Темы по роману «Идиот»

Лев Соболев

Темы 150 (б), 152 (б) и 153, по сути дела, представляют одну тему, введением к которой может послужить разбор сцены чтения пушкинского стихотворения (154 Б). Отмечу, что сцена начинается ещё в 6-й главе (в 7-й продолжается и сменяется появлением молодых “нигилистов”) со слов Коли Иволгина, обращённых к Аглае Епанчиной: “Месяц назад вы «Дон-Кихота» перебирали и воскликнули эти слова, что нет лучше «рыцаря бедного». Не знаю, про кого вы тогда говорили: про Дон-Кихота, или про Евгения Павлыча, или ещё про одно лицо”. Дон-Кихот здесь назван отнюдь не случайно: Достоевский, как известно, чрезвычайно высоко ставил эту “самую грустную из книг”, где воплощены “величайшая красота человека, величайшая чистота его, целомудрие, простодушие, незлобивость, мужество и, наконец, величайший ум” («Дневник писателя», 1877 год, сентябрь, глава II). Среди источников образа Мышкина Дон-Кихот — один из важнейших: это “осмеянное и не знающее себе цены прекрасное”, как писал о своём герое Достоевский в письме С. А. Ивановой 1 января 1868 года (Достоевский Ф. М. Полное собрание сочинений: В 30 т. Л., 1985. Т. 28–1. С. 251. В дальнейшем все цитаты из Достоевского даются по этому изданию с указанием тома и страницы). В той же 6-й главе Аглая Епанчина произносит важнейшие слова, объясняющие смысл последующего чтения: “...В стихах этих прямо изображён человек, способный иметь идеал, во-вторых, раз поставив себе идеал, поверить ему, а поверив, слепо отдать ему всю свою жизнь. Это не всегда в нашем веке случается. Там, в стихах этих, не сказано, в чём, собственно, состоял идеал «рыцаря бедного», но видно, что это был какой-то светлый образ, «образ чистой красоты»”. Следует заметить, что в том тексте пушкинского стихотворения, который читает Аглая, нет строк, известных современному читателю — например, таких:

Путешествуя в Женеву,

Он увидел у креста

На пути Марию Деву,

Матерь Господа Христа.

Эта строфа напечатана в «Современнике» (1866, № 3) и была известна Достоевскому, но он привёл пушкинское стихотворение по семитомнику в издании Анненкова (именно это издание и предложит Лебедев генеральше “за свою цену”). Но понятна и ещё одна причина, по которой писателю было важно, что Дева Мария не названа в тексте стихотворения: Аглая заменяет буквы AMD на АНБ (Ave, Настасья Барашкова), а потом и на НФБ (Настасья Филипповна Барашкова). Сама же она косвенно объясняет смысл этой замены: “...Этому бедному рыцарю уже всё равно стало: кто бы ни была и что бы ни сделала его дама. Довольно того, что он её выбрал и поверил её «чистой красоте», а затем уже преклонился пред нею навеки; в том-то и заслуга, что если б она потом хоть воровкой была, то он всё-таки должен был ей верить и за её чистую красоту копья ломать. Поэту хотелось, кажется, совокупить в один чрезвычайный образ всё огромное понятие средневековой рыцарской платонической любви какого-нибудь чистого и высокого рыцаря; разумеется, всё это идеал. В «рыцаре же бедном» это чувство дошло уже до последней степени, до аскетизма; надо признаться, что способность к такому чувству много обозначает, и что такие чувства оставляют по себе черту глубокую и весьма с одной стороны похвальную, не говоря уже о Дон-Кихоте”. Описывая реакцию собравшихся на чтение Аглаи, Достоевский замечает: “Что-то тяжёлое и неприятное как бы уязвило князя”. По-видимому, здесь частый у писателя мотив предчувствия, в данном случае — предчувствия неприязненных отношений Аглаи и Настасьи Филипповны. Впрочем, Аглая сама впоследствии объяснит князю, что она “хотела похвалить” его “за одно, но тут же хотела заклеймить” за его поведение (ч. III, гл. 8).

Итак, что же такое главный и заглавный герой романа «Идиот»? Само заглавие достаточно многозначно. Идиот — “малоумный, несмысленный от рождения, тупой, убогий, юродивый”, сказано у Даля. “Тупой” и “юродивый” в сознании Достоевского вовсе не одно и то же — неслучайно Аглая говорит князю: “…хоть вы и в самом деле больны умом <…> зато главный ум у вас лучше, чем у них у всех” (ч. III, гл. 8). В комментарии к роману указывается, что в средние века слово “идиот” означало далёкого от книжной премудрости, но наделённого глубокой духовностью человека (т. 9, 394). И Рогожин говорит Мышкину: “Совсем ты, князь, выходишь юродивый, и таких, как ты, Бог любит!” (ч. I, гл. 1). Вспомним, что и Лизавета, и Соня в «Преступлении и наказании» тоже юродивые, то есть блаженные, наделённые особой силой веры и особым, детским взглядом на мир.

Детское в героях Достоевского — важнейшая черта; Мышкин говорит Епанчиным: “Шнейдер мне высказал одну очень странную свою мысль <…> что я сам совершенный ребёнок, то есть вполне ребёнок, что я только ростом и лицом похож на взрослого, но что развитием, душой, характером и, может быть, даже умом я не взрослый, и так и останусь, хотя бы я до шестидесяти лет прожил” (ч. I, гл. 6). Детское, разумеется, заметно не только в князе, но и в других персонажах — в Лизавете Прокофьевне, в её дочерях, даже в Гане Иволгине. Но в Мышкине это — главное, как и его дружба с детьми, о которой он рассказывает в столовой у Епанчиных.

Князь умеет быть счастливым, любит жизнь: “…Сколько вещей на каждом шагу таких прекрасных, которые даже самый потерявшийся человек находит прекрасными... Посмотрите на ребёнка, посмотрите на Божию зарю, посмотрите на травку, как она растёт, посмотрите в глаза, которые на вас смотрят и вас любят...” (ч. IV, гл. 7).

Но главное, конечно, — это христианское начало в Мышкине. В черновых записях прямо сказано: князь Христос. “Главная мысль романа — изобразить положительно прекрасного человека. Труднее этого нет ничего на свете, а особенно теперь <…> На свете есть одно только положительно прекрасное лицо — Христос, так что явление этого безмерно, бесконечно прекрасного лица уж конечно, есть бесконечное чудо”, — пишет Достоевский в письме к С. Ивановой (т. 28–1, с. 251). В Евангелии, подаренном писателю жёнами декабристов в Тобольске, отчёркнуты слова: “Как я возлюбил вас, так и вы любите друг друга” (Ин. 13, 34). Любовь — главное в князе.

Как в «Преступлении и наказании» за петербургским летом 1865 года просвечивает евангельский и всемирный масштаб (вспомним, как о Раскольникове и Соне сказано: “Огарок уже давно погасал в кривом подсвечнике, тускло освещая в этой нищенской комнате убийцу и блудницу, странно сошедшихся за чтением вечной книги”), так в ситуациях «Идиота» дважды просвечивает евангельское “Христос и грешница”: вначале князь рассказывает о швейцарской Мари (ассоциации с Марией Магдалиной), а позднее имя Магдалины появится в черновых записях применительно к Настасье Филипповне (реплика Аглаи: “это подло — играть роль Магдалины”; т. 9, 217). Сцену в церкви, как указано в комментариях к роману, писатель задумал по прямой аналогии с эпизодом Евангелия от Иоанна (8, 1–7) — прощением блудницы в храме (см. 9, 395).

В предисловии к «Собору Парижской Богоматери» (журнал «Время», 1862, № 9) Достоевский писал, что Гюго явился провозвестником “христианской и высоконравственной мысли” всего искусства XIX столетия; формула её: “восстановление погибшего человека, задавленного несправедливо гнётом обстоятельств, застоя веков и общественных предрассудков” (т. 20, с. 28). Этот мотив — важнейший в «Идиоте» (он отражён в теме 148). Мысль князя — “Сострадание есть главнейший и, может быть, единственный закон бытия всего человечества” (ч. II, гл. 5) — направлена не только на Рогожина (Мышкин надеется, что “сострадание осмыслит и научит самого Рогожина”); из романа в роман Достоевский утверждает благую силу сострадания, причём направленного на конкретного человека (как у Сони Мармеладовой), а не на человечество вообще. “В отвлечённой любви к человечеству любишь почти всегда одного себя”, — пишет Настасья Филипповна Аглае (ч. III, гл. 10). Мышкин любит конкретных людей — тех, с которыми сталкивает его судьба, и сострадает им, и служит им, и пытается спасти именно их.

Достоевский отдал герою свою болезнь (это важно, но следует помнить, что эпилепсией страдает и Смердяков — персонаж абсолютно чуждый автору). Князь приезжает из Швейцарии, но руссоистских идей в чистом виде в «Идиоте» нет (кроме темы детей, но и она осложнена по сравнению с идеями женевского мыслителя). Если для Руссо идеал природной, естественной жизни связан прежде всего с физическим и нравственным здоровьем, то с Мышкиным связаны мотивы нездоровья, страдания (“страданье тоже дело хорошее”, — говорит Порфирий Петрович Раскольникову).

Мышкин лишён самолюбия и гордости — это отличает его от всех других персонажей романа. “Для чего же вы себя унижаете и ставите ниже всех? Зачем вы всё в себе исковеркали, зачем в вас гордости нет?” — спрашивает Аглая (ч. III, гл. 2; в сцене с Настасьей Филипповной автор замечает “почти беспредельную гордость” во взгляде Аглаи). А ведь именно отсутствие гордости и пристало Мышкину — святому в грешном мире; он и аристократам предлагает: “Станем слугами, чтоб быть старшинами” (ч. IV, гл. 7). И персонажи романа чувствуют (словно проговариваются), что Мышкин — это дар, им посланный свыше. “Точно Бог послал!” — думает Епанчин (ч. I, гл. IV), имея в виду, впрочем, свои мелкие цели; “я верую, что вас именно для меня Бог привёл в Петербург из Швейцарии”, — в первое же свидание с Мышкиным говорит Лизавета Прокофьевна (ч. I, гл. 7); она же позднее повторит: “...Я всё ещё верю, что сам Бог тебя мне как друга и как родного брата прислал”

(ч. II, гл. 12). И чаще всего о князе говорят как о Человеке — в высшем смысле, как сказал бы Достоевский. Настасья Филипповна, уходя в собственный день рождения из дому, говорит: “Прощай, князь, в первый раз человека видела!” (ч. I, гл. 16); Ипполит в конце своего “необходимого объяснения”, перед тем как выстрелить в себя, скажет: “Я с Человеком прощусь” (ч. III, гл. 7).

Важнейшая тема романа — тема безумия. Конечно, она важна не только для Мышкина. Не только князь, но и множество других персонажей, как только они выламываются из привычного, конвенционального поведения (а у Достоевского почти все герои способны к нарушению конвенции), оказываются “безумными”, “чудаками”, “странными” и тому подобное. Настасья Филипповна отказывается участвовать в сделке, затеянной Тоцким; генерал Иволгин тяжело переживает кражу после того, как князь объявляет его “честнейшим человеком”; Аглая ставит князя выше всех своих знакомых и думает выйти за него замуж; Ипполит исповедуется перед смертью — всё это выглядит безумием в “нормальном”, обычном мире.

И в заключение несколько слов о самой глубокой и содержательной статье, посвящённой роману «Идиот». Я имею в виду статью Ольги Седаковой, замечательного поэта и выдающегося филолога, напечатанную в журнале «Континент» (2002. № 112) «“Неудавшаяся епифания”: два христианских романа — “Идиот” и “Доктор Живаго”»; буду цитировать её по публикации в «Литературоведческом журнале» (2002, № 16), указывая лишь номера страниц. “Большой писатель оставляет после себя мир несколько иным, чем он был до его прихода”, — пишет О. Седакова, и мы, по мнению автора, “последостоевские люди” (с. 175). “Достоевский первым вывел на сцену публичной мысли этого нового человека, безродного человека на голой земле, и даже не на земле, а на разверзающейся хляби. Как идеолог, он надеялся на возвращение к «почве», как художник — показал, что это невероятно” (179).

Исключительное значение романа «Идиот» (и «Доктора Живаго»), как убедительно показывает автор, в том, что главным героем избран святой. “Я имею в виду не «хорошего человека», «доброго человека» (такого рода героев в новом искусстве немало), а именно святого, то есть человека, каким-то образом свободного от законов «мира», «мира сего» в том смысле, как он понимается в новозаветных текстах — и потому безумного в глазах мира” (181). Святость Мышкина — в его разоружённости. “У него нет Своей Воли (отмеченное Тоней полное безволие Юрия Живаго, фантастическая пассивность Мышкина, которым на глазах читателя каждый пытается манипулировать), своего интереса. Это относится и к его отношениям с героинями, которые никак нельзя описать в духе «плотского искушения». Его увлекает сострадание” (183).

О. Седакова ставит важнейший вопрос — как раз его-то и задают школьники, которых роман задел за живое. В чём смысл романа? В чём значение Мышкина? Ведь он никому не помог, никого не спас. “Его участие оставит за собой только груду развалин и множество разбитых судеб. Но эпилог «Идиота» — возвращение Мышкина в ничтожество безумия, пустынная Европа, где только и можно «поплакать над этим несчастным», как говорит генеральша Епанчина, — оставляет нас с другим чувством: всё происшедшее в романе не было неудачей или крушением, а было действительно чудом явления Человека, в каком-то смысле искупающим жизнь всех, с кем он оказался связан” (183). Так отвечает на главный вопрос О. Седакова, и мне этот ответ представляется наиболее убедительным. Честно признаться, именно так я и отвечал на вопросы моих учеников — ведь не для того, чтобы ещё раз осудить “жестокий мир нарождающегося капитализма”, как выражались в советское время, написал свой великий роман Ф. М. Достоевский.

P. S. Не могу не сказать о недопустимых фактических ошибках в формулировках тем (а ведь это темы для выпускного экзамена!). Я писал консультации по толстовским темам — среди них переправа через Вилию перепутана с переправой через Неман. В темах по роману «Идиот» венчание Настасьи Филипповны с князем названо венчанием с Рогожиным. В прошлом году переврали цитату из пушкинского стихотворения. Неужели нельзя проверить?