Мой первый урок
Возьмём обычный класс, человек тридцать пять подростков. О, не тех, заботливо отобранных, которые без сучка без задоринки пройдут в величественные врата высших учебных заведений, — нет, остальных, тех, кого отчислили из лицеев центральных округов, потому что их оценки не давали надежд на степень бакалавра, ну то есть никаких надежд.
Начало учебного года.
Их выбросило сюда.
В эту вот школу.
Вот к этому учителю.
“Выбросило” — этим всё сказано. Они выброшены на берег, между тем как их вчерашние однокашники вышли в открытое море на борту лицеев-пакетботов, держащих путь к “блестящим карьерам”. Обломки крушений, оставленные школьным отливом. Именно так они сами себя описывают в традиционных личных карточках, заполняемых в начале учебного года:
Фамилия, имя, дата рождения...
Другие сведения:
“Мне совсем не даётся математика”... “Учить языки мне не интересно”... “Я не умею сосредоточиться”... “У меня не получается хорошо писать”... “В книгах слишком много слов” (sic! Да, sic!), “Я ничего не понимаю в физике”... “По орфографии у меня всегда был ноль”... “История бы ладно, но я не запоминаю даты”... “Наверное, я недостаточно стараюсь”... “Я плохо понимаю”... “Я много пропустил”... “Мне хотелось бы рисовать, но я не одарённый”... “Мне это слишком трудно”... “У меня плохая память”... “Мне не хватает подготовки”... “Я не умею думать”... “Я не умею говорить”...
Конченые люди...
Так они себя аттестуют.
Конченые, ещё не начавшись.
Разумеется, они немного преувеличивают. Таков закон жанра. Личная карточка, так же как личный дневник, держится на самокритике: в ней инстинктивно очерняют себя. К тому же это ограждает от избытка требований. Школа их тоже кое-чему научила: свои удобства есть и у обделённости. Как спокойно ученику с постоянным нолем по математике или орфографии: отказавшись от успеха, он избавился и от тягот усилия. А признание, что в книгах “слишком много слов”, может быть, — как знать? — избавит от чтения?..
Однако автопортреты, написанные подростками, не слишком схожи с оригиналами; читая их автобиографические телеграммы, плохой кинорежиссёр вывел бы одно лицо — тупицу с низким лбом и квадратной челюстью.
Нет, они все разные, каждый выбрал что-то своё в нашем многоликом пёстром времени: записной рокер — заклёпки и казаки, поклонник высокой моды — «Берлингтон» и «Шевиньон» (магазины молодёжной моды), безлошадный байкер — не мотоцикл, так хоть косуху; у кого длинные волосы, у кого жёсткий ёжик — в зависимости от семейных вкусов... Вон та девочка утопает в отцовской рубахе, свисающей до продранных коленок джинсов, зато другая вся в чёрном, как сицилийская вдова (“мне нет дела до этого мира”), а её белокурая соседка метит, наоборот, на конкурс красоты: ухожена, разнаряжена, причёсана, как с обложки глянцевого журнала.
Они вышли из возраста свинки и ветрянки и подцепляют теперь моды.
А высоченные-то какие — во всяком случае, большинство! — спокойно могли бы хлебать суп с головы учителя! А парни до чего дюжие! А девочки-то какие фигуристые!
Учителю кажется, что сам он в их возрасте был не таким оформившимся... помельче, похилее... послевоенный заморыш... на консервированном молоке плана Маршалла... он, учитель, переживал тогда период восстановления, как и вся Европа...
А они — воплощение результата.
Это цветущее здоровье, это соответствие моде создают впечатление взрослости, от которой впору и оробеть. Их причёски, наряды, плееры, калькуляторы, манера общаться, самоуверенность наводят на мысль, что они, возможно, куда лучше “приспособлены” к современности, чем учитель. Больше о ней знают...
Что же они знают?
В том-то и загадка.
Нет ничего загадочнее, чем видимость взрослости.
Не будь наш учитель стреляным воробьём, он вполне мог бы почувствовать себя вытесненным из изъявительного наклонения настоящего времени, отсталым, что ли... Только навидался он за двадцать лет преподавания и детей, и подростков... тысячи три, наверное, а то и больше... и всяких мод навидался, и как они проходят... и даже как возвращаются!
Единственное, что не меняется, так это содержание личных карточек. Стиль “упадок и разрушение” на всю катушку: я ленивый, я глупый, я ни на что не гожусь, я всё перепробовал, но без толку, не тратьте на меня усилий, моё прошлое лишено будущего...
Короче, они себя не любят. И кричат об этом с убеждённостью совсем ещё детской.
Они, по сути дела, оказались между двумя мирами. И с обоими потеряли контакт. Мы, конечно же, “крутые”, “продвинутые”, мы “пофигисты” (и какие!), но школу мы “в гробу видали”, её требования нас “задолбали”, мы “уже не маленькие”, но всего-то и толку, что маемся в бесконечном ожидании, когда же станем взрослыми...
Мы хотели бы быть свободными, а чувствуем себя брошенными.
И само собой разумеется, они не любят читать. Слишком много слов в книгах. Страниц тоже. И вообще, слишком много книг.
Нет, читать они решительно не любят.
Тому свидетельство лес поднятых рук в ответ на вопрос учителя:
— Кто из вас не любит читать?
В этом квазиединодушии даже чувствуется некоторый вызов. Кое-кто рук не поднял (в том числе Сицилийская вдова), но это знак подчёркнутого безразличия к вопросу.
— Ну и хорошо, — говорит учитель, — раз вы не любите читать... я сам буду читать вам всякие книги.
И тут же, перейдя от слов к делу, открывает портфель и достаёт во-от такущую книжищу, толстую, прямо-таки кубическую, нет, правда, жуть какую огромную, в глянцевой обложке. В общем, книгу так уж книгу...
— Готовы?
Они не верят своим глазам, не верят ушам. Этот псих собирается им Всё это прочесть? Да на это уйдут годы! Растерянность... Даже некоторая напряжённость... Такого не бывает — чтоб учитель вздумал весь год читать. Или он отъявленный бездельник, или тут какой-то подвох. Больно хитрый, поймать нас хочет. А потом подай ему список новых слов, отчёт о прочитанном...
Они переглядываются. Некоторые на всякий случай кладут перед собой листок и берут ручку наизготовку.
— Нет-нет, записывать ничего не надо. Просто послушайте.
Тут возникает новая проблема — куда себя девать? Что происходит с телом в четырёх стенах класса, если отнять у него алиби шариковой ручки и чистого листа? Что с собой делать в подобной ситуации?
— Устраивайтесь поудобнее, расслабьтесь...
(Скажет тоже! “Расслабьтесь...”) Заклёпкам-и-казакам не удаётся совладать с любопытством:
— Вы собираетесь прочесть всю эту книгу? Вслух?
— Ты вряд ли что-нибудь услышишь, если я буду читать про себя...
Застенчивый смешок. Но юная Сицилийская вдова в такие игры не играет. Шёпотом, достаточно громким, чтобы всем было слышно, она роняет:
— Мы уже не в том возрасте.
Предубеждение распространённое... В основном среди тех, кому никогда по-настоящему не дарили чтения. Другие-то знают, что для этого удовольствия возраста не существует.
— Если через десять минут ты убедишься, что это тебе не по возрасту, подними руку, и я найду тебе другое занятие. Договорились?
— А что за книга-то? — спрашивает “Берлингтон” с видом человека многоопытного и искушённого.
— Роман (бессмертное произведение).
— А про чего?
— Трудно сказать, пока не прочтёшь. Ладно, все слушают? Отставить разговоры. Приступим.
Они слушают... скептически, но слушают.
— Глава первая: “В восемнадцатом столетии во Франции жил человек, принадлежавший к самым гениальным и самым отвратительным фигурам этой эпохи, столь богатой гениальными и отвратительными фигурами...” (Патрик Зюскинд. Парфюмер / Пер. Э. Венгеровой. — Ред.).
“В городах того времени стояла вонь, почти невообразимая для нас, современных людей. Улицы воняли навозом, дворы воняли мочой, лестницы воняли гнилым деревом и крысиным помётом, кухни — скверным углём и бараньим салом; непроветренные гостиные воняли слежавшейся пылью, спальни — грязными простынями, влажными перинами и остросладкими испарениями ночных горшков. Из каминов несло серой, из дубилен — едкими щёлочами, со скотобоен — выпущенной кровью. Люди воняли потом и нестираным платьем; изо рта у них пахло сгнившими зубами, из животов — луковым соком, а их тела, когда они старели, начинали пахнуть старым сыром, и кислым молоком, и болезненными опухолями. Воняли реки, воняли площади, воняли церкви, воняло под мостами и во дворцах. Воняли крестьяне и священники, подмастерья и жёны мастеров, воняло всё дворянское сословие, вонял даже сам король — он вонял, как хищный зверь, а королева — как старая коза, зимой и летом”.
Дорогой господин Зюскинд, спасибо вам! Ваши страницы источают аромат, который щекочет ноздри и нервы. Никогда у вашего «Парфюмера» не бывало читателей увлечённее, чем эти тридцать пять подростков, столь не расположенных вас читать. Через десять минут, можете мне поверить, Сицилийская вдова сочла, что по возрасту вы ей очень подходите. Трогательно было смотреть, как она закусывала губу, боясь своим смехом заглушить вашу прозу. “Берлингтон” широко раскрыл глаза, будто это уши, и — “Тихо вы там! Заткнитесь, ну!” — едва кто-нибудь из его товарищей не выдерживал и прыскал. Где-то странице на тридцать второй, там, где вы сравниваете вашего Жана-Батиста Гренуя, оказавшегося на попечении у мадам Гайар, с клещом, затаившимся в засаде (помните? “Одинокий клещ, сосредоточившись в себе, сидит на своём дереве, слепой, глухой и немой, и только вынюхивает, годами вынюхивает на расстоянии нескольких миль кровь проходящих мимо живых...”), так вот, где-то на этих страницах, где мы впервые погружаемся во влажные глубины Жана-Батиста Гренуя, Заклёпки-и-казаки уснул, уронив голову на руки. Уснул сладким сном, мирно посапывая. Нет-нет, не надо его будить, ведь так хорошо уснуть под колыбельную — это же самая первая из радостей чтения. Он снова стал маленьким, Заклёпки-и-казаки, маленьким и доверчивым... и он ничуть не старше, когда, разбуженный звонком, восклицает:
— Блин, я всё проспал! Что там было у мамаши Гайяр?