«ПРЕСТУПЛЕНИЕ И НАКАЗАНИЕ» в критике 1860-x годов
Сборника «Роман (бессмертное произведение) Достоевского “Преступление и наказание” в русской критике» (типа вышедших в недавние годы «Роман (бессмертное произведение) И. А. Гончарова “Обломов” в русской критике» или соответственно «Драма А. Н. Островского “Гроза” в русской критике») не существует. Наиболее полная на сегодняшний день библиография прижизненных откликов на этот роман — в комментарии к академическому собранию сочинений Достоевского (т. 7), но и названный обзор, по-видимому, далеко не полон: мне известны два не отмеченных в комментариях отзыва на роман, появившиеся в 1867 году (они включены в преамбулу к предлагаемой републикации). Более того, читателю, лишённому возможности просматривать журналы и газеты XIX века, доступны только две статьи о «Преступлении и наказании» — Н. Н. Страхова и Д. И. Писарева. Между тем материал полемики о знаменитом романе может быть весьма полезен на уроках в 10-м классе.
Никто в 1866 году не предполагал, что новый роман Достоевского через 105 лет войдёт в школьную программу, а ещё намного раньше автор его обретёт мировую славу. Только Н. Н. Страхов, проницательнейший критик, смог понять и оценить сложнейшую проблематику романа — остальным писавшим о «Преступлении и наказании» это оказалось не по силам.
Начнём с журнальной заметки, не попавшей, насколько я могу судить, в библиографию «Преступления и наказания». Речь идёт о новогоднем выпуске иллюстрированного дамского журнала «Новый русский базар»; журнал выходил три раза в месяц, нас интересует № 2, от 1 января 1867 года. В обзоре «Столичная жизнь», подписанном “К. Костин”, говорится:
“Роман (бессмертное произведение), печатающийся в «Русском вестнике», не представляет того интереса, который бы должен представлять роман как изображение духа того или другого времени или лиц, имеющих общий, типический характер...
Герой нового романа Ф. М. Достоевского — нравственный урод. Конечно, уроды могут быть очень интересны, тем не менее они не должны быть героями романа, точно так же, как уголовное дело не должно быть его основанием. Руководящая мысль этого произведения, как показывает само заглавие, — совершение преступления и затем его наказание; и, как интересный процесс из уголовной практики, это произведение, помимо серьёзного, бытового значения, читается с интересом, ибо автор так обработал психологическую сторону этого дела, он с такой анатомической подробностью следит за всеми движениями нервов своего Исключительного героя, что читатель ни на минуту не усомнится, что автор обладает немалым талантом и умеет возбуждать до болезненности внимание читателя, заставляя его видеть осязательно всю ту сердечную драму, которую переживает Раскольников — главное действующее лицо, совершившее убийство. Кроме этого лица есть ещё мастерски очерченные и другие. Но зато есть и преднамеренные карикатуры, казнённые современною жизнью и толками...” (с. 19).
Итак, первое: герои романа нетипичны — характернейший упрёк Достоевскому (подобный мы находим в рецензии Елисеева, напечатанной во втором номере «Современника» за 1866 год); вспомним ещё и его спор с Гончаровым или начало «Братьев Карамазовых». “Раскольников, — пишет А. С. Суворин в газете «Русский инвалид», — вовсе не тип, не воплощение какого-нибудь направления, какого-нибудь склада мыслей, усвоенных множеством”. И далее: “Раскольников, как явление болезненное, подлежит скорее психиатрии, чем литературной критике” (1867, № 63, 4/16 марта). Эти же соображения Суворин выскажет через несколько дней в газете «Санкт-Петербургские ведомости» (этот отзыв тоже не отмечен в библиографических обзорах); в «Недельных очерках и картинках», подписанных “Незнакомец”, критик заметил:
“Г-н Достоевский в романе своём «Преступление и наказание» вывел перед нами <...> образованного убийцу, который решается на преступление из каких-то филантропических видов и оправдывает себя примерами великих людей, не останавливавшихся перед злодеяниями для достижения своих целей. Очевидно, убийца г-на Достоевского, Раскольников, — лицо совершенно фантастическое, ничего общего не имеющее с действительностью, которая продолжает нам доставлять убийц образованных и необразованных, руководящихся в своих деяниях исключительно духом стяжания. Просвещение, даже полупросвещение, тут ни при чём; если оно может дать в руки убийцы какие-нибудь софизмы, то оно же их и отнимает у него, потому что никогда и никого не учит злодеяниям: надо быть или совершенно испорченной натурой, или натурой больной до сумасшествия, чтобы в книгах почерпать материал для оправдания уголовных преступлений. Между тем находились люди, которые готовы были указывать на Раскольникова как на представителя известной части молодёжи, получившей вредоносное образование. Но где же доказательства, где тень доказательств? Базаровых мы встречали в действительной жизни, но Раскольниковых ни действительная жизнь, ни уголовная практика нам не представила” (12 марта, 1867).
Разговор о типичности, для современников вовсе лишённый какого бы то ни было академизма (вспомним сравнительно недавние обсуждения книг и фильмов с точки зрения “бывает так в жизни или не бывает”) в данном случае имел особую остроту — ведь Г. З. Елисеев в «Современнике» обвинил Достоевского в клевете на молодое поколение (“целая корпорация молодых юношей обвиняется в повальном покушении на убийство с грабежом”). И в газете «Гласный суд» возражения Елисееву делаются, как и у Суворина, с нажимом на безумие главного героя: “<...> если даже автор в лице Раскольникова и действительно хотел воссоздать новый тип, то попытка эта ему не удалась. У него герой вышел просто-напросто сумасшедший человек или, скорее, белогорячечный, который, хотя и поступает как будто сознательно, но, в сущности, действует в бреду, потому что в эти моменты ему представляется всё в ином виде” (Гласный суд. 1867. 16/28 марта. № 159. Из колонки «Заметки и разные известия»). И только Страхову удалось понять смысл характера героя и отношение к нему автора: “Он изобразил нам нигилизм не как жалкое и дикое явление, а в трагическом виде, как искажение души, сопровождаемое жестоким страданием. По своему всегдашнему обычаю, он представил нам Человека в самом убийце, как умел отыскать Людей и во всех блудницах, пьяницах и других жалких лицах, которыми обставил своего героя”