Изысканность и затемнённость

О поэзии Тютчева

Чем объяснить двусмысленное отношение Тютчева к своему творчеству?.. И только ли к своему? Писание, то есть литература, ему казались “страшным злом”, которого он, однако, не чурался. Утверждая, что “мысль изречённая есть ложь”, он чаще изрекал её устно, но и от написания вовсе не отказывался. Небрежность к своим стихотворным опытам выказывал не однажды. Мог расстаться с рукописью — “пачка исписанных лоскутков”, как называет их И. С. Аксаков, — и никогда более ею не поинтересоваться. А это были автографы, единственные экземпляры. Некрасов помещает его стихи в пространной статье «Русские второстепенные поэты», исправив одну строку (смысловое исправление!), чему Тютчев значения не придаёт или вовсе не замечает. Как соглашается и на многие другие исправления других редакторов. Охотно пишет стихи на случай, поздравительные приветствия к праздникам, к юбилеям. Чисто любительское занятие, если судить по их уровню, доступное любому человеку, владеющему правописанием. А. И. Тургенев, много общавшийся с ним в Мюнхене, и не подозревал о поэтическом даровании своего друга. В огромной переписке с родными, с друзьями и единомышленниками литературные темы занимают ничтожное место.

А иной раз проявлял прямо-таки профессиональную щепетильность, отстаивая свой вариант, или, например, был уязвлён неожиданным появлением своего стихотворения в печати в “неприбранном виде”, то есть, по его мнению, незаконченном.

Он сочинял “для себя”, тем самым как бы оправдывая своё любительство. В дарственной надписи М. П. Погодину на своей книге он признаётся:

Стихов моих вот список безобразный;

Не заглянув в него, дарю их вам.

Не мог склонить своей я лени праздной,

Чтобы она хоть вскользь им занялась...

В наш век стихи живут два-три мгновенья.

Родились утром, к вечеру умрут.

Так что ж тут хлопотать? Рука забвенья

Исправит всё чрез несколько минут.

Чьи стихи имеются в виду, ведь здесь обобщение — “в наш век”? О своих иметь такое мнение простительно... Хотя оно бывает и ошибочно.

Конечно же, он по-своему работал над стихами вопреки “лени праздной”, включая и вышеприведённые, последнюю строку которых в будущем поправил.

Другое дело, что в них, чуть манерных, заметна некоторая неуверенность, характерная для мировоззрения поэта вообще. В том числе и неуверенность в главном — в целесообразности бытия... “Рука забвенья” — это контаминация державинской “реки времён”, пожирающей “в пропасти забвенья” не только стихи, но и “народы, царства и царей”. Так что нет ценностей, ради которых стоит “хлопотать”.

Отстранённость — черта его характера. Тютчев для большинства современников прежде всего был публичным человеком — публицистом, тонким политиком, остроумным собеседником, чьи остроты пережили самого автора. Долгие годы он находился на государственной службе, однако “настоящей службой его, — пишет Погодин, — была беседа в обществе”. Стихи же появлялись изредка, сдерживаемые страстным общественным темпераментом, пробивались как травка сквозь мостовую.

Трудно поверить, чтобы столь проницательный человек недооценивал в себе поэта. Скорее всего, он не придавал миссии поэта исключительной важности, как Пушкин, например. Чиновник, цензор, журналист, поэт — различные роды деятельности, одинаково важные для него. Импровизированная речь столь же эфемерна, как и стихи, которые утром родились, а к вечеру умрут. Поэт в его представлении — романтическое существо, непричастное к реальной жизни. Смирнова-Россет, наблюдательнейшая из женщин, о нём так и сказала: “В сущности же он ничему не придаёт значения и живёт в идеальном мире”.

Поэт всесилен, как стихия,

Не властен лишь в себе самом.

Можно представить, отбросив романтический покров, такого человека — сокрушительно могучего и собой не владеющего. В лучшем случае его психика удерживается на грани патологии.

Тынянов предполагал, что стихи эти обращены к свояченице Тютчева, в которую был влюблён Гейне. Стихи-предостережение. Возможно и так... Но повода мы вправе не знать, нас волнует образ как обобщение: поэт — личность дисгармоническая, своевольная. Верить его заверениям смертельно опасно, о чём откровенно возвещено: “Не верь, не верь поэту, дева...” Он — игрушка стихийных сил, которые через поэта высасывают соки из своих любимых, как из цветов удовольствия. И оплодотворяют, как пчёлы, внося на мохнатых лапках пыльцу — основу жизни для будущих гибельных плодов: “Он не змеёю сердце жалит, // Но как пчела его сосёт”.

Твоей святыни не нарушит

Поэта чистая рука,

Но ненароком жизнь задушит

Иль унесёт за облака.

Странное, двусмысленное благодеяние. Задушит, не нарушив святыни... Это, наверное, как Малюта Скуратов, задушивший подушкой молящегося перед иконой — святыней — Филиппа Колычёва. Действительно задушил, “не тронув” святыни. В таком случае можно ли назвать чистой руку душегубца?..

Физик Б. М. Козырев, написавший замечательно интересные письма о Тютчеве, вводит в понимание его поэтики технический термин “вибрация смысла”. Вибрация очевидна — как следствие расщеплённой, судорожной души. Но порой колебания её настолько велики — множественны, — что смысл бывает неуловим.

Спустя два года после смерти жены Тютчев в новых стихах дополняет тот же образ. Поэт — небожитель, затерянный в толпе людей, он суеверен и гордо-боязлив. Из земного оцепенения его могут вывести женские прелести, когда “сквозь величия земного // Вся прелесть женщины блеснёт”. Тогда-то и обнаруживается его сверхчеловеческое свойство: “Пускай любить он не умеет — // Боготворить умеет он!” Боготворить не любя?.. Это что-то из области фетишизма, слепого поклонения, всегда сопровождавшегося человеческими жертвами.

Возвращаясь к вопросу о двусмысленном отношении к творчеству, заметим, что оно является таковым по природе взаимодействий с миром. И куда более противоречиво, чем антиномично. Любовь и обожание в этом случае — несовместны.

Считается, что мировоззрение Тютчева к пятидесяти годам в корне изменилось. Одни связывают это с влиянием Денисьевой, его незаконной женой, якобы набожной; с угрызениями совести, с неразрешимостью семейного конфликта. Другие — с обновлёнными общественными взглядами, с идеологией панславизма, укоренённого в православии.

Примерно до сорока пяти — сорока семи лет Тютчев жил эпикурейцем, адептом античной философии. Андрей Белый называл его “архаическим эллином”. Но это был рефлексирующий эллинизм, лишённый детскости и простоты.

А вторую половину жизни — убеждённым христианином. Вот что пишет по этому поводу Иван Сергеевич Гагарин, которому в вопросах веры стоит доверять более, чем кому-либо: “В религиозном отношении он отнюдь не был христианином. Католичество и протестанство были в его глазах историческими фактами, достойными внимания философа и государственного деятеля, но ни в том, ни в другом, равно как и восточном православии, он не усматривал явления сверхъестественного и божественного. Его религией была религия Горация, и я был бы чрезвычайно поражён, если бы мне тогда сказали, что когда-нибудь он станет ревнителем Восточной Церкви и пламенным патриотом и что он будет играть в петербургских салонах роль некоего православного графа де Местра”. Не во всём соглашаясь с Гагариным, Иван Аксаков, почитатель и первый биограф Тютчева, замечает: “Я постоянно указываю на противоречия его убеждений с его жизнью и говорю, что его жизнь была мало и очень мало озарена живой верою”. Подобные Убеждения, по мнению Гагарина, есть не что иное как умствования.

Что же в таком случае изменилось? Образ мыслей, словарь, душевность. Произошло переоблачение: античные одежды поменялись на христианские. Фебы, Гебы, всеблагие боги улетучились, а появились “небесных ангелов нога”, Мария, Царь Небесный... Нельзя сказать, что переоблачение не коснулось души, но не настолько, чтобы назвать это преображением. Улетучился демонизм, сомнения остались.

При этой видимой трансформации его поэзия нисколько не обеднела. Она так и осталась “зеркалом души”, по определению Достоевского. На уровне отражений она драгоценна и не поблёкла поныне. Зеркалом настолько восприимчивым, что, оказывается, оно и само в трещинах.

“Не плоть, а дух растлился в наши дни, // И человек отчаянно тоскует”. Да, именно сегодня, полтора века спустя, всё так же тоскует, по-русски. В других краях чувствуют себя иначе, “тоска” — чисто русское понятие. Дух “растлился” значительно раньше, чем “в наши дни”... Но что у Господа тысяча лет, то у нас один день. Только так можно согласиться с тютчевской хронологией.

Говоря о тотальном неверии (что спорно), он лишний раз подчёркивает собственное. Он по-прежнему считает, что любовь — это сон, длящийся мгновение, что последняя любовь (а значит, бывает и предпоследняя, и предпредпоследняя и так далее) — это “блаженство и безнадёжность”. Более того — любовь есть искушение, равное самоубийству. Как это далеко от христианского понимания любви как жертвы!

Новый Завет для него — спасительное средство забвения от страшно-тяжёлой жизни. Что-то вроде подушечки-думки. “О книге сей ты вспомяни — // И всей душой, как к изголовью, // К ней припади и отдохни”. Совсем к другому призывает деятельный Дух Благой Вести.

Или в стихах о радуге, о радужном виденье (ему 62 года), данном на мгновенье: “Лови его — лови скорей!” Оно “ушло, как то уйдёт всецело, // Чем ты и дышишь и живёшь”. Настолько всецело, что даже, наверное, и лопух не вырастет на могиле... Лови момент!.. “Бери от жизни всё!”, как учит современная реклама.

Есенин, его прямой духовный наследник, скажет ещё проще и безнадёжнее: “Пейте, пойте в юности, бейте в жизнь без промаха, // Всё равно любимая отцветёт черёмухой”.

Разумеется, российское неверие не с Тютчева началось, но на Тютчеве не прерывалось, как это может показаться сегодня при чтении некоторых его деклараций в стихах и в прозе. Особенно в посланиях к славянам, где православие, подменённое идеологией, весьма далеко от христианского духа. Лев Толстой, поклонник тютчевского таланта, называл эти его эскапады чепухой.

Тютчев был свидетелем и врагом революций, закипавших тогда в Европе. Так или иначе смертоносные бури влияли на самосознание народов и его представителей. Сознание, лишённое христоцентризма, опирается на национальную идею. И тогда на место Бога водружается нация, племя, род.

На самом же деле духовность и эстетика православия Тютчеву были чужды, если не сказать враждебны. Это можно вычитать из писем к жене 1843 года. А ещё раньше он пишет удивительно точное в исповедальном смысле стихотворение «Я лютеран люблю богослуженье». Подобных мыслей о православии у него никогда не было.

Одно из последних стихотворений его, уже лежащего на смертном одре, свидетельствует, что любящий, милосердный, всё прощающий Бог так и не открылся ему. “Всё отнял у меня казнящий Бог”. Всё тот же Аполлон-губитель, чары которого испытал на себе молодой поэт.

Около тридцати лет Тютчев провёл за границей. В России за это время бывал наездами, которыми всегда тяготился. Говорил: “Я испытываю не тоску по Родине, а тоску по отъезду”. Одна из главных причин: “Здесь (на родине. — А. З.) самый значительный и господствующий над всем прочим факт — это отвратительная погода”. В Овстуге, в родовом имении, где подолгу живали жена и дети, он не задерживался более двух, редко трёх, недель. “Жизнь в России, — пишет он жене в 1843 году, — будет ему (отцу. — А. З.) ещё неприятнее, чем мне”. “Сквозь политическую и философскую любовь к России, — замечает Тынянов, — явно в Тютчеве личное равнодушие, человеческая нелюбовь”. Отчуждённость сквозит и в стихах 1849 года.

Итак, опять увиделся я с вами,

Места немилые, хоть и родные...

...................................................

Ах, нет, не здесь, не этот край безлюдный

Был для души моей родимым краем —

Не здесь расцвёл, не здесь был величаем

Великий праздник молодости чудной.

Ах, и не в эту землю я сложил

Всё, чем я жил и чем я дорожил.

Характерно его известное изречение: “Русская история до Петра Великого — одна панихида, а после Петра — одно уголовное дело”. И при этом он был истовым патриотом... Что это: противоречие, слепая любовь или сыновняя — по заповеди, вопреки неприязни и отчуждённости? Наверное, всё вместе, что “оправдывает” превозношение, которое возможно для поэта, умеющего боготворить без любви. Погодин восхищается этим качеством, не понимая его природы: “Барич по происхождению, воспитанный на немецкой литературе, проведший лет тридцать в Германии, в Мюнхене, в пучине немецкой учёности, сибарит, редко говоривший по-русски, — он является в наше время решительно первым представителем народного сознания о русской миссии в Европе, в истории: никто в России не понимает так ясно, не убеждён так твёрдо, не верит так искренно в её призвание, как он”. А миссия ни мало ни много — объединение славянских народов и христианских Церквей под эгидой... русского царя. В статье «Папство и римский вопрос» он даёт понять, что однажды российский император появится в Риме как законный глава Вселенской Церкви. Это мифотворчество в духе поэта наделало тогда много шуму в европейских кругах. Оно живо и поныне, за вычетом императора как главы... И хотя XX век надолго определил место России среди цивилизованных народов, чего Тютчеву и в страшном сне не снилось, русский язык стал действительно интернациональным на долгое время среди народов социалистического лагеря. Русская география, о которой мечтал поэт, мерещилась и нашим пролетарским вождям.

Москва и град Петров (Рим. — А. З.), И Константинов град —

Вот царства русского заветные столицы...

Но где предел ему? И где его границы —

На север, на восток, на юг и на закат?

Грядущим временам судьбы их обличат...

Семь внутренних морей и семь великих рек...

От Нила до Невы, от Эльбы до Китая,

От Волги по Евфрат, от Ганга до Дуная...

Вот царство русское... и не прейдёт вовек,

Как то провидел Дух и Даниил предрек.

Державники, национал-патриоты всех мастей ратовали за эту географию. Да и сейчас сражаются за неё, мечтая вымыть свои сапоги в Индийском океане. Какой великой кровью удерживалась и удерживается на протяжении столетий эта последняя империя, которую пророк Даниил не предрекал! Библейский пророк имел в виду Царство Божие, не совместимое ни с чьей географией. Скорей всего, подобные мысли поэту предрекало модное в 60-е годы столоверчение. Тютчев оным весьма увлекался. Вот его «Спиритическое предсказание»: “И будет старая Москва // Новейшею из трёх столиц”.

Сомнительна не только география по-тютчевски, но и этнография...

Удручённый ношей крестной,

Всю тебя, земля родная,

В рабском виде Царь небесный

Исходил, благословляя.

Русь в целом оставалась (и остаётся!) языческой страной (об этом, в частности, свидетельствуют и её лучшие лирики. Тютчев в их числе), несмотря на мигающие звёзды святых, в земле российской просиявших. Больнее всех об этом пишет Николай Лесков, знакомый не только с пейзажем и погодными условиями в России. “Христианство ещё на Руси не проповедано”, — говорит один из его героев, ревностный служитель Церкви.

Народ, не знающий слова Божия, благословенным назвать нельзя. Благословение даётся по вере, а “вера от слышания, а слышание от слова Божия” (Рим. 10, 17). Да, впрочем, в этих стихах говорится не столько о людях, сколько вообще о России, о некоей природной целостности, от которой народ неотделим. Это Тютчев глубоко почувствовал. Интуиция обогащала аналитический ум. Его прозрения большей частью — это философские интуиции, а не свидетельства веры.

Опять есенинский голос, да какой отчётливый, слышен в этом стихотворении. Есенин ведь тоже в юношеские годы рядился в христианские одежды.

Не поймёт и не заметит

Гордый взор иноплеменный,

Что сквозит и тайно светит

В наготе твоей смиренной.

Рабское животное долготерпение не есть проявление силы духа, смирения перед Богом.

Эти бедные селенья,

Эта скудная природа —

Край родной долготерпенья,

Край ты русского народа!

Дочь пишет, что эти стихи “папа сочинил по пути из Москвы в деревню”. То есть в коляске. Умилённо и сочувственно поглядывая по сторонам. Действительно, что-то “визионерское” (А. Николаев) есть в его взгляде, обращённом на внешний мир. И наоборот: взгляд в глубины своей болезненно-греховной, изменчивой, безрадостной души являет нам картину подлинную и бесценную. “И я один с своей тупой тоскою...”

Тютчев — подлинный поэт, может быть, великий мистик, но не христианского толка, каковым его считают иные ревнители национального духа. Психологическая нечёткость, допустимая в лирическом самовыражении, неприложима к религиозным смыслам, как он их представляет. Ну вот хотя бы знаменитое про Россию, которую умом не понять и в которую можно только верить. Существует практика святоотеческой школы: сведение ума в сердце, касающаяся не только умной молитвы, но и состояния веры. Умная молитва закладывает и формирует умную веру. О трезвении и усердном обращении Мысли К Богу взывают многие христианские подвижники. Сознание неотделимо от веры. Для Тютчева закономерно боготворить не любя, верить не сознавая...

Критик Кожинов воздвиг целую теорию — о “безусловной” соборности тютчевской поэзии, основываясь на чисто внешних, грамматических её формах. Тютчев, дескать, вместо “я” почти везде употребляет “мы” потому, что стремится “воплотить «я» в органическом единстве с «мировым целым», со всем «древом человечества высоким»”.

Единство с “мировым целым” и с “древом” — это пантеизм, что правда: “От пантеизма Гегеля он так и не мог отделаться”, — пишет о Тютчеве Карл Пфеффель. Соборность предполагает единство членов Вселенской Церкви, объединённых Святым Духом. “Низводить её на уровень национального единства, культурной традиции или же общинного коллективизма означает угашать её духовную суть и подменять родовым сознанием” (Краткий религиозно-философский словарь).

Тютчев, как известно, “был человек далеко не религиозный и ещё менее церковный” (А. И. Георгиевский). В воспитании внебрачных детей совершенно не участвовал, “даже не задавался вопросом о материальных условиях жизни” их матери (он же). “В жизни и любви был эгоцентриком и гедонистом” (Б. М. Козырев). И не только в молодости. Дочь Анна записывает в дневнике (отцу 62 года): “В браке он не видит и не допускает ничего, кроме страсти, и признаёт его приемлемость лишь пока страсть существует. Никогда он не признал бы, что можно поставить выше личного чувства долг и ответственность перед Богом в отношении мужа к жене и жены к мужу и что понятый таким образом брак освящён и способствует нравственному возвышению”.

При чём тут соборность?.. Неверное, безответственное понимание христианского долга приводит к открытому идолослужению. К превращению из поэта, из человека непостоянного и противоречивого, в светоносного кумира. Извращённо толкуемая соборность в наше время породила кровожадного монстра: православный сталинизм.

Тютчевское “мы” вовсе не претендует на вселенскость. Это суждение философски настроенного ума. Обобщение сходных обстоятельств, чувств... А в иных случаях самооправдание. За неблаговидные поступки не так стыдно, если они характерны для многих. Уподобление делает их законными. “О, как убийственно мы любим”... Это ведь адресовано конкретному человеку, которого любили не “мы”, а Тютчев.

В 1870 году умер брат. Самый близкий ему человек. Ни с кем он не был так откровенен и сердечен, как с Николаем Ивановичем. Прощал ему беспощадную критику, чувствуя в нём нравственное превосходство. Тот, например, мог сказать: “Фёдор, какой ты пустой человек!” И Фёдор, рассмеявшись, с ним согласился. Согласился, наверное, с тем наличием духовного изъяна, который не восполняется ни умом, ни утончённым образованием.

Друзей было множество, поклонников, поклонниц... А братьев по духу — ни одного, включая и единокровного. Одиночество он чувствовал всегда. Вот и сейчас, похоронив брата, возвращаясь в Петербург в поезде, он пишет:

Бесследно всё — и так легко не быть!

При мне иль без меня — что нужды в том?

Всё будет то ж — и вьюга так же выть,

И тот же мрак, и та же степь кругом.

А ведь он уже старик... Бессмысленность промелькнувшей жизни очевидна и предопределена... Уворованная любовь одарила невыносимой горечью.

Да, нет в нём упования и просветлённости веры. Но ведь он и не скрывает этого! Православные одежды держались на одних только идейных подвязках. Ничто не могло скрыть его беспомощной обнажённости, его сердечной бездны. Этим и драгоценна лирика, синхронно, как осциллограф, передающая биение сердечной мышцы.

Это не лермонтовский (байроновский) демонизм — дух отрицанья, дух сомненья. Это ни то, ни другое. Это что-то третье — потерянность на пути к вере, что-то очень русское и, может быть, исторически обусловленное, “когда христианство ещё не проповедано”. И вместе с тем это рефлексия на почве многовековой культуры, впитанной образованнейшим из поэтов. В этом стихотворении есть невольный отсыл к Шекспиру — ещё один след блуждающего духа. Гамлет понимает Тютчева: “Не жить, не чувствовать — удел завидный. // Отрадней спать, отрадней камнем быть”.

Великие поэты живут не разделённые временем, они слышат и понимают друг друга. Тютчев: “И я теперь на голой вышине // Стою один, — и пусто всё кругом”. Настолько пусто, что, как в осеннем воздухе, отчётливо слышны такие же, только есенинские, потерянность и просветлённость. (Впрочем, нет, просветлённость есенинская, у Тютчева — зыбкая затемнённость): “Стою один среди долины голой, // А журавлей уносит ветром вдаль. // Я полон дум о юности весёлой // И ничего на свете мне не жаль”.

Как много взял Есенин у Тютчева! Казалось бы, что общего у “деревенского озорника” и придворного аристократа?.. Совершенно разные культурные слои. А эпохи?!. Общее — обострённое чувство потерянности в случайном мире. Сиротство тоже роднит...

Тютчев всегда был настроен на сугубую изолированность. Что пользы объясняться, если “мысль изречённая есть ложь”. Благая весть собирает панургово стадо, которое тотчас разбредается, как только пастух оставит его. Поэтому честнее душеспасительных призывов трезвая заповедь: “Молчи, скрывайся и таи // И чувства, и мечты свои”. Опять странность: советует молчать и таиться, а сам говорит, говорит, говорит...

Парадоксы и противоречия укоренены в мироощущении, которое по существу не менялось на любом фоне: псевдоэллинистическом или псевдохристианском.

Знал ли Тютчев Пушкина? Не лично, разумеется. Известно, что они, почти ровесники, не встречались. А так — знал, наверное... “Тебя, как первую любовь, России сердце не забудет”. Даже в юности ответные стихи на оду «Вольность» написал — дидактические наставления:

Воспой и силой сладкогласья

Разнежь, растрогай, преврати

Друзей холодных самовластья

В друзей добра и красоты.

Но граждан не смущай покою...

Смягчай, а не тревожь сердца.

Говорят, будто Пушкину эти стихи показали. Представляю, как он поморщился от рифмы “преврати — красоты” и улыбнулся дельному совету “смягчать сердца”. Тютчев и в зрелые годы декларировал то же назначение поэта — елейное, примиряющее страсти. Но это именно декларация: в самой тютчевской поэзии елеем и не пахло и страсти если не кипели, то бродили и пузырились, особенно в публицистических заворотах.

Интересно, что в год гибели Пушкина, да и позже, в многочисленной и многоадресной переписке, нигде не упоминается это событие. Да и, по правде говоря, Тютчеву было не до него. В 1837 году завязывался роман с Эрнестиной Дёрнберг, будущей женой, на что настоящая жена реагировала болезненно и бурно. Он вводит жену в круг пушкинских недоброжелателей. Он считал, быть может, что знакомство с графиней Нессельроде, кроме того, что оно Полезно, благотворно повлияет на состояние жены. Уж, наверное, Тютчев знал о ненависти графини к Пушкину и обожании ею Дантеса. Дом Нессельроде был против Пушкина и после его смерти. Или Тютчев не придавал этому значения?..

Они были совершенно разные по силе и направленности дарования люди. Тютчев прошёл сквозь Пушкина, как облако проходит сквозь облако. Не мог, конечно, не зацепиться, что заметно по отдельным стихотворениям, строчкам, интонациям. Космос Пушкина так велик и притягателен, что все живущие тогда поэты испытали непосредственное его воздействие.

Тютчев, разнеженный красотами юга, витийствуя на политической арене, за несмолкаемыми разговорами в гостиных, в бесконечной путанице личных и семейных проблем просто не заметил настоящего Пушкина. У них были разные жизненные цели.

Пушкин, мечтающий о деревне, об уединении, о труднической писательской работе, литератор-профессионал... И Тютчев, по заверению близких, совершенно неспособный к писательскому труду, принципиальный любитель, дилетант. Планировал свой день так, чтобы ни минуты не остаться одному. Всегда мечтавший растворить своё одиночество в многолюдстве и праздности. И конечно же, он не мог оценить больших пушкинских вещей. Например, «Евгения Онегина»... Считал роман прелестным рассказом, содержащим несколько прекрасных мыслей. И только.

Неясно, как Пушкин воспринял его поэзию. Гагарин пишет, что “весьма сочувственно”, а Плетнёв — “с изумлением и восторгом”. И всё же сдержанность оценки видна в самом названии этой публикации: “Стихотворения, присланные из Германии”. Тем самым Пушкин отметил иностранность русскоязычного автора. Отметил главное — иностранный акцент поэтической речи, инородность поэтики.

Б. М. Козырев высчитал, что количество “чужестранных” дефектов у Тютчева “далеко превосходит нормальную степень индивидуализации русской поэтической речи в начале и в середине ХIХ века”. Он приводит множество примеров, которые можно бы и дополнить. То и дело натыкаешься у Тютчева на несоответствие падежных окончаний, путаницу частей речи, галлицизмы... “Сверкает кровь сквозь зелени густой”, “Сквозь редеющего сна”; “Сквозь слёз” перекочевали в современную поэзию как приём эпатажа. Дежурные эпитеты, стереотипные уже тогда выражения: “незримая мечта”, “туманные очи”, “волшебный взор”, “Куда ланит девались розы, // Улыбка уст и блеск очей?”, “тревожные глаза” и тому подобное. Озадачивает “небесных ангелов нога”... У бестелесных эфирных существ — нога?.. А как выспренно и усложнённо закручено начало стихотворения: “Вчера, в мечтах обворожённых, // С последним месяца лучом // На веждах, тёмно-озарённых, // Ты поздним позабылась сном”. Всё условно: и луч месяца, и эти вежды... Далёкие, на расстоянии четырёх-пяти строк, уже потерявшие созвучие рифмы, как, например, в стихотворении «Кончен пир, умолкли хоры...». Что это — издержки вкуса, нарочитая архаизация или, как пишет тот же Козырев, “следствие непривычки слышать русскую литературную речь”? Возможно... Кроме того, скованность и шаткость отдельных стихотворений рядом с безупречной завершённостью других говорит о том, что ремесло требует постоянной практики, дилетантство губительно для Божьего дара. Неравноценность его творений бросалась в глаза даже самым доброжелательным его современникам. Иван Аксаков писал: “В числе этих пиес конечно немало слабых, но есть и такие, которые истинные перлы поэзии”.

Как могли рождаться перлы поэзии при загадочно двусмысленном к ним отношении?.. Более того, при склонности к чуждой языковой культуре... Лев Толстой удивлялся, вспоминая о Тютчеве: “Говорил по-французски лучше, чем по-русски, и вот такие стихи писал...”

Небесный свод, горящий славой звездной,

Таинственно глядит из глубины, —

И мы плывём, пылающею бездной

Со всех сторон окружены.

Здесь другой опыт — мистический. Истончённая, вибрирующая душа восприимчива к тонким мирам. Неосознанно и непроизвольно она посылает туда сигналы, в которых слышны и сопутствующие помехи...

Мистические озарения устремлены в запредельные высоты. Это ведь стихи о снах, об интимнейшем состоянии души. Его лирика, по преимуществу трагическая, овеяна дыханием космоса. Душа сопричастна тому, что происходит в космосе. Душа — природное тело.

Одушевлённый человек — бескрылое существо, обитающее в трёхмерном бытии. В поте лица он добывает хлеб свой и всё глубже и глубже погружается в мирские заботы. “Я, царь земли, пророс к земли!..” Безотрадно его существование.

Если и есть некое инобытие, для Тютчева оно имеет визуальное измерение: высота, высь, небо. В символическом или физическом смысле — трудно понять. Во всяком случае, физический присутствует явно.

Ночное небо так угрюмо,

Заволокло со всех сторон.

То не угроза и не дума,

То вялый, безотрадный сон.

Сны — лейтмотив жизни и поэзии. Во сне приходят важные откровения, ощущения, вроде свиста полозьев на снегу, неотличимого от щебетанья ласточек. Сновидческая реальность будет впечатлять символистов. Они назовут Тютчева своим предтечей.

Но вернёмся к ночному небу, в пространстве которого “зарницы огневые, // Как демоны глухонемые, // Ведут беседу меж собой”. Здесь уже не простая механика. Что-то там происходит, какая-то жизнь, которую можно обозначить лишь символически. Глухонемые демоны — это вестники, через безмолвные уста которых к людям посылается весть свыше. Так их понимал Волошин, взявший этот образ (демоны глухонемые) в название своей первой книги о русской революции. А кем они были для Тютчева — воплощением сверхъестественной силы? В представлении древних греков силы неопределённой: и злой, и доброй, чаще — злой. Они тоже были посредниками между людьми и богами. Но у Тютчева им нет дела до людей, они общаются меж собою. В ночном предгрозовом пейзаже их присутствие страшно и притягательно. Но дело, которое решается меж ними, “там на высоте”, людей не касается. Демонология — магические и оккультные знания — не оставляют надежд.

Космизм Тютчева даёт масштабы его мышления, закреплённые интуицией. Выражает уроки натурфилософской школы, так глубоко и неискоренимо усвоенные им в молодости.

Реальность конфликтует с ирреальностью. Соотношение двух миров, их несоединимость и нераздельность, переживается как драма. Душа не приемлет двуединства, непостижимого разумом; бьётся, простирается в прострации.

О, вещая душа моя,

О, сердце, полное тревоги, —

О, как ты бьёшься на пороге

Как бы двойного бытия!

Душа и сердце — одно. Душа имеет телесную оболочку. Её “сон — пророчески неясный, // Как откровение духов...” Духи, демоны являют через неё свои смутные голоса. Душа, истерзанная демоническими страхами, не ведомая Духом, остаётся в плену духов (поставим верное ударение). У Тютчева вообще Духа Святого как третьей ипостаси Божественной сущности нет.

Комментаторы этого стихотворения адресуют его к Денисьевой, положение которой в обществе было двусмысленным. Но если это и так, то лишь отчасти. Мистическое видение обнаруживает в любом предмете реальность, превосходящую сам предмет. А здесь — душа, имеющая телесные очертания, но как будто бы не телесное происхождение...

Смута, неясность, размытость, туманность — вот состояния его мистического опыта, чуждого устойчивому мировосприятию. Моменты умиления не меняют общей картины. “Нет дня, чтобы душа не ныла”, — скажет он в другом стихотворении, но это будет правда, относящаяся ко всей жизни.

Не находит себе пристанища вещая душа, хотя знает, хотя наслышана о Нём.

“Пускай страдальческую грудь // Волнуют страсти роковые — // Душа готова, как Мария, // К ногам Христа навек прильнуть”.

Готова. А при этом всё бьётся и бьётся на пороге... Что мешает ей осуществить готовность? О, это ответ на вопрос тысячелетней русской истории. Воистину народна душа поэта, хоть и говорил он порой с иностранным акцентом.

Не раз задумываясь о странностях своего характера, однажды написал дочери, чувствуется по тону — о себе: “Увы, самое трудное — особенно для некоторых натур — это вовремя принять решение, смело разорвать в нужный момент магический круг колебаний рассудка и слабости воли”.

Близкие хорошо знали об этой его неспособности принять решение, о неведении сегодня, какой шаг, в каком направлении он сделает завтра. Это была натура, фатально зависимая от обстоятельств и в то же время внутренне сопротивляющаяся им. Учёность, игра ума, пленительная душевность, казалось, были даны ему для того, чтобы он больнее чувствовал свою несвободу.

Евангелие так и оставалось для него атрибутом культуры. Ещё из письма к дочери, в Страстную субботу, за два года до смерти: “Ах, если бы Христос воистину воскрес в мире, — ибо спасение этого мира, хотя бы временное, может быть достигнуто лишь такой ценой”. Вот плоды изощрённого умствования, которое подметил в нём Гагарин. Абсолютное неверие в спасение при абсолютном понимании его возможности.

Вспомним пастернаковское: “Привлечь к себе любовь пространства, // Услышать будущего зов”. Для Тютчева пространство было “самым страшным врагом”, а будущее — безмолвно. Существование возможно “здесь и теперь”, но без всяких пространственных и временных проекций. Он диктовал письма (бывало и стихи) куда с большей проникновенностью и изяществом мысли, чем когда их писал. Он был ваятелем устного слова, понимал уникальность каждого мгновения (увы, не всегда прекрасного), не воспроизводимого ни чернилами, ни печатным станком... И в этом смысле был верен до конца античной мудрости: нельзя дважды войти в одну реку... Лист бумаги был для него не посланником в другой мир, а разлучником. Сколько раз он проклинал этот способ общения, а сам исписывал листы сплошь, и писем осталось после его смерти несоизмеримо больше, чем стихотворений.

Может быть, лучшие стихи он написал — сложил! — в дороге, во всяком случае, некоторые из них. Подсчитал ли кто-нибудь, сколько их родилось в кибитке, в коляске, в поезде? В попытке движения, в попытке преодоления пространства. Оставаясь на месте, он рвался из этого места — из Овстуга, из петербургской квартиры, из письма.

Время связано с пространством, как дитя с материнским лоном.

Чтобы выйти в лоно вечности, чтобы обрести вечную жизнь, одного акта деторождения недостаточно. Это Тютчев понимал прекрасно.