Как один Пятница двух Робинзонов прокормил
О литературных подтекстах «Повесть о том, как один мужик двух генералов прокормил» М. Е. Салтыкова-Щедрина
Цикл сказок М. Е. Салтыкова-Щедрина предназначен, по ироническому замечанию сочинителя, “для детей изрядного возраста”. Даже не особенно искушённый читатель сразу понимает: щедринские сказки — сатирические произведения, как правило, аллегорической природы, в которых горько и беспощадно осмеивается то, что в учебниках и официозных научных трудах советского времени именовалось “социальным строем и политической системой царской России”. И в общем это определение, несмотря на кисловатый привкус идеологического штампа, справедливо.
Но комическое в сказках Салтыкова-Щедрина не ограничивается сатирой. Так, в одной из них, в «Повести о том, как один мужик двух генералов прокормил», присутствуют черты своеобразной пародии, травестийного переиначивания одного классического текста. Текста, хорошо популярного детям отнюдь не только “изрядного возраста”, но и среднего школьного. Это знаменитый роман Д. Дефо «Робинзон Крузо».
Напомним в самых общих чертах фабулу щедринской «Повести…».
Два генерала, служившие “в какой-то регистратуре”, “по щучьему велению, по моему хотению очутились на необитаемом острове”. На остров генералы попали во сне: заснули, а на острове пробудились. Из всех благ цивилизации у них оказалось по ночной рубашке, по ордену да по одеялу.
Острое чувство голода заставило отправиться их на поиски пищи. “Пошёл один генерал направо и видит — растут деревья, а на деревьях всякие плоды. Хочет генерал достать хоть одно яблоко, да все так высоко висят, что надобно лезть. Попробовал полезть — ничего не вышло, только рубашку изорвал. Пришёл генерал к ручью, видит: рыба там, словно в садке на Фонтанке, так и кишит, и кишит.
<…>
Зашёл генерал в лес — а там рябчики свищут, тетерева токуют, зайцы бегают.
— Господи! еды-то! еды-то! — сказал генерал, почувствовав, что его уже начинает тошнить”.
Генералы словно оказываются в утраченном людьми земном Раю, в Эдеме: так изобилен всяческой живностью и плодами этот остров. Но — увы! — генералы столь невинны, столь девственны в практических знаниях о жизни, столь не приспособлены к ней, что не могут ни вкусить яблока, ни полакомиться аппетитной рыбкой…
Между генералами завязывается печальный разговор.
“— Кто бы мог подумать, ваше превосходительство, что человеческая пища, в первоначальном виде, летает, плавает и на деревьях растёт? — сказал один генерал.
— Да, — отвечал другой генерал, — признаться, и я до сих пор думал, что булки в том самом виде родятся, как их утром к кофею подают!
— Стало быть, если, например, кто хочет куропатку съесть, то должен сначала её изловить, убить, ощипать, изжарить… Только как всё это сделать?”
Предметы из мира цивилизации, детали одежды, отличающей человека от животного и от “дикаря”, превращаются в их сознании в вожделенные блюда: один невзначай роняет, что съел бы от голода собственный сапог; другой уже совершенно всерьёз пускается в рассуждение о питательных свойствах перчаток.
Наконец голод доводит генералов до озверения: “Вдруг два генерала взглянули друг на друга: в глазах их светился зловещий огонь, зубы стучали, из груди вылетало глухое рычание. Они начали медленно подползать друг к другу и в одно мгновение ока остервенились. Полетели клочья, раздался визг и оханье; генерал, который был учителем каллиграфии, откусил у своего товарища орден и немедленно проглотил. Но вид текущей крови как будто образумил их”.
Орден, который один из генералов Откусил У другого, — деталь гротескная. Откусить можно часть тела (палец, ухо…). Нарушение смысловой сочетаемости слов рождает ассоциации между наградой и частью тела: орден как бы стал принадлежностью плоти генерала. Находящаяся сразу вслед за известием об откушенном ордене фраза о потёкшей крови эти ассоциации словно бы подкрепляет: можно понять так, что кровь потекла из раны, оставшейся именно на месте откушенного ордена.
Но в естественном мире необитаемого острова знаки отличия, указания на место в иерархии власти теряют всякий смысл, а откушенным орденом сыт не будешь…
Спасает положение на первый взгляд совершенно нелепая мысль одного из генералов: нужно отыскать мужика, он поможет, он накормит. Как ни странно, мужик на Необитаемом острове и впрямь оказывается. Он-то генералов накормил (и даже “до того изловчился, что стал <…> в пригоршне суп варить”), корабль им построил и в милый Петербург, на родную Большую Подьяческую доставил.
Комизм и пародийность фигуры чудесного мужика очевидны. С одной стороны, Салтыков-Щедрин пародийно переиначивает мотив обретения героем чудесного помощника, характерный для народных волшебных сказок. Щедринский “мужичина” наделён таким же сверхъестественным даром, что и какой-нибудь Серый Волк или Баба-яга. Но в отличие от героя фольклорных сказок, которому помощник чем-то обязан (например, волк — жизнью), у мужика нет ни малейших оснований быть признательным генералам. За всё хорошее, для них сделанное, они его “тунеядцем” “потчуют”, велят свить верёвочку, которой его привязывают, чтоб не сбежал, да напоследок “щедро” одаривают рюмкой водки и пятаком серебра. По логике щедринской сказки, было бы не в пример лучше, если б генералы друг друга съели: толку от них обществу никакого, а вред немалый — большую пенсию получают.
С другой стороны, автор «Повести…» горько смеётся над долготерпением мужика (русского народа), раболепно служащего “господам”. С третьей — в сказке пародируются официальные и официозные представления о мужике (народе) как вечной и неколебимой опоре власти, государства: он верный, он вывезет, он сдюжит.
Но есть у сюжета «Повести…» ещё один пародийно осмысленный подтекст — уже упомянутый роман о Робинзоне Крузо. Сюжет книги Д. Дефо — история торжества человеческого разума, воли и трудолюбия, история победы человека над самим собою и над природой. Конечно, Робинзон Крузо очутился на необитаемом острове не с голыми руками. Но ведь двум генералам никакие орудия труда, никакие инструменты бы не помогли.
Один из исполненных смысла мотивов английского романа приключений — примирение человека из мира цивилизации (Робинзона Крузо) с дикарём, приобщение дикаря Пятницы к цивилизации, пусть и неглубокое. Это приобщение проявляется, в частности, в даровании аборигену имени.
В сказке Щедрина всё наоборот — кроме мотива попадания на необитаемый остров. (Кстати, и у Салтыкова-Щедрина, и у Дефо “необитаемость” его относительна — на “генеральском” острове где-то в кустах скрывается мужик, а “робинзоновский” остров регулярно навещают дикари.) Генералы не могут ничего. Очень скоро животное начало в них торжествует над человеческим, и они пытаются сожрать друг друга. Выручает их мужик, который для двух отставных чиновников регистратуры — вылитый дикарь. Мужик, между прочим, и действует “по-дикарски”: по деревьям лазает, огонь добывает трением. Знаки цивилизации в щедринской сказке — это, прежде всего, ордена, и они на первый взгляд полностью дискредитированы. Одеяла, ночные рубашки, оказавшиеся у незадачливых “робинзонов”, — сами по себе вещи полезные, но на острове, кажется, тоже совершенно не нужные. Полезнее были бы, в силу их съедобных свойств, сапог и перчатки, но их-то у генералов как раз и нет. “Культурная” же беседа насытившихся генералов о происхождении языков (было ли причиной разделения языков Вавилонское столпотворение) и о реальности Всемирного потопа представлена как бестолковая болтовня, как пустопорожнее “философствование” в духе Кифы Мокиевича из «Мёртвых душ» Н. В. Гоголя (отчего птица родится в яйце, а зверь нет?).
В определённом смысле слова в сказке Салтыкова-Щедрина демонстрируется превосходство природного начала (мужик и его способности) над началом цивилизации. Ничего удивительного в этом нет: острая критика цивилизации (в частности, знаковости, семиотичности как её основы) и апелляция к естественности были присущи “нигилистам”, во многом родственным Салтыкову-Щедрину в культурном и идеологическом отношении. Сам автор «Повести…» представлял человеческую историю цепью нескончаемых вредных “глупостей” и “кровопролитиев” («История одного города», сказка «Медведь на воеводстве»). Считать такое изображение — пародирование истории — одной лишь сатирой на российскую власть, преимущественно современную писателю, не стоит. Это всё-таки ещё и сатира на цивилизацию — наподобие противопоставления порочных людей-йэху добродетельным лошадям-гуигнгнмам в «Путешествиях Гулливера» (часть четвёртая, «Путешествие в страну гуигнгнмов») Дж. Свифта — современника Дефо, выразившего скептически-пессимистический взгляд на цивилизацию.
Однако одновременно сказка Салтыкова-Щедрина оказывается ещё язвительнейшей пародией на представления о блаженном существовании “естественных людей” — дикарей, прежде всего на характеристику “естественного”, до-общественного и до-государственного состояния, содержащуюся в знаменитом трактате Ж.-Ж. Руссо «Рассуждение о происхождении и основаниях неравенства между людьми». Приведём достаточно пространную цитату — она необходима: “Одни будут господствовать с помощью насилия, другие будут изнемогать, будучи вынуждены подчиняться всем прихотям первых. Вот как раз то, что наблюдаю я среди нас, но я не вижу, как можно говорить это же о дикарях, которым было бы совсем даже нелегко втолковать, что такое порабощение и господство. Человек, конечно, может завладеть плодами, которые собрал другой, дичью, которую тот убил, пещерою, что служила ему убежищем, но как сможет он достигнуть того, чтобы заставить другого повиноваться себе? и какие могут быть узды зависимости между людьми, которые ничем не обладают? Если меня прогонят с одного дерева, то мне достаточно перейти на другое; если меня будут тревожить в одном месте, кто помешает мне пойти в другое? Если найдётся человек, столь превосходящий меня силою и, сверх того, столь развращённый, столь ленивый и столь жестокий, чтобы заставить меня добывать для него пищу, тогда как он будет пребывать в праздности, ему придётся поставить себе задачей ни на один миг не терять меня из виду и, ложась спать, с превеликою тщательностью связывать меня из страха, чтобы я не убежал и не убил его, то есть ему придётся добровольно обречь себя на труд гораздо более тяжкий, чем тот труд, которого он захотел бы избежать, и чем тот труд, который он взвалил бы на меня. Если же, несмотря на всё это, бдительность его ослабнет хоть на минуту? Если внезапный шум заставит его повернуть голову? я пробегу двадцать шагов по лесу — и вот уже оковы мои разбиты, и он не увидит меня больше никогда в жизни”.
Эти рассуждения Руссо резюмирует так: “Даже если не вдаваться более в эти ненужные подробности, каждому должно быть ясно, что узы рабства образуются лишь из взаимной зависимости людей и объединяющих их потребностей друг в друге, и потому невозможно поработить какого-либо человека, не поставив его предварительно в такое положение, чтобы он не мог обойтись без другого: положение это не имеет места в естественном состоянии, и потому каждый свободен в этом состоянии от ярма, а закон более сильного там не действителен” (Руссо Ж.-Ж. Об общественном договоре. Трактаты / Пер. с франц. А. Д. Хаютина. М., 1998. С. 103–104).
В «Повести…» Салтыкова-Щедрина всё не так. С точностью “до наоборот”. Генералы физически слабее мужика, но он безропотно им подчиняется. “Дикарь” сам вьёт для себя верёвку, которой его привязывают два отставных крупных чиновника. “Мужичина” мог бы убежать или взобраться на дерево, но никогда не сделает этого. Генералы всецело зависят от мужика, а он никак не зависит от них. Но “дикарь” подчиняется, а господа господствуют. Генералы — они и на необитаемом острове генералы.
Таков невесёлый смысл этой сказки, заключающей в себе, возможно, больше правды, чем и приключенческий роман, чем и философский и социальный трактат.