Они сражались за Родину


Марк Качурин: “И я живу. Ослушаться не смею...”

Мобилизованный на фронт студент-филолог Ленинградского университета Марк Качурин участвовал в боях на «Невском пятачке» — так называли узкий плацдарм на левом берегу Невы, который наши войска удерживали до апреля 1942 года, затем вынуждены были оставить и 26 сентября снова взяли. “Я там пробыл три месяца. Это было лобное место, дивизии и полки там перемалывались, как в какой-то взбесившейся мясорубке. Мы видели заснеженную землю с пятнами грязи и крови. Землянки были тесные, наскоро и неглубоко врытые. Фронтовой хлеб уже выручить не мог: приварка почти не было. Зубы кровоточили от цинги и выпадали, а в сумерках начинавшаяся «куриная слепота» не позволяла ничего увидеть дальше двух-трёх метров” (Из воспоминаний М. Г. Качурина).

Фото М. Г. Качурина военных лет

(

Мне письма из дому не шли.

Хоть дом и недалёк.

Да может, почту занесли

В другой какойто полк.

Был дом на том же берегу,

Вёрст в тридцати пяти,

Да я подняться не могу,

И где уж там дойти...

А дома кончились дрова,

Заиндевела ночь,

И некому поднять пера,

И некому помочь.

А я лежу на берегу —

И двинуться не сметь.

Тепло дыханья берегу,

Чтоб не оледенеть.

Был факультет над той рекой

Фасадом на Синод,

Где всадник бешеной рукой

Узду свирепо рвёт.

А я с бессмысленным трудом

Стараюсь позабыть

И факультет, и отчий дом,

И спор Евгения с Петром,

Чтобы остаться жить.

Геннадий Беленький: “Мы были убеждены, что победа обязательно будет нашей”

“...Психологическое состояние начала войны: во-первых, мы, как это ни странно — а может быть и не странно, — мы были убеждены, что победа обязательно будет нашей. Совершенно безоговорочно в это все верили. Я вам должен сказать, что, когда война началась, мы вообще думали, что, вся эта история закончится в течение двух-трёх месяцев... Мы привыкли, что освобождение Западной Украины и Белоруссии — дело нескольких дней, Финляндия, правда, дольше, но всё-таки непродолжительная война. Мы решили, что и эта война будет недолгой, тем более уверены были, что немецкие рабочие восстанут... Сталин выступал и сказал, что война продлится полгода или, может быть, годик, и «враг лопнет под тяжестью своих преступлений». И мы в это верили. Так что, несмотря на всякие тяжести, неудачи, настроение у всех было боевое, прямо сказать. Это без всяких прикрас…

Фото Г. И. Беленького (2004);

предоставлено автором, О. А. Ерёминой.

...Я помню, такой случай был. В Рязани, в военном училище военный инженер построил нас. Непогода, грязь была. Он всех выстроил, одного курсанта вперёд. «Ну, товарищ курсант, ложись!» А тут лужа страшная, он только в шинелишке в этой. «Ложись!» «Как это?» «Ложись, приказываю!» Он, значит, ложится. «А что вы думаете, на фронте вы будете выбирать, где ложиться, а где не ложиться?» Вот так.

Зима 1941/42 года — это страшные морозы были. Обмундирования зимнего нам не выдавали. Шинели, летние портяночки и сапоги. Нас выводили за город, мы там должны были тоже и оборону занимать, ложиться в снег и по снегу передвигаться. Однажды мы так вот лежали в ожидании сигнала какого-то, и шла мимо старушка, остановилась, перекрестилась: «Святыми будете»...

...Я попал в Казань, в запасной полк. Он располагался в лесу, в землянках. Обмундирование было, кормить нас кормили более или менее, но оружия не было вообще. Палки! Внезапно нам сообщают, что к нам приезжает Ворошилов. Проверять состояние части. А Ворошилов, насколько я знаю, тогда ведал тыловыми подразделениями, подготовкой армии к военным действиям. Приехал Ворошилов — мы его видели — без охраны. Машинка, эмка. Вылез. К командиру полка. А тот распорядился всех вывести в поле, когда только узнал, что едет Ворошилов. Он всех вывел, только остались дежурные, я почему знаю: сам тогда был дежурным. Ворошилов зашёл туда. «А где, — говорит, — личный состав?» «Личный состав на учениях». «Где на учениях?» «Там-то и там-то». «Хорошо, мы сядем на самолёт и посмотрим, как идут учения». Сел и полетел. Что дальше было, я не знаю. Вечером он собрал командиров, и тут я услышал… стоэтажный мат! Такого мата я за всю жизнь не слышал, я даже не всё понимал там! «Как вы могли допустить до такого! Никакого учения у вас нет! Красноармейцы с палками вместо оружия!» Ну, всю его речь я передать не могу, я её не помню. Я был потрясён таким мастерством — просто высший класс! Наверное, в шахтах Донбасса он почерпнул всё это. Очень здорово. Назавтра всем выдали винтовки новые, появилось оружие, стали заниматься по-настоящему, но недолго. Сформировали часть, и нас отправили под Клин в Московскую зону обороны...

В сорок втором привезли нас под Сталинград. Выгрузили в степи. Огромный простор. Ни одной межи. Сплошное море жёлтой пшеницы. Нас выгрузили: «Ложись!» Легли. Элеватор недалеко был. И в это время — немецкие самолёты засекли поезд, который пришёл. Слава Богу, нас командиры от этого поезда подальше расположили в степи. Несколько бомбардировщиков на бреющем полёте разбомбили поезд. Ничего не осталось. Потом разбомбили элеватор. И нас спасло только то, что мы лежали в этой пшенице. Подняться нам разрешили только ночью. И по ночам мы совершали переходы по этим сталинградским степям. Днём господство в воздухе абсолютно немецкое было, гонялись даже за одним человеком. Наша авиация исчезла вообще...

Мы заняли оборону северо-западнее Сталинграда. Нужно было прикрыть немцам ход на Москву, создать укрепрайон. Были мы в обороне. Во второй линии обороны стояли. А двадцать первого декабря нам сказали: «Хватит, переходите в первую линию обороны». На передовую. Двадцать первое декабря я почему запомнил: это день рождения Сталина, который отмечался тогда. И вот в этот вечер нас и направили. Мы пришли в окопы, рассредоточились. Окопы немецкие бывшие, выбиты немцы оттуда были и заняты нашими. Трупы кругом набиты. И замёрзли уже. Скульптурные группы, как в мастерской: один другого схватил, и они друг друга убили и так вот они и застыли. Это вообще жуткое впечатление было, честно говоря, трупов там хватало, особенно на этой передовой.

Мы должны были строить землянку… Понимаете, сталинградская степь — там же лесов-то нет. Брёвен нет, а нам нужно накат, поэтому мы искали эти брёвна по всей степи, в старых землянках… И вот наконец одну землянку мы так разворошили, вытаскиваем бревно, — уже смеркалось, — вытащили, а это труп оказался замёрзший. Вот я когда читал Твардовского: «На покойничке присядем // Да покурим натощак…» — так это не гипербола, так оно и было. Степь голая, и действительно приходилось садиться «на покойничке», потому что не на чем было сидеть больше...

Немцы от нас были на расстоянии пятидесяти метров. Передовая. Они были окружены, они слабели, конечно, но получалось так: кто рано утром начинал огонь, кто уже пристрелялся, конечно, — тот господствовал в течение дня. Если немцы начинали раньше, значит, мы сидели пригнувшись и вылезти уже было довольно трудно. Если наши — то немцы сидели. Но, слава Богу, они всё время слабели, слабели, — это чувствовалось. Кольцо сжималось постепенно. Им сбрасывали с самолётов еду — целые тюки такие с замороженным хлебом, но так как вчера линия фронта проходила здесь, а завтра в другом месте, а лётчики не знали, поэтому часто эти продукты попадали в руки к нам. Это была хорошая помощь.

...Я особо героических подвигов здесь не совершал, надо сказать, всё-таки оборона была. Но тем не менее вот что было. Наш командир решил, что надо выдвинуться ближе к немцам с рупором и постараться поагитировать их, чтобы они переходили к нам. «Вот ты, — говорит он, — немецкий язык знаешь, возьми политрука и вылезайте вперёд». Ну, ночью вылезли, стал кричать в этот рупор, что, дескать, идите к нам, тут вам будет хорошо... Так вот, значит, весь этот джентльменский набор я выпаливал — один раз, второй. Три ночи подряд. Они слушали, ничего, прекращали стрельбу и слушали. Через три дня ко мне в окоп прибегает солдат: «Там, — говорит, — немец пришёл — в плен сдаваться!» Ладно. Пошли мы туда. Немец пришёл с тюком — огро-омным, оказались одеяла всякие. Он только мог два слова сказать: «Пан, плен. Пан, плен!» Мы этого самого немца взяли, привели в землянку. «Голоден!» — говорит. А у нас у самих ничего, остался один сухарь — на весь взвод, и мы его держали как неприкосновенный запас. Но как же мы можем показать немцу, что русские, победители, их окружившие, — что мы не можем его накормить! И вытащили наши солдаты этот сухарь, дали ему кружку воды, и этот сухарь он поглотил, оставив нас вообще безо всего. Вот так!

У этого немца награда была одна такая — нигде мне не приходилось читать о ней — награда за зиму, проведённую в России! Для них это считалось вообще героическим подвигом. Он всё интересовался: где комиссар, где комиссар? Я говорю: «Вот комиссар сидит». «Это не комиссар!» Я говорю: «Почему не комиссар?» А это сидел обыкновенный парень, с которым я передачи вёл. «Нет, — говорит, — нам говорили, что комиссар имеет на вооружении большой нож и этим ножом он пытает пленных»...”

Редакция