют в результате предпринимательской активности, ибо она, по мнению общества, антиморальна и поэтому греховна. Обогащение не исключалось, но честным, в крестьянских понятиях, путем – путем неустанного труда. Об этом жители села часто писали советским «вождям» и в органы власти, протестуя против квалификации любого зажиточного труженика как кулака.

Тот же автор отмечает, что впоследствии такие представления зачастую переносились на единоличников, которые не горбатили спину в колхозе и сравнительно легко получали немалые деньги извозом, арендой и т. п. методами. В сознании современников коллективизации единоличники иной раз ассоциируются с лентяями или выступают как колхозный аналог кулаков.

Отрицательное отношение к зажиточным слоям деревни со стороны бедняков еще более усиливалось не оправдавшимися революционными ожиданиями. Беднейшие жители деревни, отмечает В. А. Бондарев, которые в годы гражданской войны почувствовали себя своеобразными «вершителями судеб» и в составе комбедов активно раскулачивали состоятельных односельчан, в период нэпа утратили лидерские позиции. На протяжении 20-х гг. многие из них так и не сумели приспособиться к новой жизни, несмотря на то, что это время стало неким «золотым веком» для российского крестьянства, как пишет В. А. Бондарев. По-прежнему оставаясь бедняками, эти люди испытывали острое неудовлетворение сложившейся ситуации, ностальгировали по временам гражданкой войны и мечтали о продолжении революции.

Вдобавок бедняцкая часть деревни пользовалась полной поддержкой большевиков. Руководство ВКП(б), несмотря не некоторые колебания в своей политике по отношению к деревне, все же исходило из «классовых интересов» и потому видело своих союзников только в беднейших слоях сельского населения. Радикально настроенные члены компартии вообще не желали признавать «осереднячивания» деревни и, выдавая желаемое за действительное, говорили о резкой имущественной поляризации крестьянства. Так, И. Сталин, выступая в декабре 1925 года перед депутатами XIV съезда ВКП(б), затронул такой больной вопрос, как надежды на «левацкие» настроенных коммунистов на продолжение классовой борьбы в деревне. Говоря о дифференциации села, Сталин заметил, что процесс расслоения крестьянства продолжается, но теперь «идет медленным шагом».

Во время коллективизации большевики сделали ставку на бедняков и получило полную поддержку с их стороны. В. А. Бондарев отмечает, что не представляется возможным говорить о том, что «социалистические преобразования» в деревне пользовались поддержкой большинства крестьянства, и, что советское государство в союзе с бедняками и середняками вело борьбу против кулаков. В период коллективизации крестьянство показало себя гораздо более сплоченным при защите своих интересов, чем это можно было ожидать. Однако автор не отрицает, что в конце 20 –х. – начале 30-х гг. государственное наступление на «кулака», то есть на большинство крестьян, было поддержано определенной частью бедняков.

Подобный союз был выгоден и власти и беднейшим слоям деревни. Власть тем самым разобщало крестьянство, ослабляя его и облегчая себе задачу осуществления коллективизации. Бедняки же, чувствуя поддержку власти, «раскулачивали своих более состоятельных соседей, зачастую присваивая себе их имущество. Кроме того, бедняки вновь получили «командные высоты» на селе, вновь, как в годы гражданкой войны, превратились в основную социальную группу, из представителей которой формировался новый аппарат управления.

В. А. Бондарев характеризует данный случай как особую форму патерналистских отношений между правящей элитой и беднейшими слоями сельского населения.

3. Массовая коллективизация

Форсированная коллективизация практически сразу же приобрела насильственный характер, пишет В. А. Бондарев. О разгуле насилия говорят и донесения с мест, исходящих от различных комиссий, политотделов МТС, уполномоченных центральных органов власти. Тот же автор пишет, что население было терроризировано головотяпством прежнего руководства, средневековыми инквизиторскими методами его работы и рабочих бригад. Здесь творилось трудновообразимое: снимались крыши с домов, выбивались рамы, ломались печки, выгонялись люди босыми на мороз, сажались в холодные амбары, в одном белье выдерживались часами. Эти издевательства над крестьянами дополнялись повальным грабежом жителей древни, в ходе которого изымалось не только зерно и другие продукты, но и конфисковались одежда, утварь, различные предметы быта, а зачастую и жилища – иной раз разбиравшиеся буквально «на запчасти». Власть открещивалась от этих деяний, именуя их всего лишь «перегибами» в целом правильной политики и сваливая всю вину на исполнителей, на местных партийных и советских работников и активистов.

Центр не дал надлежащих инструкций по проведению коллективизации. Ш. Фицпатрик видит в этом определенную стратегию, главной целью которой было заставить местные кадры стремиться сделать максимум возможного тем самым достичь быстрых результатов, а заодно узнать пределы этого максимума. Тот же автор пишет, что руководители на местах, из кожи вон лезшие, чтобы коллективизировать сельское хозяйство в своем районе могли не знать, что, в сущности, означает коллективизация, но они отлично знали, что при ее проведении «лучше перегнуть, чем недогнуть». Знали они и то, что соблюдая букву закона, революционных социальных перемен не достигнешь.

4. Раскулачивание

Массовую экспроприацию кулаков формально проводили специальные комиссии при сельсоветах, возглавляемые «работниками райисполкомов» и включающие представителей сельсоветов, местных парторганизаций, а также деревенской бедноты и батраков, пишет Ш. Фицпатрик.

Комиссия политбюро, возглавляемая В. М. Молотовым, в середине января наметила основные руководящие установки по раскулачиванию, включая распоряжение отправить около 60000 кулаков в «концентрационные лагери» и сослать 150000 кулацких семей на Север, в Сибирь, на Урал и в Казахстан. С этого момента за дело взялось ОГПУ, мобилизовав для выполнения гигантской задачи весь свой аппарат, призвав отставных чекистов из резерва. Директива ОГПУ требовала раскулачивать 3 – 5% всех крестьянских хозяйств.

Ш. Фицпатрик пишет, что на Средней Волге крайком 20 ноября принял план: немедленно арестовать 3000 человек и организовать массовую высылку до 10000 кулацких семей за период 5 – 15 февраля. 29 января, когда крайком собрал секретарей райкомов, чтобы дать инструкции, собрание приняло повышенные обязательства: арестовать 5000 кулаков и выслать до 15 тысяч семей.

В Западной области многие районные руководители считали, что чем больше хозяйств они раскулачат, тем лучше, и постоянно вносили в списки новые имена. Порой, констатирует Ш. Фицпатрик, эти имена выбирались произвольно, вследствие личных счетов или чрезмерного внимания к социальному происхождению. Так, в списках на раскулачивание без всякого на то оснований оказалось множество сельских учителей, отмечает Ш. Фицпатрик.

Любой, кто проживал в одном доме с кулаком, даже в качестве жильца или работника, подвергался раскулачиванию или конфискации имущества, неизбежно сопровождавший этот процесс.

Иногда встречались такие жертвы, которых скорее выбрала бы в этом качестве деревня, нежели партия. В эту категорию попадали многие непопулярные сельские активисты, отмечает Ш. Фицпатрик.

Первым шагом к раскулачиванию была опись имущества кулаков. Проводилась она с целью помешать кулакам распродать имущество, пока власти не соберутся конфисковать его, но, зачастую вся семья или некоторые из ее членов тайно скрывались ночью из деревни.

Предположительно раскулачивающие должны были конфисковать кулацкие средства производства и передавать их в качестве основного капитала новым коллективным хозяйствам. На практике они оставляли у себя добрую часть имущества, пишет Ш. Фицпатрик.

Раскулаченные семьи, наряду с экспроприацией, подлежали высылки. Зачастую в определении дальнейшей судьбы раскулаченных царила сплошная анархия, а какие-либо принципы и правила придумывались уже задним числом. Раскулачивание почти всегда означало немедленное выселение из дома. Иногда раскулачивающим казалось достаточным забрать у кулака движимое имущество, ободрать со стен обои и выгнать его на улицу.

Наряду с милиционерами и работниками ОГПУ аресты проводили районные чиновники, работники сельсоветов, председатели колхозов и вообще все члены бригад по раскулачиванию. Арестованных отправляли без всяких сопроводительных документов не только в местную тюрьму или отделение милиции, но даже в райсоветы. Прокуратура лихорадочно пыталась придать этому хаосу сколько-нибудь законную форму, добиваясь, чтобы на каждого арестованного было хотя бы заведено дело.

Ш. Фицпатрик пишет, что крестьяне равнодушно относились к судьбе кулаков или даже горячо приветствовали раскулачивание. Бедняки в одних случаях являлись инициаторами раскулачивания, в других – принимали в нем активное участие.

В целом ряде мест планы по раскулачиванию были перевыполнены. Так, Центрально-Черноземная область достигла невероятной цифры – там подверглись раскулачиванию 15% всех крестьянских хозяйств.

5. Последствия массовой коллективизации

Коллективизация радикально изменила социально-экономическое устройство российской деревни. Вместо индустриальных крестьянских хозяйств доминирующие позиции в сфере аграрного производства заняли коллективные хозяйства, в доколхозной дерене, не игравшей значительную роль. Ш. Фицпартик утверждает, что к 20 февраля 1930 года крестьянские хозяйства в Советском Союзе были колетивизированы на 50%, причем в Центрально-Черноземной области - на 73 – 75%. Колхозное крестьянство превратилось в основную социальную группу. В. А. Бондарев характеризует ее внутренне социально однородной, в отличие от крестьянства доколхозной деревни, разделенного на сельский пролетариат, бедняков, середняков и кулаков.

Результатом коллективизации стал высокий процент коллективизированных хозяйств за очень короткое время наряду с огромными потерями экономических ресурсов деревни. Однако крестьяне начали продавать и забивать скот, или, боясь раскулачивания в том случае, если у семьи было две лошади либо две коровы, или, не желая отдавать в колхоз животных даром. Бойни не справлялись с возросшей нагрузкой. В результате большое количество скотины пало.

Одной из самых ужасных страниц коллективизации стал голод 1932 – 1933 гг., унесший по некоторым данным, жизнь 7 - 8 млн. человек, большинство из которых являлись крестьянами, констатирует В. А. Бондарев. Он отмечает, что антикрестьянская политика руководства СССР привела к столь огромным жертвам. Жесточайшее налоговое давление на деревню, когда у крестьян изымался весь производственный хлеб с целью экспорта его за рубеж, вкупе с падением сельхозпроизводства завершилось мученической смертью миллионов людей.

При этом сам экспорт хлеба не был столь уж прибылен, поскольку в условиях экономического кризиса, охватившего в данное время зарубежные страны, цены на зерно существенно снизились, отмечает А. В. Бондарев.

Действительное отношение государства к бедам голодающих крестьян показало принятие ЦИК и СНК СССР в августе 1932 года постановление «Об охране имущества государственных предприятий, колхозов и кооперации и укрепления общественной собственности», более известного как закона «о пяти колосках». За хищение общественного имущества рекомендовалось принять «высшую меру социальной защиты» и лишь при «смягчающих обстоятельствах» - лишение свободы на срок не ниже 10 лет с конфискацией имущества.

К числу драконовских мероприятий власти, направленных против голодающих, А. В. Бондарев относит и занесение населенных пунктов, не выполнивших план хлебозаготовок, на так называемые «черные доски». В лексиконе тех лет занесение названия населенного пункта или фамилии какого-либо гражданина на «черную доску» означало «публичное придание позору». Были и другие подобного рода мероприятия – выдача провинившейся бригаде или колхозу «рогожного знамени», то есть знамени позора. Конечная цель всех этих мероприятий заключалась в том, чтобы воздействовать на сознание работников, стимулировать их трудовую активность, отмечает тот же автор.

Но во время коллективизации выражение «занести на «черную доску»» приобрело совершенно иной смысл. Объявив какое-либо село или станицу занесенное на «черную доску», государство не ограничивалось воспитательными целями. В отношении таких населенных пунктов проводился целый ряд карательных мероприятий, среди которых: прекращение подвоза товаров в данный населенный пункт, прекращение кредитования и досрочное взыскание кредитов, запрещение колхозной и частной торговли, выселение «саботажников хлебозаготовок» и т. д.

Даже покинуть свои деревни в поисках пищи умирающим от голода крестьянам не было разрешено. В январе 1933 года ЦК ВКП(б) и СНК СССР приняли директиву о предотвращении массового выезда глодающих крестьян за пределы их областей или районов. В. А. Бондарев считает, что с помощью этой директивы власти СССР пытались воспрепятствовать распространению по стране сведений о чудовищных последствиях их антикрестьянской политики.

Насилие не ограничивалось пределами сельской местности, констатирует В. А. Бондарев. Трагична была участь высланных из родных мест крестьянских семей.

О страданиях и бедах, выпавших на долю раскулаченных крестьян, свидетельствуют официальные документы. В марте 1930 года инспекторы Наркомздрава и НКВД, перечисляя основные недостатки расселения кулацких семейств в Северном крае указывали, что «…особое засекречивание вопроса мешало достаточно полно использовать медицинские организации и ближе привлечь к работе административный отдел, который приспособлен к этого рода деятельности». В результате бараки для ссыльных были построены в низменных местах, на периферии бараки не приспособлены для житья с маленькими детьми, с земли снег не убран, первые нары на земле, крыша просвечивает, отопления недостаточно, полов нет, при таянии снега неизбежно будет большая грязь. Оценивая ситуацию, инспекторы прогнозировали «сильные эпидемии», вымирание ссыльных и резкое снижение работоспособности сосланных кулаков. Что касается питания ссыльных, то В. А. Бондарев отмечает, что им была установлена «голодная норма в 1300 калорий», то есть такая норма, «при которой человек живет и медленно проедает запас жиров в своем теле, при какой-либо работе эта норма явно недостаточна».

Сами ссыльные еще более мрачно смотрели на жизнь и оценивали свое положение не просто как крайне тяжелое, а зачастую, как безвыходное, имея на то веские основания. Письма высланных из родных краев «кулаков», направляемые родственникам, пестрят описаниями лишений и смертей, отмечает В. А. Бондарев.

Даже при переселении внутри границ региона положение раскулаченных крестьян было крайне тяжелым. Как отмечает В. А. Бондарев, на Северном Кавказе переселенные «кулаки» 3-й категории были расселены в 28 поселках. Продовольственное положение в кулацких поселках чрезвычайно тяжелое. В итоге переселенцы голодали, были случаи бегства.

Вполне естественно, что насилие власти вызывало ответную протестную реакцию крестьянства. В ряде случаев акции крестьянского сопротивления также сопровождались крайней жестокостью. Так на Ставрополье группа «кулаков» захватила в плен троих комсомольцев, каждому из которых выкололи глаза, набили зерном рот и только потом убили. Нельзя забывать – акции крестьянского сопротивления носили вторичный характер. Крестьянский бунт, «бессмысленный и беспощадный», был порожден жестокостью и безнравственностью сталинского режима. В. А. Бондарев считает, что вина за все то зло, которое творили «коллективизаторы» и их противники, должна быть возложена на прямых виновников – И. Сталина, его приспешников и созданный им режим.

После раскулачивания, массовых репрессий, установления полного и безраздельного господства «колхозного строя» советская деревня была обескровлена и утратила силы к активному сопротивлению, в результате чего пассивные формы протеста стали преобладающими.

Кроме того, в некоторой степени отказ колхозного крестьянства от активной борьбы объяснялся и положительными результатами коллективизации. Нельзя забывать, что в ходе коллективизации население деревни было унифицировано в социальном и имущественном плане (были устранены эксплуататоры-кулаки, раздражавшие большинство крестьянства своим богатством, часто полученным в результате кабальных сделок, торговли и пр. – то есть неправедными путями, по мнению жителей села). Подобные действия власти, в конечном счете, отвечали глубинным предпочтениям крестьян, которые негативно относились к «кулакам-мироедам». А эксплуатация колхозников со стороны государства была как бы «безличной», констатирует В. А. Бондаре, и потому зачастую не вызывала столь негативного отношения, как ранее кулацкая кабала, где эксплуататор и эксплуатируемый вступали в межличностные отношения. В итоге крестьяне не подвергали сомнению сам принцип советской власти, обвиняя во всех бедах представителей местной власти. Принципы социальной справедливости, распространившиеся в колхозах, хотя «со скрипом», также были благожелательно восприняты крестьянством.

Новое поколение сельских жителей, выросшее в условиях господства колхозной системы и воспринимавшее ее как данность, утратило стимул к активному противостоянию с властью. По мере укрепления колхозов возможность распространения в деревне активных форм протеста становилась все менее вероятной.

Исключением стал период 1941 – 1945 гг., когда в условиях Великой Отечественной войны некоторая часть наиболее непримиримых противников сталинского режима избрала такую форму борьбы как коллаборационизм. Но численность активных коллаборационистов была невелика, что доказывает факт успешного подавления властью крестьянских акций протеста на протяжении 30-х гг. А после войны, когда советское государство вновь применило чрезвычайно жесткие репрессивные меры по отношению к крестьянству, сопротивление деревни выражалось в пассивных формах, причем постепенно нарастали тупиковые формы протеста (самоубийства, алкоголизм).

Заключение

Исходя из вышесказанного, можно сделать вывод, что коллективизация полностью изменила социально-экономическую структуру деревни. Деревня в целом стала социально однородной, единоличники перестали играть значительную роль в деревне. Вместе с тем были и отрицательные последствия такие, как голод 1932 – 1933 гг., падение уровня производства из-за большого числа арестов, следовательно, потере трудовых ресурсов.

Ужасной была и судьба заключенных, которые каждый день терпели издевательства, видели смерть. Некоторые заключенные, не выдержав условий своего существования, совершали суицид.

В заключении хотелось бы отметить падение интереса к отечественной истории большинства населения России. Необходимо помнить неправильные управленческие решения прошлого, чтобы избежать сталинского режима в будущем.

Литература

1. Бондарев, В. А. Фрагментарная модернизация постоктябрьской деревни: учеб. для вузов / В. А. Бондарев – Изд. 1-е, Ростов н/Д: СКНЦ ВШ 2005 – 580 с.
2. Бондарев, В. А. Крестьянство и коллективизация: учебник / В. А. Бондарев – Изд. 1-е, Ростов н/Д: СКНЦ ВШ 2006 – 600 с.
3. Ш. Фицпатрик Сталинские крестьяне: учебник / Ш. Фицпатрик – Изд. 1-е, М.: РОССПЭН 2001 – 422 с.
4. Киселева, А. Ф. Новейшая история Отечества: учеб. пособие для вузов / А. Ф. Киселева – Изд. 2-е, доп. – М.: ВЛАДОС 2002 – 134 с.
5. Коллективизация и раскулачивание (начало 30-х годов) – М.: «Наука», 1994. – 267 с.
6. Кооперативно – колхозное строительство в СССР 1923-1927 – М.: «Наука», 1991. – 428 с.

Социально-экономические последствия коллективизации