«Некоторые последствия нигилизма» (о романе «Преступление и наказание» Ф. М. Достоевского)
Без идейной полемики, идейной борьбы трудно представить себе любой роман Достоевского. Не является исключением и "Идиот".
Несколько неожиданно, вдруг на страницах романа появляется группа радикально настроенной молодежи. Происходит ожесточенный спор, можно даже сказать - скандал.
Зачем, собственно, понадобились Достоевскому "молодые нигилисты"? Почему им отведено так много места? Очевидно, писатель захотел дать герою романа более широкое поле действия, столкнуть его не только с миром Тоцких и Епанчиных, но и с представителями иных социальных слоев, иных воззрений.
Правда, повествовательная манера автора при описании сцен с молодежью меняется. То, что совсем недавно, в "Преступлении и наказании", воспринималось как несомненная трагедия, теперь воспроизводится в комически сниженных тонах. Это выражается, например, в описании внешности Антипа Бурдовского (немытые руки, угреватое лицо, невинно-нахальный взгляд), в визгливом голосе Ипполита Терентьева. Сначала они пытаются шантажировать князя, надеясь получить от него часть наследства, затем, когда это не удалось, оправдывают свой низкий поступок таким аргументом: кто бы на их месте поступил иначе?
Возмущенная Лизавета Прокофьевна Епанчина, ставшая свидетельницей разговора, в негодовании восклицает: "А я-то расселась молодежь послушать... Это низость, низость! Это хаос, безобразие, этого во сне не увидишь!.. Все навыворот, все кверху ногами пошли. Девушка в доме растет, вдруг среди улицы прыг на дрожки: "Маменька, я на днях за такого-то Карлыча или Иваныча замуж вышла, прощайте!" ...Да пусть мать дура была, да ты все-таки будь с нею человек!.." (Если вы прочитали роман Чернышевского "Что делать?", вы без труда вспомните этот эпизод в нем, который имела в виду Лизавета Прокофьевна.)
Разумеется, разговор идет не только о шантаже. Ипполит Терентьев говорит о своей мечте: "Я хотел жить для счастья всех людей, для открытия и для возвещения истины..." Он горюет о своей никому не нужной жизни - но тут же, вдруг, проклинает Мышкина за то, что тот довел его "до стыда" - и простить своего стыда он не в состоянии.
Есть там и еще одна интересная деталь: тот же Ипполит (он смертельно болен) в исповеди своей вспоминает о встрече со студентом-медиком Кисло - родовым (фамилия-то какова!): "...по убеждениям своим он материалист, атеист и нигилист, вот почему я именно его и позвал..."
Достоевский не устает напоминать об опасности разрушительных идей нигилизма. Они оказали воздействие даже на Аглаю Епанчину, которая призналась князю в желании немедленно бежать из родного дома: "...я все запрещенные книги прочла...хочу совершенно изменить свое социальное положение... Мы вместе будем пользу приносить; я не хочу быть генеральскою дочкою..."
Начитавшись запрещенных книг, Аглая произносит речи, ставшие уже стандартными, трафаретными. Чем же все это кончилось? В эпилоге мы узнаем, что она против желания родителей вышла замуж за какого-то эмигранта, польского графа. И не то даже ужасно, что избранник Аглаи оказался вовсе не графом, а чуть ли не проходимцем, а то, что она "попала в католическую исповедальню какого-то знаменитого пастора", а хуже этого, по убеждению Достоевского, быть не может. (На вечере у Епанчиных Мышкин взволнованно восклицал, что атеизм и социализм есть "порождение католичества".)
Такое изображение молодежи очень не понравилось тогдашней критике. Так, Салтыков-Щедрин приветствовал появление нового романа Достоевского, но решительно не принимал того, что мы назвали полемическими страницами.
"По глубине замысла, - писал Салтыков-Щедрин, - по широте задач нравственного мира... этот писатель стоит у нас совершенно особняком. Он не только признает законность тех интересов, которые волнуют современное общество, но даже идет далее, вступает в область предвидений и предчувствий, которые составляют цель не непосредственных, а отдаленных исканий человечества... И что же? Несмотря на лучезарность подобной задачи, поглощающей в себе все переходные формы прогресса, господин Достоевский, нимало не стесняясь, тут же сам подрывает свое дело, выставляя в позорном виде людей, которых усилия всецело обращены в ту самую сторону, в которую, по-видимому, устремляется заветнейшая мысль автора".
В данном случае Салтыков-Щедрин ошибался. В том-то и дело, что взгляды молодых людей были обращены совсем в другую сторону. Лебедев, передавая слова своего племянника, объясняет, что "они дальше нигилистов ушли-с... не о бессмысленности, например, какого-нибудь там Пушкина дело идет и не насчет, например, распадения на части России; нет-с, а теперь уже считается прямо за право, что если очень чего-нибудь захочется, то уж ни пред какими преградами не останавливаться, хотя бы пришлось укокошить при этом восемь персон-с".
Нет никаких оснований полагать, что у новейших нигилистов было что-то общее, с "заветнейшей мыслью автора". Напротив, они его постоянные идейные противники, что и предопределило резко отрицательное отношение к ним Достоевского.