У входа в чащу

Вспоминается мне, как некоторое время назад вручали орден замечательному артисту Зиновию Гердту. Высокопоставленный чиновник, вручив награду, раскрыл заранее заготовленную папку-адрес и сказал: “А теперь, Зиновий Ефимович, я прочитаю вам стихотворение Пастернака”. И, запинаясь, начал читать с листа. Гердт остановил его: “Нет, давайте лучше Я вам почитаю Пастернака”. И зазвучал незабываемый голос актёра: “Быть знаменитым некрасиво, не это подымает ввысь…”

Среди всего прочего пришедшего тогда в голову я подумала ещё и о том, как меняется стихотворение от того, кто его читает, как неумелым чтением (неважно, вслух или “про себя”) можно испортить любые стихи. Как говорила Марина Цветаева: “Книга должна быть исполнена читателем, как соната. Знаки – ноты. В воле читателя осуществить или исказить”. Не понимая текста, неопытный (недобросовестный?) читатель рискует разрушить его.

Изредка после уроков кто-нибудь из учеников подходит и виноватым шёпотом говорит: “Можно, я задам один вопрос? Вы только не обижайтесь. А у Пушкина плохие стихи были?” Вместо Пушкина может прозвучать фамилия Лермонтова, Пастернака, Бродского. Что ответить? Да, были. Неудачи бывают у каждого. И неудачи поэта не переводят стихотворение в разряд массовой литературы. Просто в стихотворении или живёт поэзия, или нет. Даже в наследии большого поэта. И если учитель сумеет научить ученика чувствовать это настоящее – честь ему и хвала. Сами ученики сформулировали нашу общую задачу так: “Мы хотим превратиться из неопытных читателей в опытных. Для этого научиться понимать текст, чувствовать его, разбирать”. Или совсем просто: чувствовать вкус к хорошей литературе. Иногда, в минуты сомнений и тягостных раздумий, боюсь, что это невозможно вообще. Как привить человеку вкус, если у него его нет? А то чувствуешь себя в двусмысленной ситуации мистера Хиггинса, беседующего с Элизой Дулиттл…

Снова вернуться к этим мыслям меня заставила статья Е. Зотовой «Образцовые неудачи». Полностью согласна с автором: чтение художественной литературы – занятие не из лёгких. А кто вообще обещал, что будет легко? Сомневаюсь только, что большинство читателей не в состоянии отличить хорошее произведение от посредственного именно потому, что литературоведы, с точки зрения автора, не решают одну из поставленных перед ними (кем?) задач – не могут аргументированно оценить произведение. А как, должно быть, упростится преподавание литературы в школе, если учителю будут выданы для каждого произведения ярлычки-оценки: “творческая удача”, “творческая неудача”, “шедевр”, “гениально”, “слабо”, “неглубоко” и так далее. Каждой сестре по серьгам. Дальше и думать незачем – всё уже оценено литературоведами… А вот Т. С. Элиот в одном из своих эссе писал, что если быть культурным человеком – значит не иметь личных симпатий и антипатий и воздерживаться от различения плохого и хорошего, то он предпочитает не быть культурным. Вопрос учителя: “Почему это произведение можно считать неудачей?” — некорректно сформулирован, поскольку в самом вопросе уже заложена оценка. Не лучше ли предложить проанализировать текст, разобрать его и сделать вывод? Конечно, это гораздо сложнее, но как-то честнее.

Для изменения ситуации автор статьи «Образцовые неудачи» предлагает восстановить грань между Высокой Литературой и Массовой. И в качестве примера сочетания Массовой И Высокой Литературы рассматривает стихи Бориса Пастернака (?!). Создаётся впечатление, что автор смешивает понятия “массовая литература” и “творческая неудача”. Можно соглашаться или не соглашаться с тем, являются ли массовой литературой романы Пелевина и Сорокина, Марининой или Серовой, но относить к массовой литературе Пастернака по меньшей мере странно.

Тогда, прежде чем проводить грань, давайте попытаемся разобраться в том, что такое массовая литература. Иначе получится, что творчество одного и того же писателя можно разложить на разные полочки в районной библиотеке: здесь для массового читателя, здесь для продвинутого. Интересно, куда книги Набокова положить? А Пушкина и туда и туда можно поставить…

Давайте задумаемся, что же такое массовая литература и можно ли поставить знак равенства между ней и неудачными произведениями хорошего поэта. Если ответ неочевиден, раскроем 22-й номер «Нового литературного обозрения» за 1996 год, полностью посвящённый “другим” литературам. “Другие” литературы – инокультурные, включающие те пласты, которые игнорируют историки литературы и “которые были важнейшими для достаточно многочисленных читательских кругов (для одних, скажем, духовно-нравственная проза, для других – уголовный роман, для третьих – сборники исторических анекдотов)”. Пограничным литературным явлением деликатно названы лубочная словесность, современный фольклор, фельетон, массовая литература и так далее. Номер включает статьи о развлекательном романе, детективе, романе-боевике, любовном романе, порнографическом романе, “другой” поэзии, анекдотах и даже о текстах девичьих альбомов. Действительно, хоть бы скорее литературоведы договорились о том, что же такое массовая литература. Но когда в товарищах согласья нет… Итак, какие же признаки массовой (“другой”) литературы можно сформулировать? Вот разные, порой взаимоисключающие друг друга, положения, извлечённые из филологических статей:

Массовая литература – литература для всех;

массовая литература – литература для масс, следствием чего является упрощённость конструкции, стереотипность приёмов и сюжетных ходов, шаблонность героев, обстоятельств места и действия и так далее;

в центре – проблема репрезентации человеческих взаимоотношений, которые моделируются в виде готовых игровых, ролевых, ситуационных правил и ходов;

принципиальная позитивность отношения массовой литературы к миру;

массовая литература строится вокруг действия, а не рефлексии;

массовая литература, которую читают все, противопоставлена “изящной” литературе, которую изучают настоящие филологи;

у массовой литературы особый читатель (то есть Не настоящий филолог);

для анализа текстов массовой литературы необходим инструментарий не только литературоведения, но и психологии, психиатрии, социологии, культурологии, экономики, истории;

массовая литература отражает современные тенденции общественного сознания;

для массовой литературы характерна обнажённость приёма.

И ещё, по-моему, следует добавить важный вопрос о том, как сделано произведение, в чём особенности его стиля и языка автора. Так что больше вопросов, чем ответов.

Е. Зотова элементами массовой литературы в стихах Пастернака называет “стремление к естественности разговорной речи”, “простоту и понятность”, “увлечённость формальной задачей”, “недостаточную степень эмоционального освоения темы”. Далее следует вывод: стихотворение «Хмель» – явная неудача. Так ли это? Давайте попробуем разобраться.

Под ракитой, обвитой плющом,

От ненастья мы ищем защиты.

Наши плечи покрыты плащом,

Вкруг тебя мои руки обвиты.

Я ошибся. Кусты этих чащ

Не плющом перевиты, а хмелем.

Ну так лучше давай этот плащ

В ширину под собою расстелем.

При внимательном чтении стихотворения можно заметить, что настроение отчётливо передаётся уже на уровне фонетики. Явное преобладание глухих согласных звуков, многократно повторённые почти в каждой строке [т, щ, ш], действительно передают страстный шёпот влюблённого – попробуйте прочитать стихотворение вслух и убедитесь сами. Чередование глухих звуков с сонорными [р, л, м] создаёт впечатление скрытой силы переживания. Образ ракиты, обвитой плющом, возникающий в первой строке, перекликается с образом тесно сплетённых в объятии рук влюблённых. В первом четверостишии очевидно стремление скрыться, спрятаться от окружающего мира, сосредоточиться только на переживании близости любимого человека. Это ощущение подчёркивается троекратным усилением: герои Ищут защиты от Ненастья, их (Наши — воспринимается как нечто целое, неразделимое) плечи укутаны плащом; от посторонних глаз, как от всего мира, они Укрыты ветвями ракиты, в свою очередь Увитых плющом. Ветви – плащ – руки. Можно отметить противопоставление внешнего мира, наполненного ненастьем, и маленького мира в чаще ракит, наполненного любовью. Кроме того, образы Плюща, Хмеля, обвивающих ветви, отчётливо намекают на атрибутику вакханалий с их экстатическим любовным чувством: тирсы (жезлы) вакханок были увиты именно плющом и хмелем. В поэзии Пастернака 50-х годов образ вакханалий возникал не раз – достаточно вспомнить одноимённое стихотворение 1958 года.

Во втором четверостишии границы мира расширяются — или исчезает сам внешний мир, перестаёт быть важным. Кусты ракит превращаются в сказочные Чащи (райские кущи?), в которых возлежат влюблённые. Вертикально организованное пространство распахивается В ширину. Плащ из покрова превращается в ложе. Скрытое убежище оборачивается началом отсчёта новой системы координат. Стихотворение непривычно заключённой в нём силой и непосредственностью переданного чувства и именно этим может смутить читателя.

Стихотворение «Хмель» (1953) перекликается со стихотворением «За поворотом» (1958) из цикла «Когда разгуляется». Повторяется важный для Пастернака мотив чащи, личного, интимного пространства, вход в которое охраняет лесной страж. Бесконечность внутреннего мира, его глубина и одновременно хрупкость, осознание неизбежности того, что суждено судьбой, и готовность её принять – эти мотивы очевидны в стихотворении.

Насторожившись, начеку

У входа в чащу,

Щебечет птичка на суку

Легко, маняще.

Она щебечет и поёт

В преддверьи бора,

Как бы оберегая вход

В лесные норы.

Под нею – сучья, бурелом,

Над нею – тучи,

В лесном овраге, за углом –

Ключи и кручи.

Нагроможденьем пней, колод

Лежит валежник.

В воде и холоде болот

Цветёт подснежник.

А птичка верит, как в зарок,

В свои рулады

И не пускает на порог

Кого не надо.

За поворотом, в глубине

Лесного лога,

Готово будущее мне

Верней залога.

Его уже не втянешь в спор

И не заластишь.

Оно распахнуто, как бор,

Всё вглубь, всё настежь.

Можно понять это стихотворение так, а можно по Е. Зотовой: “Парочка пережидает под ракитой дождь. Героя внезапно охватывает порыв страсти, и он, забыв про «ненастье», предлагает спутнице незамедлительно его реализовать. Вдумавшись, видишь, что, по сути, это… вообще не лирическое стихотворение, а лишь набросок бытовой сценки”. Кому, как говорил Паратов, нравится арбуз, а кому свиной хрящик… А истина где-то рядом. В таком пересказе даже «Капитанская дочка» — типичное произведение “другой” литературы: милый мальчик, отчаянный романтик, бросается в армию, влюбляется в дочь капитана, а тут война, террористы, непобедимый полевой командир, влюблённых предают, разлучают, и, прежде чем снова взглянуть в глаза друг другу, им придётся заглянуть в глаза смерти и т. д. (содержание передано по журналу «Афиша»).

Филологи, кажется, уже договорились и, собравшись с силами, бросились изучать массовую литературу. Что делать школьным учителям? Читать или не читать? И если не читать, уважительно ли это по отношению к нашим ученикам? Или честнее взять текст, вместе прочитать его и разобрать? А Пастернаку уже всё равно, как мы оцениваем его поэзию. Это для Нас важно…

Мне очень хотелось бы узнать мнение коллег-преподавателей о том, стоит ли изучать в школе массовую литературу или хотя бы обсуждать с учениками то, что они читают самостоятельно.

От редакции. Постскриптум к этой статье будет не совсем обычный. Прочитав статью Е. Зотовой, учитель московской гимназии № 1514 Р. А. Храмцова предложила своим ученикам-семиклассникам поразмышлять о том, останется ли стихотворение Б. Пастернака «Хмель» в литературе. Вот что написали ребята: