«Злоумышленник» А. П. Чехова и своеобразие русского мира

Первоначально может показаться, что Денис Григорьев не понимает следователя вследствие беспросветной темноты, непросвещённости, необразованности. Можно подумать, будто он ещё не добрался до того уровня цивилизации, в котором пребывают следователь и вся грамотная Россия. Такое представление, конечно, создаётся в рассказе, но оно не главное. Суть в том, что Денису Григорьеву прекрасно живётся в его собственном патриархальном мире и он нисколько не чувствует какой-либо ущербности своего состояния. Он европейской цивилизации не знает и знать не хочет. Так, например, он возмущается сторожем, который никакого понятия, как и сам Денис Григорьев, не имеет и не может иметь ("а сторож тот же мужик, без всякого понятия, хватает за шиворот и тащит"), а берётся рассуждать на новый лад ("Ты рассуди, а потом и тащи! Сказано – мужик, мужицкий и ум...") и без всякого верного (сторож его изначально лишён) рассуждения употребил силу ("...он меня два раза по зубам ударил и в грудь"). На первый взгляд создаётся впечатление, что до Дениса Григорьева дошли какие-то смутные сведения о гражданском праве, о том, что бить человека даже при задержании нельзя. На самом деле этот эпизод ничего общего не имеет с европейским правом. Денис Григорьев сразу разделил закон на две части: "рассуждение" он отдал в ведение следователю и всем образованным людям, у которых есть "понятие", а "совесть" оставил себе и таким же, как он, мужикам. Иначе говоря, крестьянин "рассуждать", то есть логично мыслить, не может и отказывается. Это не значит, что он глуп или не способен мыслить вообще. Просто у него другой, нежели у следователя, ум. Следователь наделён рациональным умом, мужик – "мужицким". Это два совершенно разных ума, которые не могут прийти к согласию, а порождают споры. С этой точки зрения вполне понятно, почему именно "сторож Иван Семёнов Акинфов" вызвал особую неприязнь Дениса Григорьева: по его мнению, сторож смешал две роли – мужика и просвещённого человека. Он поступил так, как не подобает ни мужику, ни образованному господину: сразу, не рассуждая, признал виновным и потащил к следователю. Признав крестьянина преступником, он не проявил ни капли мужицкого ума, потому что такое признание возможно только после "рассуждения". Если бы он мог "рассудить", то понял бы, что Денис Григорьев не преступник: он никакого злого умысла не имел и, следовательно, не являлся виновным. Но так как сторож – мужик, то "рассудить" он не в силах. Сторож, стало быть, совершил большую ошибку: признав Дениса Григорьева виновным, он пытался "рассудить", что положено не ему, а просвещённому человеку, но так как он – мужик, то "рассудить", естественно, был не способен.

Из этой сцены видно, что Денис Григорьев истолковал слова следователя о причинах крушения поезда "в прошлом году" ("Теперь понятно почему...", "Теперь, говорю, понятно, отчего в прошлом году сошёл поезд с рельсов... Я понимаю!") превратно и в свою пользу. Он уверен не только в том, что следователь сочтёт его невиновным, но и в том, что правильно разделил ум следователя и ум мужика: следователю дано "рассуждать", логично мыслить ("На то вы и образованные, чтобы понимать, милостивцы наши... Господь знал, кому понятие давал... Вы вот и рассудили"), мужику дано мыслить по-мужицки. Сторож это правило нарушил. Вместе с тем в сознании Дениса Григорьева живёт и другая мысль: он надеется, что правда просвещённых людей и правда мужицкая могут обрести гармонию, согласие, что логика крестьянина и логика следователя не всегда враждебны друг другу. Мужик поверил, что следователь рассудил правильно, что он понял Дениса Григорьева. Значит, мечта о единстве нации разделяется не только людьми из образованного сословия, но и крестьянами. Она близка всему народу.

ДЕнис Григорьев ошибся: чиновник вовсе не думал его отпускать на волю, а, действуя по закону, намерен взять под стражу и отправить в тюрьму. Крестьянин, убеждённый в справедливом суде следователя, ищет поначалу причину не в нём, а в каких-то посторонних людях: в старосте, который напутал "насчёт недоимки", в брате, который не платит и за которого ему, Денису, приходится отвечать, хотя брат за брата не ответчик. И только потом он обвиняет судей, то есть следователя: "Надо судить умеючи, не зря... Хоть и высеки, но чтоб за дело, по совести..." И тут в качестве праведного судьи он вспомнил носителя старого патриархального права: "Судьи! Помер покойник барин-генерал, Царство Небесное, а то показал бы он вам, судьям..." Патриархальное право связалось в сознании Дениса Григорьева с совестью. Оно носило личный характер, в нём не было формального безличия, которое теперь осмысливается как неумение судить. Таким образом, судить рационально, "по уму", по европейскому закону, хотя Денис Григорьев этого понятия не знает, означает "не уметь судить", а судить "по совести" значит "уметь судить". Надежды Дениса Григорьева на то, что законы "ума" и "совести" совпадут, как уже сказано, разрушились и к согласию до сих пор не приведены. Новое право крестьянин отвергает и признаёт только старое, патриархальное. К чему же в его сознании сводится судейство "по совести"?

Прежде всего, Денис Григорьев считает, что судить нужно "за дело", за действительный проступок, за настоящее преступление ("Хоть и высеки, но чтоб за дело, по совести..."). Обвинение в том, что он откручивал гайки, таким серьёзным "делом", конечно, не является. Это убеждение сложилось в голове Дениса Григорьева потому, что испокон веку все крестьяне описываемой местности вели один и тот же неизменный образ жизни – в частности, искали и находили грузила для рыбалки. Это повседневное занятие мужика. А уж где мужик раздобудет грузило и что в качестве его использует, никого не касается. Железная дорога – достижение европейской технической мысли – не внесла в крестьянские умы никакого нового отношения к старым занятиям. Но она пригодилась крестьянам в их обычных и давних практических целях: им стало легче добывать грузила, для которых гайки были очень хорошо приспособлены. Когда следователь возражает мужику: "Но для грузила ты мог взять свинец, пулю... гвоздик какой-нибудь..." – Денис Григорьев резонно отвечает: "Свинец на дороге не найдёшь, купить надо, а гвоздик не годится. Лучше гайки и не найтить... И тяжёлая, и дыра есть". Крестьянин и следователь живут в разных измерениях, у них разная жизнь. Следователь не может понять жизнь крестьянина, крестьянин – следователя. Различие в образе жизни описывается в рассказе в первых же строках. Следователь – чиновник, на нём мундир, и его портрет ясен. А вот крестьянина Чехов рисует подробно: "...маленький, чрезвычайно тощий мужичонка в пестрядинной рубахе и латаных портах. Его обросшее волосами и изъеденное рябинами лицо и глаза, едва видные из-за густых, нависших бровей, имеют выражение угрюмой суровости. На голове целая шапка давно уже не чёсанных, путаных волос, что придаёт ему ещё большую, паучью суровость. Он бос". Писатель сосредоточивает внимание не только на бедности, темноте крестьянина, на его трудной жизни, на перенесённых им тяжёлых болезнях – портрет, нарисованный Чеховым, свидетельствует о том, что Денис Григорьев словно пришёл в современное писателю время из далёкого прошлого: на нём пестрядинная рубаха, которую носили крестьяне ещё в стародавнюю пору; густые, нависшие брови, нечёсаные, путаные волосы напоминают человека эпохи дикости и варварства. Вид крестьянина отличался "угрюмой суровостью", подобно древним людям, хотя из дальнейшего повествования читатель узнаёт, что нрав у мужика добрый и смирный. Чехов, однако, дважды пишет о "суровости" мужика и даже называет её "паучьей", намекая на близость крестьянина к животному миру, причём к самому древнему и жизнестойкому царству – царству насекомых. Наконец, занятие Дениса Григорьева, как и других климовских мужиков, – рыбная ловля – известно с незапамятных времён. О рыбной ловле крестьянин знает всё и охотно рассказывает следователю про грузила, выползков, живцов, уклеек, пескарей, окуней, щук, налимов, шилишпёров, голавлей и всякую иную добычу. Он уверен, что следователь, который понятия не имеет о рыбной ловле в частности и о крестьянской жизни вообще, интересуется лишь тем, зачем ему понадобилось грузило. Он снисходительно поясняет следователю, что без грузила ловить нельзя, и даже добавляет, что некоторые господа уже усвоили эту премудрость: "У нас и господа так ловят". Только дураки способны ловить без грузила, ибо "дураку закон не писан..." И тут он действительно не врёт, потому что ему незачем врать. К тому же он "отродясь не врал". Он, по его понятиям, откровенно объяснил следователю, почему ему необходимо грузило и почему самый подходящий предмет для грузила – железнодорожная гайка. Логика мужика безупречна. Она уходит своими корнями в вековой опыт патриархальной жизни, когда крестьянин мог свободно пользоваться дарами природы, землёй, лесом, водой, если они были общими, принадлежали всему "миру". В новое время он с такой же свободой относится к железной дороге, которая пролегла через его родные места. Наконец, он, как ему кажется, убеждает следователя в том, что свинец для грузила "купить надо" (тут двойной смысл: не только тот, что денег нет, что он, Денис Григорьев, беден, но и тот, что он вовсе не дурак: зачем покупать, когда гаек полно на железнодорожном полотне, а оно проходит по земле, на которой издревле жили мои предки, теперь живут другие крестьяне, живу я, и, стало быть, гайки общие, принадлежащие всем, и мне в том числе; и в самом деле, гайки отвинчивают мужики всей деревни – от мала до велика), "а гвоздик не годится", тогда как гайка – самое лучшее грузило: "И тяжёлая, и дыра есть".

ДЕнис Григорьев исчерпал все доводы, а следователь всё ещё считает мужика виновным. И когда он наконец понимает, что из-за гайки может стать убийцей вследствие крушения поезда, искренне не понимает логики следователя. В сознании мужика это никак не укладывается, и не только потому, что тёмен и необразован. Крестьянская голова устроена так, что отними малое от большого, большого не убудет, оно не станет меньше, авось ничего дурного не случится: "Ежели б я рельсу унёс или, положим, бревно поперёк ейного пути положил, ну, тогды, пожалуй, своротило бы поезд, а то... тьфу! гайка!" Итак, гайка, по разумению Дениса Григорьева, во-первых, столь малый предмет, что не может принести никому и ничему никакого вреда. Гайка не бревно или рельс. К тому же одна гайка ничего не значит ("Мы ведь не все отвинчиваем... оставляем... Не без ума делаем... понимаем..."). Во-вторых, житейский опыт убедил мужика и всю деревню, что от отвинчивания гаек ничего произойти не может:

"Денис усмехается и недоверчиво щурит на следователя глаза.

– Ну! Уж сколько лет всей деревней гайки отвинчиваем, и хранил Господь, а тут крушение... людей убил..."

Слова следователя о крушении поезда в прошлом году он пропускает мимо ушей, не придавая им никакого значения и не связывая с отвинчиванием гаек. И когда следователь объявляет крестьянину, что берёт его под стражу и отправляет в тюрьму, Денис Григорьев искренне удивляется: "Денис перестаёт мигать и, приподняв свои густые брови, вопросительно глядит на чиновника". Он недоумевает, потому что обо всём правдиво рассказал и во всём оправдался, а чиновник только отвлекает его от настоящего дела: "То есть как же в тюрьму? Ваше благородие! Мне некогда, мне надо на ярмарку; с Егора три рубля за сало получить..." Он убеждён, что следователь сажает его в тюрьму напрасно и несправедливо: "В тюрьму... Было б за что, пошёл бы, а то так... здорово живёшь... За что? И не крал, кажись, и не дрался..."

Всамом деле, следователь не обвиняет мужика ни в краже, ни в любом другом неблаговидном поступке. Он обвиняет его в том, в чём, по мнению Дениса Григорьева, нет преступления. Кражи и драки – "законные" проступки, они совершаются против "совести". Отвинчивание гаек не является проступком, потому что про него никто никогда не слыхивал. Он лежит вне законов "совести". Наконец, мужик отрицает воровство ("не крал"), но ведь, отвинтив гайку, он присвоил её, то есть превратил в личную собственность и использовал в своих нуждах. По европейскому праву это именно воровство, притом самое настоящее: то, что лично не принадлежит данному человеку, но обращено им в свою собственность, считается украденным, кроме тех случаев, когда малый объём похищенного из общего достояния не наносит вреда другим людям или обществу. Например, ведро воды, взятое из реки и израсходованное в личном хозяйстве, нельзя назвать воровством. А вот похищение привезённого для ремонта дома кирпича уже квалифицируется как кража. То, что мужик ловит рыбу из реки, ему не принадлежащей и в то же время принадлежащей как члену всего общества, конечно, нельзя считать воровством, потому что здесь нет прямого и непосредственного вреда другим людям, а то, что он отвинчивает гайку, есть самое настоящее воровство, поскольку, хотя железная дорога не принадлежит ему лично и одновременно принадлежит, являясь общим со всеми достоянием, отвёртывание гаек наносит ущерб всем и грозит убийством. Но для мужика нет различия между ловлей рыб и "ловлей" гаек. Он привык всё считать общим достоянием, то есть ничьим и своим. То, что лично не принадлежит другому человеку, может быть взято. Нравственное чувство в этом случае молчит. Мужик признаёт кражу лишь тогда, когда тайком берёт у ближнего нечто, находящееся исключительно в чужой собственности. Между тем Денис Григорьев отвинчивал гайки, как и все мужики, на глазах у всех, и вся деревня знала, откуда крестьяне берут грузила. Таким образом, не было тайного похищения, как не было, если следовать мужицкой логике и мужицкой совести, воровства – гайки не находились в чьей-либо личной собственности. Недаром Денис Григорьев употребляет характерное словечко "унёс" (не "украл", а именно "унёс"): "Ежели бы я рельсу унёс..." (Уже в наше время появились слова "несун", "несуны", которыми стали обозначать воров, крадущих продукты или иные предметы с государственных предприятий. В этом также виден отголосок патриархальной нравственной нормы. Народ не назвал "несунов" ворами, а окрестил иным именем, памятуя, что в его нравственных представлениях ещё живёт различие между вором и несуном, между законом европейским и законом патриархальным, законом рационально-формальным и законом "по совести".)

НО самое главное – у Дениса Григорьева не было злого умысла. Европейское право судит на основе самого факта, принимая, конечно, во внимание важное обстоятельство: умышленное деяние или нет. От него зависит степень неотвратимого наказания. Для патриархального права важен не столько сам факт свершившегося деяния, сколько присутствие умысла. Тот, кто не имел умысла, может быть оправдан, прощён, освобождён от наказания, помилован или, во всяком случае, вправе рассчитывать на значительное снисхождение. Сам обвиняемый, если у него не было умысла, не считает себя виновным. Совесть его оказывается чиста. Согласно патриархальному праву, тот больше виноват, кто задумал убийство и подстрекал к нему, нежели тот, кто убил, действуя по наущению чужой преступной воли. Убийцу склонны всегда оправдать, ссылаясь на то, что его обманули дружки, завлекли в свои сети, соблазнили, тогда как он не думал и не хотел убивать, а следовательно, по природе не злодей.

Денис Григорьев хочет, чтобы следователь рассудил о нём и судил его "по совести". Это означает, что он не видит за собой никакого преступления и не понимает, что сделался независимо от своей воли преступником. Если исходить из патриархального права, он никакого преступления не совершил, потому что он не знал о последствиях отвинчивания гаек, у него не было злодейского умысла и желания погубить людей. Если же исходить из европейского права, то Денис Григорьев, даже не зная о роковых последствиях отвинчивания гаек и не подозревая о том, что поезда могут сойти с рельсов, а люди жестоко пострадать, виноват и подлежит наказанию. Но такой суд будет судом "по уму", а не "по совести". Мужик настаивает на том, чтобы его судили по тем нравственным законам, которые существовали от века, которые он впитал с молоком матери, а не по тем новым, европейским, просвещённым, которые привнесены образованными людьми, которые чужды его сердцу и его разуму, всему образу его жизни и которые он не понимает и не принимает.

СЛедовательно, речь в рассказе идёт не столько об образованности и темноте, сколько о разных, несовместимых нравственных представлениях. Понятия мужика о нравственности ничуть не уступают по своему качеству понятиям следователя, но они другие и по времени, и по существу. Денис Григорьев не принимает суд следователя и обижается, полагая, что следователь судит несправедливо, "зря". Следователь, в свою очередь, не может встать на точку зрения патриархальной морали и патриархального права и объявляет мужика виновным. Однако это, хочет он того или нет, делает его виновным, потому что он заранее отказывается понять мужика и навязывает ему свои нравственные нормы. Иначе говоря, следователь, как и крестьянин, не понимает, что невольно делается преступником. В этом и состоит трагический парадокс "русского мира", представший в рассказе Чехова в короткой и впечатляющей сценке. Л. Толстой безоговорочно встал на сторону мужика, на сторону патриархального сознания. Для него виноваты прежде всего следователь и судьи. Чехов-писатель "объективно" передаёт коллизию и уравновешивает взгляды следователя и Дениса Григорьева. Как человек европейской мысли, он не может целиком присоединиться ни к следователю, ни к мужику. В этом отношении он отчасти солидарен с Л. Толстым, но в большей степени всё-таки полемически настроен к нему. Его позиция сводится, пожалуй, к следующему.

"Русский мир" раскололся на два, и между ними образовалась нравственная пропасть. Для того чтобы преодолеть эту пропасть, необходимо "просветить" и мужика, и интеллигента. Совершенно ясно, что результат взаимного движения навстречу друг другу не может быть с точностью предсказан, поскольку народ в целом не приемлет европейского пути. Одна дорога ведёт в сторону Европы. На неё Россия вступила давно, со времён Петра I. Другая дорога – в сторону от Европы, в патриархальное прошлое. От неё уходила просвещённая Россия, но не уходил её народ. Часть российской интеллигенции, видя и понимая это, сочувствовала стремлениям народа найти особый, "третий" путь (не чисто западный и не чисто азиатский), "русский" и даже побуждала народ к таким поискам. Однако "третьего" пути нет, и искать его – напрасный труд. И всё же пока патриархальный образ жизни ещё живёт в народном сознании, ещё существует в быту, обиходе и общественной жизни, до тех пор живут и существуют патриархальная нравственность и основанное на ней право. Стало быть, задача заключается в том, чтобы сблизить, по возможности учесть и совместить рациональные европейские законы с законами "по совести".

МАгистральный путь России для Чехова состоял не в том, чтобы встать на сторону умного, укоренённого в привычное мироустройство и житейски приспособленного, но патриархального, пропитанного предрассудками и суевериями, тёмного мужика, забыв и отбросив европейское, и не в том, чтобы приказать народу срочно европеизироваться, предав забвению патриархальное, хотя бы и устаревшее, а в том, чтобы постепенно двигаться к европеизации, не пренебрегая национально-особенным и не игнорируя его. В конечном итоге "русский мир" неизбежно станет европейским и вместе с тем сохранит своё национальное своеобразие, как сохранили его в неповторимом историческом опыте другие страны, которые мы считаем принадлежащими к цивилизации и культуре Европейского континента.