Мифологические контексты душевных травм

Мифологические контексты душевных травм.

Литература:

Д. Калшед Внутренний мир травмы: Архетипические защиты личностного духа.

Когда невинность лишается своих
титулованных привилегий, 
она превращается в дух дьявола.

В этой книге автор представляет читателю феноменологию "демонической" фигуры, с появлением которой автор неоднократно сталкивался в бессознательном материале пациентов, перенесших в раннем детстве психическую травму.

Слово "демонический" (daimonic) происходит от греческого слова daiomai, которое означает "делить", он связан с состояниями разделенного сознания, подобных тем, что проявляются в оговорках, ошибках внимания, или в других видах прорывов содержаний из сферы бытия, которую мы называем "бессознательное".

В самом деле, именно разделение внутреннего мира, по-видимому, является функцией этой фигуры. Юнг в этом случае использует слово "диссоциация", и наш "демон" выступает как персонификация диссоциативных защит психики, в тех случаях, когда ранняя психическая травма сделала интеграцию психики невозможной.

Автор заинтересовался этой темой в связи с тем, что за многие годы клинической практики довольно много пациентов, проходивших анализ, после начального периода, характеризовавшегося личностным ростом и улучшением состояния, достигали своего рода плато. Казалось, что в их терапии нет прогресса, и вместо улучшения в ходе лечения они как будто застревали в "компульсивном повторении" ранних паттернов поведения, испытывая чувства поражения и безнадежности. Это были индивиды, которых можно было бы назвать "шизоидами".

 Имея в виду то, что травматические переживания, испытанные ими в детстве, были слишком интенсивными для их чувствительности и направили их дальнейшее развитие внутрь. Внутренний мир, в который они так часто уходили, был детским миром, и он, отличаясь богатством фантазии, нес на себе печать тоски и меланхолии. Такие пациенты, находясь в этом, похожем на музей "убежище невинности", цеплялись за остатки своих детских магических переживаний, которые хотя поддерживали их, но не развивались вместе с другими частями личности. Несмотря на то, что их приход в терапию был продиктован настоятельной необходимостью, на самом деле они не хотели взрослеть или изменяться настолько, чтобы это действительно удовлетворяло их потребности. Выражаясь более точно, некоторая их часть хотела изменений, но другая, более сильная, сопротивлялась этим изменениям. Они были разделены внутри себя.

В большинстве случаев эти пациенты были чрезвычайно умными и чувствительными, страдающими, во многом, из-за этой чрезвычайной чувствительности и от эмоциональной травмы, которую они пережили в раннем детстве. Все они в детстве преждевременно стали самостоятельными, не имея подлинных отношений со своими родителями в период взросления и заботясь о себе в коконе своих фантазий. Они были склонны рассматривать себя в качестве жертвы агрессии со стороны других людей и были не в состоянии мобилизовать силы для эффективного отстаивания самих себя, когда наступала потребность в самозащите или индивидуации. Часто за непроницаемым фасадом их самодостаточности скрывалось тайное пристрастие, которого они стыдились. Тогда в процессе психотерапии они обнаруживали, что им трудно отказаться от своей защитной самодостаточности и позволить себе зависеть от реального человека.

При анализt снов пациентов становилось ясно, что они находились в плену некой внутренней фигуры, которая ревностно охраняла их от внешнего мира и, в то же время, безжалостно атаковала их, подвергая жесткой, неоправданной критике. Более того, эта внутренняя фигура представляла собой такую мощную "силу", что термин "демоническая" вполне подходил для ее характеристики.

Порой, во снах пациентов, эта внутренняя демоническая фигура неистово разделяла их внутренний мир на части, активно атакуя эго сновидца или те "невинные" части "я", с которыми идентифицировалось эго. В других случаях казалось, что ее целью была инкапсуляция некой хрупкой, уязвимой части пациента, безжалостная изоляция ее от контакта с реальностью для того, чтобы предохранить от повторного насилия. Иногда же демоническое существо являлось в виде ангела-хранителя, оберегающего и защищающего детскую часть "я" изнутри, стыдливо укрывая ее от внешнего мира. Это существо могло быть как защитником, так и преследователем, периодически изменяя свое обличье.

Дело усложняется тем, что эта двойственная фигура обычно появляется в "тандеме", в паре с внутренним ребенком или другим более беспомощным или уязвимым "партнером". У этого невинного "ребенка", в свою очередь, также присутствует двойной аспект. Порой он является "плохим" и "заслуживает" наказания, в другой же раз он выглядит "хорошим" и получает защиту.

Вообще говоря, эти двойные мыслеобразы, образуя вместе внутреннюю "структуру", и составляют то, что автор называет архетипической системой самосохранения. Есть основания полагать, что эта структура представляет собой универсальную внутреннюю "систему" психики, чья роль, по-видимому, состоит в защите и сохранении неприкосновенного личностного духа, находящегося в сердцевине "истинного я" индивида.

Уход из травмирующей ситуации является нормальной реакцией психики на травматическое переживание. В том случае, когда избежать травмирующей ситуации невозможно, какая-то часть "я" должна быть удалена, но для того, чтобы это случилось, обычно интегрированное эго должно быть разделено на фрагменты или диссоциировано.

Диссоциация является нормальной частью защит психики от потенциального ущерба травматического воздействия, как это было продемонстрировано Юнгом много лет назад в его экспериментах с использованием теста словесных ассоциаций. Диссоциация является своего рода трюком, который психика разыгрывает над самой собой. Жизнь может продолжаться благодаря уловке, в результате которой непереносимые переживания разделяются и распределяются по различным отделам психики и тела, главным образом, переводятся в "бессознательные" аспекты психики и тела.

Это означает, что появляется препятствие интеграции обычно единых элементов сознания (например, когнитивных процессов, аффектов, ощущений, воображения). Переживание, само по себе, становится прерывистым. Процесс воображения может быть отделенным от аффекта, либо и аффект и образ могут быть диссоциированы от осознанного знания. Время от времени вспыхивают отдельные воспоминания, во время которых переживаются ощущения, которые, на первый взгляд, никак не связаны с поведенческим контекстом. В памяти индивида, чья жизнь была нарушена травматическим событием, появляются провалы, для него становится невозможной вербализация, создание полноценного рассказа о том, что с ним произошло.

Диссоциация как психологический защитный механизм позволяет человеку, пережившему невыносимую боль, участвовать во внешней жизни, но за счет больших внутренних затрат. Внешнее травматическое событие прекращается, и связанные с ним потрясения могут быть забыты, однако психологические последствия продолжают переполнять внутренний мир, и это происходит, как показал Юнг, в виде определенных образов, которые образуют кластер вокруг сильного аффекта, названного Юнгом "чувственно окрашенным комплексом". Эти комплексы имеют тенденцию вести себя автономно, как пугающие "существа", населяющие внутренний мир; они представлены в снах в образах атакующих "врагов", ужасных злобных зверей, и т. п.

В своем единственном эссе, полностью посвященном травме, Юнг писал: Травматический комплекс вызывает диссоциацию психического. Сам комплекс оказывается вне волевого контроля и по этой причине обладает качеством психической автономии. Собственно, такая автономия заключается во власти комплекса проявлять себя независимо от воли индивида и даже противоположно его сознательным тенденциям: утверждать себя тираническим образом над сознательным разумом. Взрыв аффекта — это полное вторжение парциальной личности, которая обрушивается на индивида подобно врагу или дикому животному. Мне довольно часто приходилось наблюдать, как типичный травматический аффект иллюстрировался в сновидениях в виде дикого и опасного животного — впечатляющее изображение автономной природы, отщепленной от сознания.

Природа и функционирование диссоциативных механизмов, ответственных за образование комплексов, были не вполне ясными для Юнга в его ранних исследованиях. Однако последующее изучение пациентов, страдающих так называемыми "диссоциативными расстройствами", показало, что этот процесс, посредством которого между различными частями психики разрываются связи и части "расходятся" прочь друг от друга, не является пассивным и доброкачественным.

Напротив, диссоциация, по-видимому, в значительной степени связана с агрессией. Диссоциация сопряжена, как представляется, с активной атакой одной части психики на другую ее часть, словно нормальные интегративные тенденции психики насильственным образом прерываются. Этот факт странным образом ускользнул от внимания Юнга. Несмотря на его понимание того, что травматический аффект может проявляться в сновидениях в образе "дикого зверя", он не включил яростный аффект в свое понимание примитивных защит психики.

Современный психоанализ признает, что примитивные защиты присутствуют в том случае, когда внутренний мир наводнен агрессией. Выражаясь точнее, мы теперь знаем, что источник энергии для диссоциации находится в этой агрессии.

По-видимому, в психотерапии пациентов, страдающих от психической травмы, некая интрапсихическая фигура или "сила", представленная в образах снов, яростно вмешивается в процесс излечения и диссоциирует психику именно в том случае, когда непереносимое (травматическое) переживание детства или нечто сходное в отношениях переноса начинает прорываться в сознание. Кажется, что дьявольское намерение этой фигуры состоит в том, чтобы, отделяя, охранять эго сновидца от переживания "немыслимого" аффекта, связанного с травмой.

Например, эта фигура отсекает голову сновидицы топором, стреляет из ружья в лицо женщине, кормит беспомощное животное битым стеклом, заманивает сновидицу в ловушку в дьявольском "госпитале". Эти действия, по-видимому, дробят на фрагменты аффективное переживание пациента для того, чтобы рассеять осознание боли, которое появилось или вот-вот появится.

В сущности, дьявольская фигура травмирует внутренний объектный мир для того, чтобы предотвратить повторное переживание травмы во внешнем мире. Если это утверждение правильно, то оно означает, что травматогенное имаго преследует психику пациента, управляя диссоциативным процессом.

Это напоминает одно из ранних предположений Юнга о том, что "в сущности, фантазии могут быть такими же травматичными, как и реальное травматическое событие". Другими словами, психопатологические последствия травмы в полной мере обусловлены, с одной стороны, внешним событием, а с другой — психологическим фактором. Внешнее травматическое событие само по себе не расщепляет психику. Внутренний психологический посредник, вызванный травмой, совершает расщепление.

Клинический пример: человек с топором

В подтверждение своих слов, автор приводит следующий пример.

Моей пациенткой была молодая женщина, художница, которая, как выяснилось в ходе дальнейшего лечения, неоднократно была жертвой физического и сексуального насилия со стороны своего сильно пьющего отца. Он был ее единственным оставшимся в живых родителем, и она, будучи маленькой девочкой, глубоко его любила.

На первую встречу с психотерапевтом эта женщина приехала на мотоцикле, одетая в черный кожаный костюм; весь час она саркастически рассуждала по поводу соседки по комнате, недавно вышедшей замуж и родившей ребенка. Ее отношение к другим людям было высокомерным, к жизни вообще — циничным; она была в высшей степени защищена от признания своей личной боли.

Самое большее, что она смогла признать в качестве собственных трудностей,— это был целый пучок психосоматических проблем: хронические боли в спине, нерегулируемые судороги перед наступлением менструаций, приступы астмы, повторяющиеся приступы, похожие на симптомы эпилепсии, когда она полностью "выключалась" на несколько минут. Все это сильно пугало ее и заставляло искать помощи. Ее одолевало болезненное чувство, будто бы она — живой мертвец. Ее захлестывала ярость, которая стояла за образами унижения и расчленения. Эти образы ампутированных, отрубленных рук, ладоней и голов все время появлялись в ее работах и пугали всех зрителей, кроме нее самой.

Сон, который приводится ниже, приснился ей приблизительно через год после начала терапии, сразу же после сеанса, на котором впервые эта, казавшаяся такой самодостаточной, пациентка допустила переживание себя маленькой и уязвимой, реагируя, таким образом, на предстоящий отъездрсхотерапевта в летний отпуск.

В момент, когда ее самоконтроль несколько ослаб, она неохотно призналась, с кокетливой улыбкой девочки-подростка, что она будет скучать по мне и по своему терапевтическому часу. В эту ночь, после того как она написала рсихотерапевту длинное письмо, в котором сообщала, что не может больше продолжать лечение (!), потому что она становится «слишком зависимой», ей приснился сон.

Я нахожусь в своей комнате, я лежу в кровати. Неожиданно я осознаю, что забыла запереть дверь в свою квартиру. Я слышу, как кто-то поднимается по лестничному маршу, подходит к двери моей квартиры и входит в нее. Я слышу шаги, приближающиеся к двери моей комнаты… дверь открывается. В комнату входит очень высокий человек с белым лицом привидения, на котором вместо глаз — черные дыры, в его руках топор. Он поднимает свой топор над моей шеей и опускает его!.. В ужасе я просыпаюсь.

Интерпретация и теоретический комментарий

За образом обезглавливания в этом сне находится намеренное расщепление тела и души: шея, олицетворяющая интегрирующую и соединяющую связь между ними, вот-вот будет разрублена. Комната, в которой разворачивается сюжет сна,— это спальня пациентки в квартире, которую она снимает вместе со своей подругой. Пациентка боится темноты, поэтому обычно она всегда запирает свою спальню на два замка, перед тем как лечь спать. Незапертая дверь во сне — это дверь, ведущая в квартиру, эту дверь пациентка также компульсивно проверяет всякий раз, когда она остается дома одна. По-видимому, человек из сна, похожий на привидение, входит в эти двери так же, как когда-то ее отец, имевший неограниченный доступ в ее комнату, в которой она спала, и к ее телу. Когда моей пациентке было всего лишь 8 лет, она часто слышала его шаги, приближавшиеся к ее комнате, предвещавшие его появление и сексуальное насилие, которое он регулярно совершал над ней.

Очевидно, что ее "забывчивость" относительно незапертых дверей во сне соответствует эпизоду предшествующего терапевтического часа, когда в переносе проявились ее потребности, и образовалась брешь в обычных защитах эго пациентки. Через эту брешь проник некий "дух смерти", образ невыразимого ужаса — человек-призрак с черными провалами вместо глаз. Пациентка признала, что этот сон был одним из вариантов повторяющегося кошмара, который снился ей с детских лет и в котором она подвергалась нападению несущих угрозу фигур. Однако, почему эта ужасная фигура появилась в ее сне именно в эту ночь, последовавшую за сеансом, на котором она почувствовала себя эмоционально открытой и уязвимой в отношениях с врачом и в всей терапии.

Исходя из основной гипотезы о функции системы самосохранения, объяснение представляется довольно очевидным. По-видимому, некая часть психики пациентки ("человек-призрак") восприняла переживание уязвимости как чрезвычайно угрожающее в тот момент, когда пациентка позволила проявиться чувствам зависимости на предыдущем сеансе.

Угроза состояла в повторном переживании невыносимой боли, которая сопутствовала травматическому отвержению потребности пациентки во внешнем объекте (ее отце). Другими словами, чувства, так неожиданно появившиеся у пациентки по отношению к автору, были ассоциативно связаны с ее детскими травматическими переживаниями, невыносимыми страданиями и отчаянием любви к человеку, который истязал и насиловал ее.

Осознание "любви" и потребности, ассоциативно связанных с немыслимым отчаянием ее детства, вызвало неодолимую тревогу, которая, в свою очередь, актуализировала ее диссоциативные защиты. Таким образом, она "отщепила" эти чувства и оставила терапию. Этот поведенческий паттерн "расщепления" в дальнейшем был представлен в ее сне в образе топора, при помощи которого убийственная фигура человека-призрака готовилась обрушиться на связь между ее телом (хранившим воспоминания о травматическом опыте) и ее разумом.

Следовательно, образ человека с топором представлял сопротивление пациентки переживанию чувства зависимости и, возможно, слабости и уязвимости вообще. Этот образ представляет "вторую линию" защиты, которая задействуется, когда обычных защит эго оказывается недостаточно и уровень тревоги становится слишком высоким. Как воистину демоническая фигура, он отсекает ее от телесного, чувственного "я", связанного с внешним миром, для того, чтобы удержать в преследующем "разуме", где он имел бы полный контроль над ее нереализованным личностным духом. Такова превратная "выгода", к которой стремится система самосохранения в ситуации, когда сердце жертвы много раз было разбито ранней травмой.

Система самосохранения и аутоиммунная реакция психики

На протяжении многих лет работы автор пришел к выводу, что во внутреннем мире пациентов, перенесших травму, с большой долей вероятности можно обнаружить такого рода персонификации самодеструкции и насилия, представленные в дьявольской форме (diabolized).

В сновидениях пациентов, дьявольский Трикстер совершал следующие действия: пытался отрубить голову сновидца при помощи топора, подвергал жестокому сексуальному насилию, превращал в камень домашних животных пациента, зарывал ребенка заживо в могилу, склонял к участию в садо-мазохистических сексуальных играх, заключал сновидца в концентрационный лагерь, подвергал пациента пыткам, ломая ему ноги в трех местах, стрелял из ружья в лицо красивой женщине, а также выполнял много других деструктивных действий, единственная цель которых, по-видимому, состояла в том, чтобы погрузить сновидческое эго пациента в состояние ужаса, тревоги и отчаяния.

Как мы можем истолковать это? По-видимому, невыносимые страдания, причиненные травматической ситуацией, которую пережили пациенты в раннем детстве, представляют для них проблему и в настоящем. Кажется, будто психика стремится увековечить травму в бессознательных фантазиях, переполняя пациента непрекращающейся тревогой, напряжением и ужасом — даже во сне. Однако что могло бы быть целью или "телосом" (telos) такого демонического самоистязания?

Один из ключей к пониманию мы можем получить, анализируя происхождение слова "дьявольский" (diabolical), которое образовано от греческих dia (раздельно, через, врозь, между) и ballon(бросать),— то есть глагол означает "разбрасывать, разделять".

Отсюда дьявол, в общепринятом значении,— это тот, кто препятствует, разрушает или дезинтегрирует (диссоциация). Антонимом слова "дьявольское" является "символическое" (symbolic) — от греческого sym-ballon, что означает "сводить вместе".

Нам известно, что процессы разделения и соединения составляют основу психической жизни и что, по-видимому, антагонистическая направленность этих процессов представляет собой пару противоположностей, оптимальный баланс которых характеризует гомеостатические процессы саморегуляции психики. Без "разделения" невозможна дифференциация, без "соединения" невозможной была бы синтетическая интеграция, приводящая к образованию более крупных и сложных систем.

Областью особенной активности этих регуляционных процессов является переходная граница между психикой и внешней реальностью, которую можно сравнить с вратами, нуждающимися в охране. Тогда мы могли бы уподобить деятельность системы психической саморегуляции системе самосохранения, аналогичной биологической иммунной системе.

Подобно иммунной системе организма, взаимодополняющие процессы дезинтеграции/реинтеграции выполняют охранную функцию на границе между внутренним и внешним мирами, между внутренними системами сознания и бессознательного. Затрагивающие психику сильные потоки аффектов из внешних и внутренних источников должны быть переработаны при помощи процесса символизации, соотнесены с языковыми конструктами и интегрированы в повествовательную "идентичность" развивающегося ребенка.

Элементы переживания "не-я"должны быть отделены от "я" элементов, агрессивно отторгнуты (во внешнем мире) и безусловно подавлены (во внутреннем мире).

Мы могли бы представить реакцию на травму как нарушение естественного защитного процесса "иммунного реагирования". Почти повсеместно в литературе, посвященной психической травме, мы можем найти подтверждение тому, что ребенок, подвергшийся физическому или сексуальному насилию, не в состоянии мобилизовать агрессию для того, чтобы избавиться от пагубных, "плохих" или "не-я" элементов травматического опыта, подобных ненависти нашей юной художницы к своему отцу-насильнику.

Ребенку трудно вынести чувство ненависти к любимому родителю, поэтому он идентифицируется с "хорошим" отцом, и посредством процесса, который Шандор Ференци назвал "идентификация с агрессором", ребенок принимает агрессию отца в свой внутренний мир и начинает ненавидеть себя и свои потребности.

Продолжая этот ход рассуждений при анализе нашего случая, мы видим, что по мере того, как чувство уязвимости, связанное с потребностями пациентки, проявилось в переносе, связь между телом и разумом была подвергнута атаке со стороны ее интроецированной ненависти (теперь усиленной архетипической энергией).

Таким образом, была предпринята попытка разрыва аффективных связей. Белолицый, безглазый "терминатор" представляет во внутреннем мире пациентки нечто большее, чем интроецированный образ отца. Этот образ отражает примитивную, архаичную, архетипическую фигуру, персонифицирующую ужасающую, разрушительную ярость, источник которой находится в коллективном бессознательном, представляя, таким образом, темную сторону Самости.

Реальный отец мог послужить своего рода катализатором при образовании этой фигуры, принадлежащей внутренней сфере, однако ущерб, причиненный внутреннему миру пациентки, проистекает от ярости психики, обрушившейся на ее "я",— ярости, которую можно было бы уподобить неистовству Яхве древних иудеев. Именно, исходя из этих соображений, Фрейд и Юнг были убеждены, что травматическое событие само по себе не может быть ответственно за расщепление психики. В конечном счете, наибольший ущерб причиняет именно внутренний, психологический фактор, о чем свидетельствует история "человека с топором".

Эволюционная теория происхождения Темной Самости

Итак, почему же первобытная амбивалентная Самость, имеющая светлые и темные стороны, представляющая добро и зло, с таким постоянством появляется во внутреннем мире даже у тех пациентов, которые не пережили в полной мере физического или сексуального насилия?

Мы должны принять, что во внутреннем мире маленьких детей боль, возбуждение или дискомфортные чувственные состояния быстро сменяются чувством комфорта, удовлетворения и безопасности таким образом, что постепенно выстраиваются два образа самого себя и внешнего объекта. Эти ранние репрезентации себя и объекта заключают в себе противоположные аффекты и имеют тенденцию образовывать полярные структуры.

Один является "хорошим", другой — "плохим", один — любящим, другой — ненавидящим и так далее. По своим исходным характеристикам, аффекты являются примитивными, архаичными, подобными извержению вулкана. Они быстро рассеиваются или уступают место противоположному аффекту в зависимости от меняющихся условий окружающей среды.

Негативные аффекты, связанные с агрессией, ведут к фрагментации психики (диссоциации), в то время как позитивные аффекты и состояние покоя, возникающие, когда мать адекватна в исполнении своей роли посредника между ребенком и внешним миром, интегрируют фрагменты психики и восстанавливают гомеостатический баланс.

В первые годы жизни ребенка механизмы, регулирующие его взаимодействие с окружающим миром и впоследствии развивающиеся в систему эго, целиком сосредоточены в материнском "я-объекте", функционирующем как некий внутренний орган, который служит для переработки (метаболизации) переживаний младенца.

Посредством эмпатии мать чувствует возбуждение и тревогу младенца, поддерживает и успокаивает его, именует чувственные состояния и придает им форму, восстанавливая, таким образом, гомеостатический баланс. По мере того как это повторяется вновь и вновь в течение достаточно долгого времени, психика младенца становится все более дифференцированной, он начинает справляться со своими аффектами самостоятельно, то есть появляется эго, способное вынести сильные аффекты и выдержать конфликтующие эмоции. Однако до тех пор, пока этого не произошло, внутренние репрезентации себя и внешних объектов у младенца остаются расщепленными, архаичными и типичными (архетипическими).

Архетипические внутренние объекты обладают качеством нуминозности, они подавляют и являются мифологичными. Они представлены в психике как антиномии или противоположности, которые постепенно объединяются в пары в сфере бессознательного, благостные и ужасающие одновременно; примером такой пары противоположностей служит образ Хорошей Матери, выступающей в "тандеме" с образом Ужасной Матери.

Среди множества такого рода coincidenta oppositora (Совпадение противоположностей, лат.) бессознательного можно выделить один центральный архетип, который, по-видимому, символизирует сам принцип единства среди всех антиномичных элементов психики и который задействован в динамике их "вулканической" активности. Этим центральным организующим элементом коллективной психики является, согласно терминологии Юнга, архетип Самости, обладающий как светлыми, так и темными сторонами.

Этот архетип обладает свойством экстраординарной нуминозности, встреча с ним может быть сопряжена как со спасением, так и с гибелью, в зависимости от того, какой стороной Самость обращена к переживающему эго.

Самость как "единство единств" символизирует образ Бога в человеческой душе, хотя Бог, воплощенный в Самости, является примитивным, mysterium tremendum (ужасающая тайна, лат.), божеством, подобно Яхве Ветхого завета, совмещающим в себе и любовь и ненависть.

Целостная Самость не может быть актуализирована до тех пор, пока не развито эго, однако, если констелляция этого архетипа произошла, он становится своего рода "опорой, основанием" для эго и направляет эго в ритмичном процессе реализации врожденного потенциала личности индивида. Майкл Фордэм назвал этот процесс "циклом деинтеграции/реинтеграции Самости".

Нормальное, здоровое развитие ребенка определяется процессом гуманизации и постепенной интеграции архетипических противоположностей, составляющих Самость, в ходе которого младенец, а позже маленький ребенок, научается справляться с переносимыми переживаниями фрустрации (или ненависти) в контексте достаточно благоприятных (но не идеальных) первичных отношений. В этом случае безжалостная агрессия ребенка не разрушает объект, и он может справиться с чувством вины, преодолеть, согласно Кляйн, "депрессивную позицию".

Однако если ребенок пережил психическую травму, то есть был поставлен перед лицом непереносимых переживаний, связанных с объектным миром,— негативная сторона Самости остается архаичной, не персонифицированной. Внутренний мир остается под угрозой дьявольских, нечеловеческих фигур. Агрессивные, деструктивные энергии — изначально необходимые для адаптации во внешнем мире и для здоровой защиты от токсичных "не-я"-объектов —теперь направлены во внутренний мир. Эта ситуация чревата травматизацией теперь уже со стороны внутренних объектов, несмотря на то, что внешняя травматическая ситуация уже давно завершилась.

Рожновская А. ф-т Естествознание гр. 2х

Мифологические контексты душевных травм