Б. Пуришев. Брюсов и немецкая культура XVI века

"Суровый моряк" всего лишь эпизодическое лицо. Но обратите внимание на его экстатическую, пересыпанную библейскими изречениями и образами речь. Ведь именно так в эпоху Реформации и Великой крестьянской войны говорили народный вождь Томас Мюнцер и его последователи. Мюнцер называл себя "Мюнцером с мечом Гедеона", постоянно цитировал Иеремию и других ветхозаветных пророков, заявлял, что хочет огласить своды храма освободительным гимном, который, наконец, рассеет мрак египетский, окутавший грешную землю, твердил, что точит серп свой, дабы сжать колосья господнего гнева, и т. п. Несколькими штрихами набросанный портрет единомышленника мюнстерских анабаптистов лишний раз свидетельствует об исторической конкретности Брюсова, внимательно изучавшего мятежную публицистику XVI века. И в данном и в ряде других случаев он безошибочно находил правильный тон, отчего роман его приобретал историческую глубину и рельефность.

В романе встречаются меткие оценки тех или иных событий. Так, вспоминая о рыцарском мятеже 1522 года, Рупрехт совершенно правильно видит в рыцарях "сам ый отсталый круг" в тогдашнем обществе, "что бы ни говорил в их защиту Ульрих фон Гуттен (гл. XII). А по поводу успехов лютеранства, которое очень быстро превратилось в оплот княжеского самовластия и нового духовного рабства, проницательный Мефистофель язвительно замечает: "Эти новые ереси имеют успех потому, что князья почуяли здесь наживу, как собаки чуют жаркое, и самого Лютера один добрый черт водит за нос. В конце концов, после этих вероисповеданий и новых катехизисов, христианство так обмелеет, что аду куда легче будет ловить с берега свою рыбу" (гл. XII).

С немецкой культурой XVI века мы все время сталкиваемся на страницах "Огненного ангела". Впрочем, к середине тридцатых годов немецкий гуманизм уже в значительной степени утратил свою былую активность. Наступала реакция. У гуманизма были подрезаны крылья. К тому же почти все выдающиеся представители немецкой гуманистической культуры, блиставшие в начале XVI века, отошли в царство мертвых. В 1534 году уже не было в живых ни Конрада Цельтиса, ни Ульриха фон Гуттена, ни Генриха Бебеля, ни Иоганна Рейхлина, ни Якоба Вимпфелинга, ни Виллибальда Пиркхеймера. Приближался смертный час Эразма Роттердамского (1535). Но еще продолжали встречаться люди, хранившие заветы гуманизма. Это были хотя бы такие независимые ученые, как Иоганн Вейер (или Жан Вир), смело выступавший против ведовских процессов, ученик Корнелия Агриппы Неттесгеймского, заслужившего лютую ненависть монахов. В романе им обоим отведено заметное место.

Сам Рупрехт хотя и не принадлежал к цеху ученых, но в юности штудировал медицину, много читал и был сведущ в самых различных отраслях знания. В студенческие годы он зачитывался древнеримскими поэтами, а также творениями Эразма Роттердамского, Генриха Бебеля и Ульриха фон Гуттена. О "Письмах темных людей" он отзывается как об одном из самых выдающихся произведений новой литературы. По его словам, "сама древность" может противопоставить этой остроумной книге "разве одного Лукиана". Когда герой романа вступал в жизнь, немецкий гуманизм еще находился в поре своего расцвета. Под его благотворным влиянием и формировалось мировоззрение Рупрехта. Ему совершенно чужд конфессиональный ригоризм, поскольку он "вместе с лучшими людьми современности" сознавал, что "вера заключается в глубине сердца, а не во внешних проявлениях". Его радуют успехи науки, освобождающейся от пут средневековой схоластики. Труды нюрнбергского математика Бернгарда Вальтера, врача и естествоиспытателя Теофраста Парацельса и астронома Николая Коперника вселяют в него надежду, что "благодетельное оживление, переродившее в наш счастливый век и свободные искусства, и философию, перейдет в будущем и на науки" ("Предисловие автора"). Гордые слова Пико делла Мирандолы о величии человека (гл. XI, I) прочно вошли в его сознание. Поэтому Рупрехту было так приятно побывать в богатой библиотеке просвещенного графа фон Веллена, в которой он нашел многие выдающиеся творения немецких гуманистов. Он встретил их "как добрых друзей, с коими давно не виделся". Здесь же хранились рукописные кодексы латинских писателей, добытые графом в соседних монастырях, собрание прекрасных древних гемм, вывезенных им из Италии, и, наконец, письма знаменитого друга Эразма Роттердамского швейцарского юриста Ульриха Цазия, с которым Граф состоял в личной переписке. Граф охотно показывал все свои сокровища Рупрехту, потому что не без основания видел в нем одного из тех "новых людей", к числу которых относил и самого себя (гл. XII, II).

Следует к этому добавить, что в памяти Рупрехта роилось множество античных имен, афоризмов, цитат. Известны ему труды итальянских писателей и философов эпохи Возрождения (Поджо, Марсилио Фичино, Саннадзаро, Кастильоне и др.), равно как и создания живописцев и ваятелей немецких (А. Дюрер, Г. Гольбёйн, М. Грюневальд, П. Фишер) и итальянских (Фра Анжелико, Сандро Боттичелли, Донателло, Рафаэль, Андреа Мантенья, Микеланджело Буонарроти, Тициан, Бенвенуто Челлини). С шедеврами итальянских мастеров Рупрехт познакомился непосредственно в Италии. Был он также в Испании и даже в далекой Вест-Индии. Все это не могло не расширить его жизненного кругозора.

Однако, будучи во многом человеком "новым", Рупрехт не был свободен от некоторых "старинных предрассудков", что делало его "мировоззрение крайне противоречивым" ("Предисловие к русскому изданию"). Но в этом отношении он вовсе не стоял особняком среди передовых людей тогдашней Германии. "Старинные предрассудки" были весьма живучи в стране, где Мартин Лютер запустил чернильницей в черта, а ученые гуманисты верили в существование ведьм. Зато Рупрехту вполне понятен восторг Ульриха фон Гуттена, который при виде быстрых успехов науки и культуры в начале XVI века воскликнул: "Как радостно жить в такое время!" (гл. XII, I).

Между тем за годы заграничных скитаний Рупрехта в Германии многое изменилось. Лютеровская реформация обернулась против гуманистов, опасных смутьянов видела в них также контрреформация. Рупрехту пришлось соприкоснуться с этой грозной силой в лице инквизитора, добивавшегося и добившегося осуждения Ренаты. Но конфессиональные споры представлялись Рупрехту бессмысленными, даже если они велись такими людьми, как Эразм. Зато о мастерах ренессансной культуры он действительно вспоминает как о "добрых друзьях". К их творениям он обращается по разным поводам. Подчас и на мир смотрит он как бы сквозь призму этих творений. Так, созерцая "толстые животы и жирные самодовольные лица" прелатов и каноников, окружавших архиепископа Трирского, Рупрехт "невольно вспоминал... незабвенные страницы бессмертной сатиры Себастиана Бранта" (гл. XIII, II), а юный спутник графа Генриха, "стройный, как девушка, с нежным продолговатым лицом, в берете с пером", напомнил ему "один из портретов Ганса Гольбейна" (гл. VIII) и т. д.

Разумеется, все вышесказанное имеет значение для понимания духовного мира Рупрехта, кое в чем родственного самому Брюсову - книжнику и эрудиту. Одновременно читатель получает возможность увидеть довольно широкую картину культурной жизни Германии начала XVI века, играющей в романе активную роль.

Если Рупрехт, в душу которого "бросил свои семена" гуманист Я. Вимпфелинг (гл. X, I), полагал, что "к обновлению жизни" следует идти "путем просвещения умов" (гл. III, I), то Рената всецело погружена в мистический визионизм, имевший в Германии прочные и давние традиции. Еще в XIII веке Метхильда Магдебургская сгорала от любви к небесному жениху ("Об истекающем свете божества"), а в XIV веке Генрих Сузо, как он рассказывает об этом в своем "Жизнеописании", танцевал вместе с ангелами, и Дева Мария поила его целебным напитком, истекавшим из ее сердца. Вслед за средневековыми мистиками Рената, отвергая доводы и требования рассудка, жила в причудливом мире грез и видений. Она умилялась, слушая, как Екатерина Сиенская обручилась с самим Христом (гл. X, I). Вьь сшее счастье видела она в том, чтобы душа растворялась в боге (гл. III, I), но пленивший ее сердце огненный ангел роковым образом увлекал ее в царство дьявола. Таких изломанных, потрясенных душ немало было в XVI веке, в котором в какой-то невероятно причудливый узел сплелись людские чаяния и потрясения, жажда обновления и власть вековых предрассудков.

Однако в небольшой статье совершенно невозможно даже в самой сжатой форме охватить все аспекты намеченной темы. Поэтому я коротко остановлюсь еще лишь на фаустовском мотиве, отчетливо звучащем в романе. В "Огненном ангеле" появляется доктор Фауст (гл. XIXIII), стяжавший себе такую большую славу в мировой литературе. В "Предисловии к русскому изданию" Брюсов замечает, что изображенный в романе образ "довольно близко напоминает того Фауста, какого рисует нам его старейшее жизнеописание", изданное И. Шписом в 1587 году. Это, конечно, верно, но лишь до известной степени. Брюсов, бесспорно, опирался на "Историю о докторе Иоганне Фаусте, знаменитом чародее и чернокнижнике". В "народной книге" XVI века он нашел и фигуру Мефистофеля, и такие волшебные шванки, как "проглоченный" слуга (в народной книге Фауст пожирает воз сена), и виноград в зимнюю пору, а также чудесное явление Елены Прекрасной и путешествие Фауста по многим городам и странам (включая Константинополь и Московию). Но в книге XVI века Мефистофель - это могущественный бес, которому Фауст продал свою душу, в романе же это всего лишь умный и ловкий фокусник, хотя Брюсов и не до конца совлекает покров таинственности с его проделок. Во всяком случае, именно он, а не Фауст выступает в роли волшебника. Цель старинной книги, написанной какимто ревностным лютеранином, состояла в том, чтобы осудить человеческий порыв к знанию. Титаническое дерзание Фауста, пожелавшего "проникнуть и изучить все основания неба и земли", представляется автору страшным грехом. Он не устает поносить дерзкую самонадеянность ученого, которая, по мнению автора, и довела его до гибели.

У Брюсова, разумеется, эта тенденция отсутствует. Но его Фауст не отрывается от XVI века, не превращается в могучее олицетворение ищущего человечества, как это произошло у Гёте. Подобно другим персонажам романа, он твердо стоит на реальной немецкой почве. В некотором отношении он, пожалуй, даже ближе к историческому Фаусту, чем к герою народной книги. Вместе с тем образ, нарисованный Брюсовым, как бы двоится в глазах читателя. Достойные доверия современники считали исторического Фауста шарлатаном. Аббат Тритемий называл его "бродягой, пустословом и мошенником" (1507), а врач Ф. Бегарди, упоминая о его "весьма ничтожных и бесславных" делах, замечал: "...зато он хорошо умел получать или, точнее, выманивать деньги, а затем удирать, так что только и видели, говорят, как его пятки сверкали" (1539) {Легенда о докторе Фаусте. Издание подготовил В. М. Жирмунский. М.; Л., 1958. С. 11, 17.}. В "Огненном ангеле" шарлатаном считает Фауста рассудительный граф фон Веллен. И Рупрехт одно время под влиянием графа склонен был видеть в нем "продажного шарлатана", ибо "только они одни способны в любой час и в любом месте вызывать призраки" (гл. XII, II). В дальнейшем, однако, Рупрехт перестал о нем думать столь худо и откровенно признавался, что доктора Фауста он не постиг до конца и что образ Фауста стоит в его памяти, "словно на горизонте тень Голиафа" (гл. XIII, I).

Действительно, нельзя сказать, чтобы в романе Фауст был изображен в карикатурном виде или хотя бы с легкой насмешкой. И держится он с достоинством (по словам Рупрехта, он "производил впечатление переодетого короля", глава XI, II), и собеседник он "занимательнейший", и познания его разнообразны и весьма обширны (гл. XII, I), и нигде он не стремится развлекать толпу волшебными проделками, как это часто бывало с героем народной книги. Он даже и Мефистофеля укоряет за его склонность к подобному шутовству. А его прощальная речь о магии, в которой он прославлял могучий порыв к знанию, произвела на Рупрехта неизгладимое впечатление (гл. XIII, I).

Но зачем все-таки Брюсову понадобился доктор Фауст, не имеющий отношения к истории Ренаты? Вероятно, по двум причинам. Во-первых, появление Фауста, так сказать, усиливало "местный колорит". Ведь именно в Германии в XVI веке сложилась легенда о Фаусте, и здесь же увидела свет первая книга о "знаменитом чародее и чернокнижнике". Во-вторых, поскольку Брюсов немалое место в романе уделяет "сокровенной философии", Фауст оказался здесь как нельзя более кстати. И тут важно правильно понять: почему, "как это ни кажется нам странным, но именно в эпоху Возрождения началось усиленное развитие магических учений" ("Предисловие к русскому изданию")? А дело в том, что "сокровенная философия" содержала в себе не только застарелые заблуждения, но и тенденцию, весьма характерную для Ренессанса. Вспомним хотя бы мудрого волшебника Просперо, повелевающего как злыми, так и добрыми духами в пьесе Шекспира "Буря". Это была еще достаточно фантастическая вера в титанические возможности человека и его разума. Основываясь на учении о всемирном соответствии, связывающем между собой все явления вселенной, адепты "тайных наук" верили, что человек способен повелевать царством демонов (а в существование демонов верили в то время многие) и тем самым утверждать свою власть в беспредельном мире. В связи с этим и Рупрехт пожелал "попытать свои силы в открытой борьбе с духами тьмы" (гл. V, I).

И хотя Рупрехту пришлось вскоре горько разочароваться в оперативной магии, а беседа со здравомыслящим Иоганном Вейером утвердила его в мысли, что "смешно сводить судьбу человека к таинственной воле инфернальных сил" (гл. VI, I), вопрос о магии не исчез со страниц романа. Наряду с Фаустом в романе появляется выразительная фигура Агриппы Неттесгеймского, великого знатока герметических наук (гл. VI, XVI). В беседе с Рупрехтом, отвергая распространенное вульгарное представление о магии как о способе добывать богатство, разузнавать о завтрашнем дне и вредить людям, Агриппа предлагает искать в ней "сокровенное знание о природе", которого, по его мнению, не содержит современная университетская наука, разрывающая "единый цветок вселенной на части" и дающая человеку вместо познания "силлогизмы и комментарии". Только наука, способная познать единство мирообразующего духа и устанавливать "связь всех вещей и пути, которыми они влияют друг на друга", может называться подлинной наукой, но ведь это "и есть магия, истинная магия древних", "полное воплощение совершеннейшей философии". Такая наука требует от своего адепта "чистой веры и сильной воли, - ибо нет силы более мощной в нашем мире, чем воля, которая способна совершать и невозможное, и чудеса!" (гл. VI, II). И все же Рупрехту показалось, что как ни отзывался Агриппа скептически о "темных и не заслуживающих одобрения" магических опытах, он и сам не был им вовсе чужд. Эпизод с собакой умирающего Агриппы (гл. XVI, II) мог только усилить эти подозрения героя романа. Даже один из учеников Агриппы, выслушав его тираду об "истинной науке", заметил: "Вот не ожидал я, что учитель еще втайне верует в магию!" (гл. VI, II).

Но, как ни отлична философия Агриппы от трезвых взглядов Вейера, можно сказать, что перед читателем предстают две грани немецкой ренессансной культуры. Их роднят стремление как можно ближе подойти к "истинному источнику познания" и вера в поразительную силу человеческого порыва. Своему Фаусту Брюсов вложил в уста крылатые слова: "Разве не жаждет человек познать все тайны всей вселенной, до самого конца, и обладать всеми сокровищами, безо всякой меры?" (гл. XIII, I). Этот "фаустовский" порыв присущ также Агриппе. Ненавидимый и травимый сорбоннистами, схоластами, "делателями силлогизмов", всей "несчетной толпой бездельников в рясах, капюшонах, мантиях" (гл. VI, II), Агриппа, вопреки всему, как подлинный титан Возрождения, не перестает возлагать свои надежды на несокрушимую волю человека, способную совершать невозможное. Подобно Фаусту Марло и Гёте ("Я философию постиг..."), он посмел посягнуть на официальную университетскую науку, не раз вызывавшую насмешки и резкую критику гуманистов. В сущности, Агриппа в гораздо большей мере, чем исторический Фауст, имел право стать героем великой фаустовской легенды. Ведь о нем и люди рассказывали самые удивительные истории (гл. VI, I и др.). Брюсов оттеняет все эти "фаустовские" черты выдающегося ученого и мыслителя. В условиях все усиливающейся реакции фаустовская тема звучит как напоминание о человеческом дерзании. Реакция успела нанести жестокие удары немецкому гуманизму. Она раздавила Ренату. Она всюду искала и находила царство дьявола. И в этом душном, гнилом, бьющемся в конвульсиях мире такие трагически одинокие люди, как Агриппа Неттесгеймский, осмеливались все же говорить о величии истинного познания и силе человеческого духа. Введя в роман Агриппу, Брюсов не только воздал должное незаслуженно забытому ученому, которым он в то время был увлечен, но и указал на одну из интересных граней немецкой ренессансной культуры XVI века.

В то же время фаустовская тема, отчетливо звучащая в романе, увидевшем свет в 1907-1908 гг., в русских условиях приобретала особый смысл. Ведь те годы в России также были годами реакции, охватившей как политическую, так и духовную сферу. Фаустовская вера в силу человеческого разума и трезвый взгляд Брюсова на самые, казалось бы, "таинственные" явления решительно противоречили взглядам и настроениям, которые культивировались в тогдашних реакционных кругах. А точное изображение инквизиции и ее бесчеловечных деяний не только знакомило читателей с тем, что происходило когда-то в Германии, но и вызывало свежие воспоминания о трагических событиях, разыгравшихся в России после 1905 года. Так немецкая старина в романе Брюсова обретала новую жизнь. Под академическим, подчас тяжеловесным, покровом резко проступала злоба дня. Прошлое перекликалось с настоящим.

КОММЕНТАРИЙ

Печатается по: Брюсов В. Собр. соч.: В 7 т. Т. 4. С. 328-341. Пуришев Борис Иванович (1903-1989) - русский литературовед, создавший ряд трудов по истории западноевропейской литературы, специалист в области немецкой литературы, автор публикаций о жизни и творчестве В. Брюсова. Первый вариант статьи "Брюсов и немецкая культура XVI века" был опубликован в кн.: Брюсовские чтения 1966 года. Ереван, 1968. С. 452-472.