Экономический оппортунизм: возможности теоретического и ретроспективного анализа

В.В.Чащин, Уральский институт фондового рынка

Проблема оппортунизма является одной из ключевых, очерчивающих современное понимание экономических процессов, проблем. В то же время вопрос об оппортунизме, несмотря на значительное число публикаций, посвященных этой теме, и однозначность оценок эффектов оппортунистического поведения, содержащихся в учебниках по экономической теории, является, по существу, открытым.

В целом, в определении концептуальных позиций относительно экономического оппортунизма (прежде всего, эффектов оппортунистической деятельности) можно выделить два подхода:

- основания первого подхода можно найти в работах Г. Беккера и Дж. Таллока, и отчасти – М. Алле [2; 4; 15]: эффекты оппортунизма не связаны с результатами чистого перераспределения результатов состоявшейся сделки, однако снижают общественное благосостояние, поскольку влекут издержки на реализацию оппортунистической деятельности и противодействие оппортунизму (в связи с чем можно, помимо прочего, зафиксировать технологичность оппортунизма и существование оптимума как оппортунистической деятельности, так и противодействия ей); при исключении данных издержек ресурсы могут быть использованы более эффективно (направлены на организацию производства, а не перераспределения благ);

- основные мотивы второго подхода можно обнаружить в статье Дж. Акерлофа о рынке «лимонов» [1]: в долгосрочной перспективе оппортунизм влечет вытеснение «хороших» товаров «плохими» (неблагоприятный отбор), а то и вовсе приводит к исчезновению рынков, что негативно влияет на общественное благосостояние, поскольку невозможность реализации желаемых обменов приводит к неоптимальным результатам экономических процессов (сделки не проводятся, при реализации этих сделок могла быть достигнута эффективная аллокация).

Данные подходы, впрочем, могут быть редуцированы к одному тезису: основным эффектом оппортунистической деятельности является генерирование непроизводительных (в том числе альтернативных (вмененных)) издержек, устранение которых могло бы привести к увеличению эффективности аллокации ресурсов (причем подлинное выражение логика потерь от оппортунизма, формирующихся на индивидуальном уровне, получает лишь на уровне общественного благосостояния, иными словами, наиболее очевидные для индивидов, прямые эмпирические последствия оппортунистической деятельности влияют на экономику опосредованно).

Необходимо отметить, что подобного рода взгляды на типологию социально-экономических процессов мы можем обнаружить еще у сэра В. Петти (в «Политической арифметике» при обсуждении институциональных преимуществ Голландии Петти пишет, что неопределенность качества сделок приводит к уклонению от этих сделок добросовестными агентами [9]) или позже у А. Смита, а также у Ж.-Б. Сэя (цитируемого Д. Рикардо в «Началах политической экономии»: стоимость мы можем получить, только производя или отнимая ее у других [12]).

Приведем современное (ставшее уже классическим) определение оппортунизма, сформулированное О.Уильямсоном: оппортунизм – это «следование своим интересам, в том числе обманным путем, включая сюда такие явные формы обмана, как ложь, воровство, мошенничество, но едва ли ограничиваясь ими. Намного чаще оппортунизм подразумевает более тонкие формы обмана, которые могут принимать активную и пассивную форму, проявляться ex ante и ex post» [16]. В том же духе высказывается еще ряд авторов [6; 7; 8; 11; 17].

В целом, из анализа дефиниций можно сделать вывод: нацеливание внимания на максимизацию экономическим агентом полезности посредством ее перераспределения при наличии недоступной контрагентам информации (информационная асимметрия) рассматривается в качестве одного из главных способов экспликации оппортунистического поведения, которое принято разделять на до контрактный оппортунизм (ex ante) и контрактный (эндогенный) оппортунизм (ex post). В свою очередь эти виды оппортунизма ставятся в соответствие двум основным проблемам: отбор худших (ex ante) и моральный риск (ex post), что обусловливает необходимость разработки и реализации механизма, стимулирующего агента в первом случае к наиболее полному раскрытию значимой информации (теории сигналов или фильтрации – в зависимости от очередности ходов в коммуникационной игре), а во втором случае – к наиболее полному выполнению контрактных обязательств (теория оптимального контракта).

Такой «per res efficientes» с оттенком «causa finalis» подход к оппортунизму, оставляющий в стороне вопросы о природе оппортунистической деятельности и концентрирующийся на ее экономических последствиях, приводит к специфическому пониманию управления оппортунизмом: «sublata causa tollitur effectus», - устраняя причины, устраняем и следствие. Зашифрованная здесь логика (парадигмы «структура – поведение – результат») может быть представлена следующим образом: причиной стремления к нарушению соглашений (и связанных с реализацией этого стремления «бесполезных» издержек) являются ряд элементов структуры контракта, в основе которых лежат главным образом информационная асимметрия вкупе с неоптимально определенными стимулами (ограниченная рациональность и эгоистичность агентов, по Уильямсону); разработав соответствующие условия контракта, то есть, устранив погрешности в информационном пространстве сделки и\или оптимизировав систему стимулов, можно добиться от сторон максимально эффективных поведенческих реакций, и, следовательно, минимизировать последствия оппортунизма, который здесь (в теории контрактов) рассматривается как главное (и, по сути, неустранимое) следствие объединения, интеграции агентов в процессе их экономического взаимодействия. Соответственно издержки оппортунизма «заменяются» альтернативными издержками стимулирования и контроля, а с точки зрения минимизации этих издержек одним из лучших лучшим способом управления оппортунизмом объявляются институции, позволяющие устранить причину непроизводительной деятельности «бесплатно»: изгнанная из современной экономической теории мораль возвращается, таким образом, в новом обличье (например, в форме стигматизирующего дискурса в отношении нормативных элементов концепции доверия и социального капитала).

Следует отметить, что новой институциональной экономической теорией оппортунизм на первый взгляд трактуется все же шире, - как стратегическая деятельность индивидов по поиску открывающихся возможностей, то есть оппортунизм ставится в один ряд с явлениями адаптации и обучения. О. Уильямсон, например, говорит об «информационном сотрясении» как эффекте оппортунизма, обусловливающем появление институтов и организаций, являющихся основным источником трансакционных издержек. Ограниченная рациональность и оппортунизм при таком подходе определяют альтернативный набор организационных структур и потребность в институтах, снимающих неопределенность (причем институты здесь имплицитно понимаются как дополнительные ограничения индивидуальных действий). На первый план, таким образом, выходит прежняя задача: минимизация трансакционных (непроизводительных) издержек.

В соответствии с указанными положениями в современной экономической теории, как было уже замечено, сформировались два основных подхода к решению проблемы оппортунизма. Во-первых, в теории оптимального контракта (модели «принципал-агент» или стимулирующего управления поведением агента) в качестве основной задачи при управлении оппортунизмом, как правило, указывается поиск (дополнение) контракта, при котором прибыль принципала будет максимальна при условии, что агент максимизирует полезность и намерен выбрать этот контракт (то есть акцент делается на максимизационной установке индивида как причине возникновения оппортунистической деятельности, - нежелательных скрытых действий в рамках соглашения) [13]. Рассматривается оппортунизм и в моделях неполных контрактов (при неопределенности прав собственности) и в теории трансакционных издержек (в том числе в варианте концептуализации специфичности активов контракта).

Во-вторых, оппортунистическую деятельность можно пытаться предотвратить, устраняя информационную асимметрию (в том числе до начала трансакции). Анализом этих вопросов занимаются теории управления информационной средой сделки в рамках моделей сигналов (Г. Спенс) и фильтрации (Дж. Стиглиц). Речь здесь, впрочем, также идет о конструировании оптимальной системы стимулов, генерирующих появление эффектов «высвечивания» либо оппортунистов, либо «честных» агентов.

Заметим, что данные подходы к управлению оппортунизмом являются, конечно, «чистыми типами», то есть не исключают формирования гибридных стратегий, например, использования инструментов сигнализирования в доопределении контрактов.

Оппортунизм, таким образом, традиционно считается аберрацией, отклонением от нормального течения экономических процессов, явлением, если и определяющим динамику экономических систем, то исключительно в негативном смысле. Совершенно понятно поэтому, что экономисты, исследуя оппортунизм как источник снижения эффективности хозяйственных процессов, во главу угла обычно ставят задачу его максимальной, по возможности, элиминации, выделяют отдельные предпосылки возникновения оппортунизма, устранение или смягчение которых ставит «барьер» на пути его развития.

Но, как тонко заметил Ф. Бродель в «Играх обмена», история оставляет чаще всего свидетельства неудач, иными словами, мы не знаем, какую роль в действительности играли и играют успешные случаи оппортунизма в экономике (и каков масштаб этой деятельности) [5]. На наш взгляд, решить проблему оппортунизма – не значит просто минимизировать его последствия; прежде всего, следует понять место оппортунизма в экономической деятельности, увидеть, что при определенных условиях оппортунизм является необходимым и важным с точки зрения устойчивости социально-экономической системы явлением, что оппортунизм является существенным элементом пространства экономики, что, в конце концов, оппортунистическая деятельность есть специфическая репрезентация тех условий, что лежат в основании любой экономической трансакции. Представляется, что ответы на вопросы: является ли оппортунизм чистой деятельностью по перераспределению полезности? Является ли оппортунизм результатом односторонней максимизирующей деятельности агента? Являются ли издержки на реализацию и предотвращение оппортунистической деятельностью чистыми общественными потерями? – далеко не очевидны, и, вероятно, полезным окажется уточнение концептуальных оснований теории экономического оппортунизма.

Поскольку речь в данном случае идет, так или иначе, о способах движения экономически значимых благ, целесообразно вспомнить, что принято выделять следующие пути перемещения ценностей: силовое перераспределение (трактуемое как «игра с нулевой или отрицательной суммой»); дар (понимаемый антропологией, в частности, К. Поланьи, как реципрокность); обмен, традиционно считающийся собственно экономической трансакцией и являющийся центром внимания экономической науки.

Основной характеристикой обмена со времен Аристотеля считается эквивалентность, тесно связанная сегодня с концепциями максимизации интересов участников обмена и равновесия как результата (аттрактора) эквивалентных обменов. Если расположить указанные способы взаимодействия на одной шкале (согласно ставшей уже традиционной модели «отношенческого» пространства экономики), выяснится, что силовое перераспределение и дар можно трактовать как крайние формы трансформации обмена в неэквивалентные трансакции: с позиций эгоизма или альтруизма. Но куда в этой системе может быть помещен экономический оппортунизм, одновременно нарушающий эквивалентность обмена и сохраняющий внешнюю ее незыблемость?

В линейной модели места этому феномену нет, в результате современной теорией «обмены с обманом» помещаются в иное линейное пространство, где на одном конце шкалы располагаются идеальные трансакции без трения и прочих возмущающих эффектов, то есть трансакции с максимально возможной эффективностью, на другом конце шкалы находятся трансакции с отрицательной суммой, то есть такие трансакции, в которых не просто не происходит образование эмерджентной выгоды, распределяемой участниками обмена, но общий итог которых меньше затраченных сторонами ресурсов (что, однако, не мешает одному из участников сделки увеличивать свою полезность в одностороннем порядке).

Таким образом, оппортунизм становится «всего лишь» одним из факторов, определяющих результаты сделок в «реальном» экономическом мире, а значит, и влияющим на формы организации этих сделок. Но при этом распространенная методологическая редукция оппортунизма к «форме экономического трения», при которой его (оппортунизма) операциональные особенности становятся значимыми только при обосновании методов управления оппортунистической деятельностью, в значительной степени упускает суть проблематики, связанной с экономическим оппортунизмом. Недостатки этого подхода становятся очевидными, в частности, при анализе определений экономического оппортунизма, где общим местом является выделение в качестве причин оппортунистической деятельности максимизационных стратегий, реализуемых агентами «в сильной форме».

В связи с такими дефинициями немедленно возникают вопросы: будет ли индивидуальное эгоистическое поведение, полагаемое классиками в основу общественного блага, в этом случае неустранимым дефектом человеческой экономической деятельности, требующей обязательного внешнего регулирования? (Как писал Дж. Дж. Стиглер [14]: одна из аксиом человеческого поведения заключается в том, что соблюдение всех соглашений, нарушение которых выгодно нарушителю, должно обеспечиваться принудительно). Или же, напротив, коварство экономического агента есть результат действия этого регулирования (в качестве индивидуально генерируемых контр-тенденций институциональным ограничениям)?

В первом случае мы рискуем запутаться в парадоксах эссенциализма, не последним из которых является имплицитная морализация вопросов экономической эффективности, понятой с нормативной точки зрения. Во втором случае мы попадаем в проблемное пространство эволюционной институциональной теории, трактующей институты в качестве специфических благ, выбор и распределение которых осуществляется по принципу все тех же обменов (а значит, и с учетом максимизации, равновесия и эквивалентности). От проблемы оппортунизма не уйти, следовательно, и здесь, - проблематика становится подобной фракталу, то есть - в худших вариантах - попадает в круг «дурной бесконечности».

Подчеркнем еще раз: основой указанных методических и методологических подходов является концентрация внимания исключительно на эффектах, экономических последствиях оппортунистической деятельности и технических нюансах (например, информационной асимметрии), связанных с проблемами минимизации этих последствий. Оппортунизм в этом случае фактически отождествляется с силовыми распределительными трансакциями, тогда как в действительности оппортунистическая деятельность отличается от таких трансакций в корне (что понимали римские юристы классического периода, вдохнувшие новую жизнь в специфическое понятие греческой правовой мысли «dolus»), и это отличие способно по-иному осветить роль оппортунизма в экономических процессах.

Вообще, говорить об экономическом оппортунизме иначе, чем диктует нам эмпирика, непосредственный жизненный опыт, нелегко. Все мы - простые потребители, предприниматели, члены иерархических систем, - так или иначе, являлись и являемся участниками процессов с оппортунизмом. Конечно, если в роли оппортунистов выступаем мы сами, речь идет не об ущемлении интересов контрагента, а скорее о достижении Парето-оптимума в ситуации, когда мы располагаем большей информацией о предмете соглашения, а наш контрагент отличается при этом неумеренным ригоризмом в оценках и суждениях. Но вот в случае если мы становимся жертвами экономического оппортунизма, досада от несбывшихся надежд и потерь (часто, однако, мнимых) приносит нам немало огорчений, заставляя осуществлять издержки либо на организацию пересмотра соглашений, либо на защиту от оппортунистов в будущем (впрочем, и на противоположной стороне «баррикад» мы вынуждены осуществлять определенные издержки на специфическое производство в рамках оппортунистической деятельности). Поэтому с эмпирической точки зрения экономический оппортунизм обречен на «приговор» со стороны своеобразной экономизированной морали: оппортунистическую деятельность следует устранять всеми способами, поскольку она снижает эффективность экономических систем, дестимулируя агентов и генерируя в их деятельности непроизводительные издержки.

Между тем, вполне возможно, что методологический индивидуализм, определяющий характер таких оценок и являющийся мощным аналитическим орудием, определяющим оригинальность экономических подходов к социальной жизни, в данном случае способствует появлению слишком сильных выводов. Оппортунизм, вероятно, действительно стоит расценивать как общесистемное явление, но не только с точки зрения калькуляции непроизводительных издержек, снижающих общественное благосостояние, но и как деятельность (в том числе по производству образов экономических благ в рамках соответствующих институций), относящуюся к самой структуре региональной экономической онтологии и неотъемлемо присущую экономической активности агентов, - то есть как феномен, прямолинейные оценки которого бьют мимо цели. Таким образом, анализ вопросов, в каком смысле экономический оппортунизм может считаться одним из системных факторов, оказывающих влияние на долгосрочные перспективы развития экономики, какова интенсивность и каковы пределы этого влияния, представляется многообещающим занятием.

Почему, однако, в названии настоящей работы, помимо прочего, в качестве тематизирующей рубрики заявлена ретроспектива, а значит, - история оппортунистической деятельности? Дело в том, что сосредоточенность научного поиска в области современного состояния того или иного феномена может основываться на двух возможных причинах: либо мы придерживаемся версии исключительно модерной сущности предмета анализа, либо убеждены в принципиальной неизменности, внеисторичности исследуемого явления.

В отношении сложившегося положения в области анализа экономического оппортунизма равнозначными следует признать обе причины: с одной стороны, очевидно, что эгоизм, обман, коварство, информационная асимметрия – отнюдь не являются порождением современности, следовательно, эффекты оппортунистической деятельности должны быть свойственны любой исторической эпохе, так же как и управление оппортунизмом. С другой стороны, особенности рыночных обменов, тотальность которых является специфической характеристикой нашего времени, концентрированность проблематики на условиях обеспечения эффективности экономических процессов, кажется, подталкивают к исследованию именно современных форм оппортунизма. Иными сегодня являются и способы оценки «несовершенных» трансакций: моральная позиция уступила место внешне объективному анализу эффектов оппортунизма, реализуемых с точки зрения оптимального, а не справедливого, - то есть произошла собственно постановка вопроса об экономическом оппортунизме.

Однако без историко-экономической компаративистики при рассмотрении проблемы оппортунистической деятельности все же не обойтись. Локализация оппортунизма в технической области девиантных аспектов экономических трансакций sub speciae их эффективности далеко не всегда была очевидным решением. Теоретические способы понимания экономического взаимодействия, практические методы обеспечения устойчивости этого взаимодействия в различные исторические периоды были различными, специфическим было и место оппортунизма, причем не только на уровне институционального облика, но и, вероятно, в нормативном обеспечении рациональности.

С учетом сказанного цель возможных исследований может быть сформулирована следующим образом: актуализация проблематичности экономического оппортунизма, в том числе при помощи экспликации трех генеральных подходов к исследованию оппортунистической деятельности, - (гипер)экономического, при котором в расчет принимаются главным образом последствия оппортунистической активности (издержки реализации и контроля, уменьшение объемов эффективной экономической деятельности), эволюционно-институционального, при котором оппортунизм рассматривается (по Норту) с точки зрения адаптации и «знаниевых» аспектов экономики, и онтологического подхода, вводящего оппортунизм в пространство фундаментальных, предельных оснований экономических процессов, где, помимо прочего, существенными становятся вопросы интерпретации экономических истины и лжи.

Вероятно, данные подходы образуют своего рода эпистемологическую иерархию, причем концентрация научного внимания лишь на одном способе анализа экономического оппортунизма не целесообразна, точно так же как бессмысленны попытки исследовать либо одну лишь сущность, либо только феноменологический ряд тех или иных процессов, - к тому же в экономике любое «сужение» взгляда на предмет анализа (аффирмация без рефлексии) рано или поздно отражается на практических результатах. Кроме того, очевидной здесь становится и значимость исторического подхода к оппортунизму: динамика формирующихся социальных отношений позволяет увидеть оппортунистическую деятельность словно в фокусе, где сходятся возможности всех трех указанных способов ее экспликации.

Необходимо заметить, что все вышесказанное отнюдь не означает, что автор считает оппортунистическую деятельность - в духе Мандевиля – одним из условий максимизации общего благосостояния. Изложенная позиция является попыткой изменить логику рассмотрения оппортунизма и продемонстрировать возможности подхода, выходящего за пределы бинарных оппозиций «оптимальный – не оптимальный», «производительный – не производительный», «производство - перераспределение», «извлечение ренты – созидание». Сами свойства экономических процессов, символический, супернатуральный мир экономических коммуникаций не позволяют выразить всю значимую, необходимую информацию об экономических трансакциях в рамках «экономически-чистой» системы, например, только в количественно определенном критерии - цене. И оппортунизм, если угодно, лишь часть этого мира.

Выскажем несколько предварительных соображений в намеченном направлении. Прежде всего, заметим, что любое обмениваемое экономическое благо, перед тем как явить свои потребительные качества, должно принять ту или иную социальную форму, или образ (недаром во французском языке слово «maquillage» означает и «оформление», «упорядочение» и «маскировку»). Следовательно, стоит предположить, что издержки на производство экономических благ определяются не только экономически эквивалентной им потребительной стоимостью, но и стоимостью реализации социальной формы, структуры, образа этой потребительной стоимости. Здесь целесообразно вспомнить исследования К. Маркса, где заработная плата, как денежное выражение меновой стоимости, то есть цена рабочей силы, является превращенной формой потребительной стоимости – или труда, - проблема реализации которой всегда актуальна (как и проблема реализации любой потребительной стоимости, - краеугольный камень теории «технологии потребления» К. Ланкастера). Обязательность воспроизводства формы при этом связана с необходимостью преобразования обменов в структуру, то есть с обеспечением самой возможности регулярных многоуровневых социальных коммуникаций, в том числе в экономике (схожей проблематикой характеризуется, в частности, и «экономика конвенций»).

Кроме того, в соответствии с позицией классика семиотики Р. Барта, «естественный» уровень бытия экономического блага, включающий в себя потребительную и меновую стоимость, понятых как специфические содержание и форма товара, полностью входит в качестве содержания на уровне коммуникационных механизмов общества, где конституирование того или иного социального образа осуществляется в рамках конкурирующих информационных систем [3]. Но информационные системы в свою очередь так же полностью входят в качестве формообразующего элемента в состав уровня коннотативной системы, где формой становятся конкурирующие институции, и, кроме того, появляется новое содержание, не сводимое к предыдущим уровням – социо-культурологические аспекты экономики. Такова возможная коннотативно-денотативная иерархия сигнальных систем экономики, обусловливающая существование оппортунистической деятельности (неустранимость которой подобна неустранимости в целом подвижного «неявного» знания М. Полани) и связанная, помимо прочего, с социальной динамикой доверия и уверенности [10].

Существенным обстоятельством здесь является то, что и сам оппортунизм может интерпретироваться как явление, имеющее институциональный характер. Следует, правда, подчеркнуть, что институциональные аспекты экономики, включающие оппортунистическую деятельность, имеют важную особенность. Дело в том, что оппортунизм – принципиально самоукрывающая интенциональная деятельность, то есть деятельность консервативная, во многом направленная на сохранение институционального status quo (в этом смысле оппортунизм – форма реализации институционального равновесия, по Норту). Однако процесс этот может приводить экономические системы к статическому положению только условно: управление оппортунизмом «заставляет» эволюционировать сам оппортунизм, что в свою очередь определяет специфическую эволюцию институтов. (Собственно, именно эти обстоятельства лежат в основе экспликации динамики организационных форм реализации трансакций О. Уильямсона, полезным будет упомянуть и концептуально близкую оценку К. Поппера фактора информационной асимметрии как эволюционного).

Таким образом, анализ экономического оппортунизма в широком смысле, то есть принципиальный отказ от сосредоточенности только на эффектах оппортунистической деятельности и способах их минимизации, допускает реализацию иного подхода к рассмотрению оппортунизма. Помимо констатации невозможности совершения идеальных экономических трансакций в реальном мире и немедленного перехода к описанию причин этой «не идеальности», в число которых входит и оппортунизм, а также способов поправить положение, целесообразно обратиться к исследованию социально-экономической динамики феномена оппортунистической деятельности с учетом исторического контекста.

Иными словами, вопрос заключается в формировании такой установки, которая генерировала бы обладающий свойствами отстраненности взгляд на оппортунизм, то есть взгляд, обеспечивающий не узнавание или опознание ближайшего, обыденного и поэтому не требующего особого внимания, но познание далеко не тривиального феномена.

Литература

Акерлоф Дж. Рынок «лимонов»: неопределенность качества и рыночный механизм//THESIS - № 5 - 1994.
Алле М. Условия эффективности в экономике. М., 1998.
Барт Р. Система моды. М., 2003.
Беккер Г. Преступление и наказание: экономический подход//Истоки. Вып. 4, М., 2000.
Бродель Ф. Материальная цивилизация, экономика и капитализм XV -XVIII в.в., Т.-2. – Игры обмена. М., 2011.
Институциональная экономика. Новая институциональная экономическая теория. М., 2010.
Одинцова М.И. Институциональная экономика. М., 2009.
Олейник А. Институциональная экономика //Вопросы экономики - № 10 – 1999.
Петти В. Политическая арифметика/Экономические и статистические работы. М., 1940.
Полани М. Личностное знание. М., 1985.
Попов Е.В. Эволюция институтов миниэкономики. М., 2007.
Рикардо Д. Начала политической экономии и налогового обложения/Сочинения. Т. 1, М., 1955.
Скоробогатов А. Теория организации и модели неполных контрактов//Вопросы экономики – №12 - 2007.
Стиглер Дж. Дж. Экономическая теория информации/Теория фирмы. СПб., 1995.
Таллок Дж. Потери благосостояния от тарифов, монополии и воровства/Вехи экономической мысли. Т.4. Экономика благосостояния и общественный выбор. СПб., 2004.
Уильямсон О.И. Экономические институты капитализма: фирмы, рынки, «отношенческая» контрактация. СПб., 1996.
Шаститко А.Е. Предметно-методологические особенности новой институциональной экономической теории//Вопросы экономики - № 1 – 2003.

Экономический оппортунизм: возможности теоретического и ретроспективного анализа