Сталинский тоталитарный режим и Общество в послевоенный период (1946-1952 гг.)

сталинский тоталитарный режим и Общество в послевоенный период (1946-1952 гг.).

1. нравственно-психологический феномен войны: изменение общественных настроений

Наше историческое прошлое, несмотря на весь его драматизм, отмечено такими вехами, обесценить значение которых невозможно, не ущемляя при этом нравственное чувство народа и национальное достоинство. К таким рубежным точкам отсчета в советской истории относится Май 1945 года: Победа.

Сегодня общепризнанным является мнение о том, что истоки основных тенденций и явлений общественно-политического процесса конца ХХ столетия коренятся в послевоенной обстановке. Великая Отечественная война, став страшным испытанием для страны и народа, не могла не изменить общественные настроения, социальные ориентиры, психологию советских людей. Люди, пережившие то время, до сих пор делят свою жизнь на «до» и «после» войны.

К сожалению, долгое время отечественные историки игнорировали субъективно-личностные факторы советской истории. Считалось, что субъективно-социальная история детерминирована политической и экономической (объективной историей). Умонастроения, социально-психологические, нравственно-идейные установки советских людей определяются единой официальной идеологией и поэтому не являются самостоятельными факторами политического развития.

Это не так. Именно потому что игнорировались нравственно-психологические, общественно-субъективные основы советского, сталинского, тоталитаризма, историческое знание не могло дать более или менее полного объяснения механизмам его функционировали.

Сегодня историки исходят из того, что история это в первую очередь социальная история, это судьбы конкретных людей, это история человеческих эмоций, страстей, надежд и чаяний, мыслей и поступков.

Нравственно-психологические и общественно-политические факторы имели особое, можно сказать, исключительное значение в первые послевоенные годы. Неслучайно, первое научное осмысление субъективно-личностных факторов в советской политической истории посвящалось послевоенному времени[1].

Исследуя само состояние советского общества после войны: общественно-политическую атмосферу, механизмы формирования и функционирования общественного мнения, настроения людей и пр., историки ввели в научный оборот понятие «Феномен войны». Феномен, феноменальный означает, как известно, исключительный. Под феноменом Великой Отечественной войны понимается то исключительное воздействие, которое оказала она на нравственно-психологические и морально-политические установки советских людей. Это понятие стало своего рода методологическим ключом к пониманию советской истории. «Без уяснения феномена войны, впечатанного в сознание поколений, не понять и всей послевоенной истории, механизмов общественного поведения, смены чувств и настроений современников», - справедливо отметила Е. Зубкова [3].

Кроме названного выше, новым методологическим подходом в осмыслении послевоенного времени стало признание историками факта существования общественного мнения, отличного от официального. Длительное время руководствовались определенным стереотипом восприятия советского общества сталинского периода как общества почти безмолвствующего. Но это ошибка, следствие заблуждения». Любой политический режим даже диктаторский, не может существовать без поддержки общественного мнения. Сталинский режим весьма эффективно использовал различные механизмы воздействия на сознание граждан – от пропаганды до террора – чтобы сформировать в обществе соответствующие настроения.

Таким образом, новые методологические подходы и новые пласты источников позволили расширить параметры послевоенной политической истории, дополнить действия «верхов» поведением рядовых граждан.

Каким было советское общество после войны? Его справедливо называют «обществом, вышедшим из войны», имея ввиду состояние после перенесенных испытаний и неоднократных психологических переориентаций, вызванных ею. Чтобы выявить основные черты, тенденции и противоречия послевоенного общественного климата, необходимо остановиться на некоторых социально-психологических аспектах войны, которые оказали на него существенное влияние. То есть назвать основные составляющие нравственно-психологического и морально-политического феномена Великой Отечественной войны.

Первое, что необходимо отметить – изменение облика мира и восприятия его советскими гражданами. Общая угроза сблизила народы, отодвинула на второй план прежнее недоверие и вражду. Мировая катастрофа, не принимающая в расчет доводы в пользу ни одной из общественных систем, в качестве своего парадокса явила миру приоритет общечеловеческих ценностей, идею мирового единства. И даже «пришедшая на смену «потеплению» «холодная война», последующий атомный психоз и конфронтация двух блоков: НАТО (страны Запада) и Варшавского договора (страны социалистического лагеря) не могли вовсе уничтожить эту идею. Она питала процесс, который позднее назовут конвергенцией (сближением и взаимообогащением двух систем). Советские руководители практически сразу стали игнорировать и извращать реалии послевоенного мира, обрекая страну на долгие годы изоляции. Но однажды проникнув в сознание, идея общечеловеческих ценностей находила все большее число своих последователей, прорвавшись на поверхность в 60-е годы «Размышлениями…» академика А. Д. Сахарова.

С чего начались послевоенные годы для советских людей? Несомненно, с Победы. С пафоса восстановления. С огромных потерь и лишений. Но доминантой настроений была эйфория победы. Радость со слезами на глазах. Источники субъективного плана зафиксировали не только это смещение, но и более глубокое: радость Победы ощущалась одновременно со «щемящим душу ожиданием перемен». Этим ожиданием жила страна, жил мир, жил каждый конкретный человек. Ожидания перемен создавали особый психологический настрой послевоенных лет, их неповторимое своеобразие, колорит. Отныне установка на обновление становится главным мотивом социального поведения и главной причиной нарастания конфронтации общества и власти. Но это в последующем. А в 1945 году опьянение победой подняло на небывалую высоту авторитет власти и Сталина. Даже те люди, которые во многом разуверились после 1937-1938 гг., по-другому воспринимали И. Сталина после Победы. О метаморфозах своего сознания в связи с победой писал будущий диссидент, а тогда кадровый офицер Петр Григоренко: «Сомнения, стучавшиеся в душу накануне войны, исчезли. Сталин был снова для меня «великий непогрешимый вождь» и «гениальный полководец»; ошибки, глупости и преступления каким-то чудом испарились, либо оказались «гениальным прозрением», - «таково обаяние победы». Другой будущий ярый антисталинист писатель Виктор Некрасов признавал: «Мы простили Сталину все! Коллективизацию, тридцать седьмые годы, расправу с соратниками, первые дни поражения».

Массовое сознание, боготворившее вождя, одновременно освятило все, что с ним идентифицировалось - будь то авторитет системы или авторитет идеи, на которой держалась система. Такова была противоречивая роль Победы, которая принесла с собой дух свободы, но наряду с этим создала психологические механизмы, блокирующие дальнейшее развитие этого духа.

В тоже время война вызвала начало глубокой психологической переориентации личности. В первую очередь освободительная война против угрозы порабощения вызвала возрождение духа Свободы. Советский человек ощутил себя освободителем не только своей страны, но и Европы, что придавало ему особую гордость. Дух свободы и жажда лучшей жизни рождали критическое отношение к действительности, личную заинтересованность и ответственность за все происходящее. Война вызвала притупление классового сознания, классового подхода в социальном поведении, а вместе с ним и чувство страха за потерю классовой бдительности. Деление на «мы» и «они» почти пять лет имело внеклассовый смысл. «Мы» - вся страна, народ, партия. «Они» - фашисты, враги, поработители. Это ощущение внутренней целостности рождало убеждение, что мир военный станет и миром гражданским. На какое-то время этим ощущением охвачены были даже «верхи». Г.Маленков в одном из выступлений в 1947 году заявил, что внутри страны классовых врагов больше нет.

Война по существу обусловила начало изменения статуса советского человека. Он уже не ощущал себя «винтиком», простым исполнителем, а скорее творцом. Ему приходилось часто брать на себя инициативу и на фронте и в тылу. Это разбудило давно уснувшее: жить не только по директивам и инструкциям, но и по соображениям целесообразности. Война пробудила в человеке потребность и способность личного выбора.

Но главным морально-политическим итогом войны историки считают рождение альтернативно-критического мышления. Война приучила альтернативно и критически мыслить, заменив привычные восклицательные знаки на вопросительные. Фронтовик и известный советский историк М. Гефтер писал: «Как очевидец и как историк свидетельствую – 41-й, 42-й множеством ситуаций и человеческих решений являли собой стихийную десталинизацию». И далее пояснял свою мысль: «В тяжких испытаниях войны возродился вместе с чувством личной ответственности за судьбы отечества и личный взгляд на то, каким ему, отечеству, надлежит стать уже сейчас и тем паче в будущем» [2]. Процесс «стихийной десталинизации», естественно, не затрагивал ни имени Сталина, ни в целом отношения к режиму. Психологический эффект войны заключался в другом. Война пробудила в человеке способность вариативно мыслить, критически оценивать ситуацию, а не принимать все как единственную данность. Именно эта способность представляла потенциальную опасность для режима.

Психологическая переориентация личности связана была и с так называемым информационным прорывом в ходе войны. Информационные потоки развивались в двух направлениях: внутреннем и внешнем. Внутренний заключался в том, что война сдвинула с «насиженных» мест огромные потоки людей, которые в мирное время редко пересекались: город и деревня, центр и глубинка, студенты и рабочая молодежь, интеллигенция и недавние заключенные. Война стала своеобразным каналом общения, обмена информацией. Оказалось, что для многих было открытием, что деревня жила чуть ли не на грани голода.

Внешний поток информации начался тогда, когда советский солдат перешагнул границу своей страны и соприкоснулся с другой культурой – политической, духовной, экономической. Контраст между уровнем жизни в Европе и у нас, контраст, с которым столкнулись миллионы воевавших людей, был нравственным и психологически ударом.

Никак не поколебав веру в преимущества своего строя, советский солдат не мог объяснить, почему простые люди на Западе имеют чистенькие добротные дома с железными и черепичными крышами и аккуратно расставленные на полочках в подвалах запасы продуктов. Шок постепенно сменялся новым виденьем, восприятием жизни не через идеологические рамки, а через реалии. Реалии всегда варианты. Таким образом, информационный прорыв способствовал осознанию вариантности бытия и ценности личного выбора.

И, наконец, война, став страшным испытанием, надрывом всех человеческих ресурсов, побудила жгучее желание лучшей жизни, лучшей участи, тем самым она как бы поставила точку в мобилизационной системе, которая строилась на чистом энтузиазме. Послевоенный восстановительный процесс был последним его всплеском.

Таким образом, феномен Великой Отечественной войны отразился в зарождении главного противоречия всей последующей эволюции советской политической системы: а именно, война стала завершающим аккордом тоталитарного социализма, и, с другой стороны, - именно война заложила заряд огромной разрушительной силы под его основание, принеся с собой то, что принципиально противоречило данной системе: дух свободы и раскрепощение; формирование общественного сознания; критически-альтернативное мышление; потребность и способность личного выбора; идеи общечеловеческих ценностей и демократической трансформации социалистического строя.

Новые явления и тенденции в послевоенном обществе лишь зарождались, на поверхности доминировали традиционные черты, помноженные на пафос Победы, высочайший патриотизм и трудовой энтузиазм. В этом суть и парадокс переходного периода, от войны к миру.

в реальной, повседневной жизни новые настроения и социальные ориентиры советских людей нашли отражение в проявлении так называемого «критического отношения к действительности» или развитии "критической волны снизу". В 20-40-е годы сформировалось у большинства безразлично-равнодушное отношение к действительности и политике властей. Люди усвоили житейскую мудрость тоталитарных условий: "На верху виднее, а внизу изменить ничего нельзя".

После войны многие уже не могли и не хотели быть безучастными. И активно включились в поиск путей и средств налаживания мирной жизни. Но во многих случаях они сталкивались с бездушием, спесивостью, чванством партийных и государственных чиновников, нарушением законов справедливости, ложью, укрывательством и т.д. И тогда духовный настрой войны прорывался публичными заявлениями, письмами, публицистикой по поводу всего происходившего.

Поток писем в Президиум Верховного Совета СССР в 1945 увеличился более чем в два раза по отношению к 1940 г. Значительная часть писем касалась так называемых трудовых, бытовых вопросов, обеспечения инвалидов и т.д. Множество писем - просто крик души по поводу нечеловеческих условий жизни и нищеты защитников Родины. Бывший командир взвода, имеющий 4-е правительственные награды, раненый, А.И. Тарасов в письме В.М. Молотову поведал о том, что он оказался совершенно беспомощным в попытках хоть как-то обеспечить свою семью едой и одеждой (жена и трое детей): "Ведь я не прошу подаяния, не прошу никаких денежных пособий... Ведь я прошу ордер на приобретение промтоваров в государственном магазине" [3]. Но большинство индивидуальных и коллективных писем не замыкались на частых просьбах, а посвящались более широкому кругу вопросов послевоенной повседневности: условиям жизни и работы, реэвакуации, отношениям с чиновниками и т.д.

Критическое содержание писем, как правило, не выходило за рамки констатации конкретных проблем, фактов, обстоятельств, осложнявших или мешавших налаживанию мирной жизни, восстановлению производства. Но при этом акцент делался на необходимости поворота государства к реальному человеку, его заботам и интересам. Это было новое в позиции и настроении советского человека. Усиливается и критическое отношение к действительности. Наибольшую активность в этом плане обнаруживали: фронтовики; молодежь; интеллигенция.

Историки пишут о появлении после войны нового социума: фронтовики. Настолько этот слой был самостоятельным, отличным от других, со множеством своих собственных, помимо общих, проблем, что длительное время фронтовики выделялись резко. Всего из армии было демобилизовано 8,5 миллионов человек. Проблема перехода от войны к миру и в социальном, и в психологическом плане для фронтовиков была гораздо болезненнее, чем для всех остальных. Четыре года они жили в другом режиме. При этом фронтовики чувствовали себя героями, гордыми и отважными, свободными и переполненными желанием как можно быстрее окунуться в мирную созидательную жизнь и изменить ее. Но в то же время они были чрезвычайно измотаны, подорваны тяготами войны и, может быть, еще более сильный морально-психологический надрыв получили от увиденного дома.

Это о них, о фронтовиках, может несколько категорично, но в тоже время во многом верно в 1946 г. поэт Борис Слуцкий сказал: «Когда мы вернулись с войны, поняли, что мы не нужны!» И когда эти люди сталкивались еще и с вопиющими нарушениями справедливости, закона, бездушием, - они взрывались потоком писем, выступлений и пр. однако далеко не все испытывали такие тяготы и трагедию перехода к мирной жизни. Судьба других складывалась благополучно. Имел место процесс, который М. Гефтер назвал как «разлом поколения победителей», при чем процесс, как считают некоторые историки, не стихийный, а целенаправленно управляемый сверху.

А вот конструктивного было мало. Люди как бы ставили на вид, но что менять и как менять - не знали. Многое уже не принимали в системе, но не могли даже представить какой-либо другой. В этом характерное противоречие послевоенных лет: раскалывающееся сознание людей, ощущение несправедливости происходящего и безысходности попыток этот порядок изменить, поскольку он воспринимался как неизменная данность. Хотя само по себе критическое отношение к действительности содержало уже потенциальный заряд инакомыслия.

Однако, в ЦК ВКП(б) поступали и письма с радикально новационными идеями. Они немногочисленны, но особенно интересны, так как дают представление, в каком направлении развивалась общественная мысль, в чем выделись пути обновления.

Стало хрестоматийным письмо беспартийного бухгалтера С.Д. Александера в ЦК ВКП(б) под названием «Послевоенная отечественная экономика». Суть его предложений сводилась к следующему: преобразовать государственные предприятия в акционерные или паевые товарищества, в которых держателями акций выступают сами рабочие и служащие, а управляет всем полномочный выборный совет акционеров; децентрализовать функции снабжения предприятий сырьем, топливом и материалами; отменить обязательные поставки, то есть систему госзаготововк, предоставив колхозам и совхозам возможности свободно продавать продукцию по ценам, складывающимся на рынке; ликвидировать государственную торговлю, передав ее функции торговым кооперативам и паевым товариществам т.д. [4].

Появись такие предложения в конце 80-х начале 90-х гг. ХХ в., они легко вписались бы в стратегию реформ перестройки, но не сорок лет назад. Действительно, уникальный документ, в какой-то степени ломающий расхожее представление о маленьких «винтиках» и всемогущих «начальниках». А вот резолюцию, сопровождавшую этот и подобные ему материалы, уникальной не назовешь. Оценка – «вредные взгляды». Область применения – «в архив».

Либеральные идеи в более или менее конструктивном плане получили отражение в письмах – отзывах и предложениях на проекты Конституции СССР (1946 г.) и программы ВКП(б) (1947 г.). Содержание этих проектов свидетельствовало о том, что в какой-то мере после войны и «верхи» оказались охвачены либеральным влиянием. Выдержанные в целом в рамках довоенной политической доктрины, вместе с тем они содержали ряд прогрессивных положений в плане развития прав и свобод личности, демократических начал во внутрипартийной и общественной жизни, допущение мелкого частного хозяйства крестьян и кустарей и т.д.. Проекты не были преданы публичному обсуждению, а разосланы специальным порядком для закрытого ознакомления в республики и наркоматы. В предложениях и откликах чаще всего звучали идеи о необходимости децентрализации экономической жизни, предоставлении больших хозяйственных прав местам и наркоматам. Были предложения о ликвидации специальных судов военного времени, военных трибуналов, по проекту программы – о расширении внутрипартийной демократии, освобождении партии от функций хозяйственного управления, разработке принципов ротации кадров и т.д.

Осознание критического положения в стране, потребности в действиях, направленных на изменение этого положения, сомнения в способности правительства и даже самого Сталина осуществить необходимые перемены – все это приводило к началу политического прозрения. Об этом ощущении тех лет историк А.Я. Гуревич вспоминает: «После победы началось отрезвление. Фашизм был повержен, но в стране происходили такие вещи, которые не вмещались в голове. Постепенно и мне стал делаться очевидным колоссальный разрыв между словами и делами, между действительной природой системы и ее официальной «упаковкой»[5].

Что касается позиции властей по поводу возможных преобразований, то историки сегодня не располагают сколько-нибудь определенными документами, подтверждающими готовность их или хотя бы имевшиеся разногласия на этот счет. Определенно одно - любые радикальные и даже просто либеральные идеи не встречали у властей понимания, а лишь активное противодействие.

Более выраженная общественно-политическая мысль и инакомыслие обнаружились в ходе первых послевоенных политических кампаний, в частности, выборов в Верховный Совет СССР 1946- 1947 гг. Бесспорно, что для большинства людей выборы были, как сообщалось в официальных сводках, демонстрацией единства народа и партии, могущества страны и т.п. Однако, критические мнения не публиковались, но они существовали и выявлялись наблюдателями от парторганизаций и информаторами органов госбезопасности. Интересны донесения с перечнем вопросов, задаваемых на предвыборных собраниях агитаторам. Люди прежде всего активно выражали сомнения, что система выборов соответствует принципам демократии и положениям Конституции. Часто в связи с этим звучало сопоставление советской демократии с демократией западной – от вопроса – «Какая разница между избирательной системой в СССР и избирательной системой США и других капиталистических странах»?» до вполне категоричных утверждений: проводится диктатура одной партии, тогда как в других странах имеется много партий; у нас в стране одна партия и, значит, у нас не может быть такой предвыборной борьбы как в капиталистических странах; нельзя происходившее назвать свободными выборами, так как ЦК утверждает кандидатов в депутаты и т.д. [6].

Гораздо более категорично люди высказывались в частных разговорах, не подозревая, что их слушают посторонние. Кузнецов В.Д. 52 г., землеустроитель: «У нас слишком много средств и энергии тратиться на подготовку к выборам, а сущность сводится к простой формальности – оформлению заранее намеченного кандидата», токарь: «Выборы – это просто формальность для отвода глаз, построены на обмане; депутаты не избранники народа, а ставленники руководителей» и т.д.

Агитационно-пропагандистская предвыборная кампания наводила на грустные мысли по поводу судьбы советской демократии и искренних сторонников власти, еще оставшихся в живых старых большевиков. В этом плане интересно письмо А. Аладжалова И. Сталину (27 декабря 1945 года). Старый большевик, обращаясь к вождю, писал: «…У нас в стране нет другого пути, чтобы выразить то, что жжет душу, что никак в себе удержать нельзя, кроме одного пути – писать тебе. Без надежды быть услышанным, без надежды, что писание дойдет до тебя…, а все-таки пишу, потому что жжет душу и не могу удержаться…» Особенно болезненно воспринимал автор письма лицемерие по вопросу демократии: «И даже ты, товарищ Сталин, поддерживаешь это лицемерие. Зачем тебе действительно, великий Сталин, ведущий нас от победы к победе, импонирующий миру и истории, зачем тебе унижаться этим лицемерием? Каждое твое слово величественно. Ты спокойно можешь сказать, что у нас из-за капиталистического окружения произошла задержка что демократия у нас осуществляется далеко не полно, но демократическое переустройство государственности в ближайшее время неизбежно». В действительности же «учение о генеральной линии партии столь тонкое и узкое, что надо молчать, чтобы не свалиться с него вправо или налево. Не возможно не только критиковать действия правительства или сомневаться, но я, старый большевик, не могу даже обсуждать решения высших органов – должен только «изучать и аплодировать». В последней части Аладжалов предупреждал Сталина, что «народ культурно растет и желает сам организовывать свою власть»; «пока власть в твоих руках, народ будет поддерживать строй, но, собственно говоря, не строй, а тебя – переложи на народ эту тяжесть, сделай народ ответственным за свою судьбу, за свой государственный строй» [7] .

Видимо подобных писем Сталину было немало. Старый коммунист ( 1917 года) А. Губанов в своем послании даже предлагал перенести выборы на 1947 год, но провести их уже на альтернативной основе: «Теперь, после героической победы под руководством партии…, мы можем свободно без всяких опасений проводить в любых списках кандидатов-коммунистов и заслуживающих доверия беспартийных». Но выборы проводились по старой схеме и в последующие годы, вызывая нарастание недовольства и очаги политического инакомыслия.

Особый социальный феномен после войны представляла советская молодежь. 17-20-летние граждане 1945 года – это школьники периода войны, побывавшие под оккупантами, эвакуированные, блокадные, работавшие на тыл, фронт и в промежутках учившиеся; многие осиротевшие, вышедшие из детдомов и т.п. Очень разные судьбы. Но объединяло всех то, что они рано взрослели, воспитывались, несмотря ни на что, на «чистой», нравственно высокой почве военных лет; не знали страха 1937-38 гг.; не испытали разочарований от краха надежд, как взрослые, и были охвачены невероятной тягой к образованию, познанию. У этого поколения, чье детство прошло в тяжелые военные годы, был какой-то особый запас внутренней самостоятельности и жгучая потребность эту самостоятельность реализовать.

Стоит ли говорить, что эйфория Победы, вера в то, что сильнее и лучше советской страны нет, вера и обожествление И. Сталина у молодежи во сто крат были ярче, чем у взрослых, так как они меньше ощущали потери и быстрее от них освобождались психологически. Неразделимая триада – Партия, Родина, Сталин – была усвоена советской молодежью с детства и твердо вошла в их систему ценностей. «Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство!» - казалось, с этими словами они просыпались и засыпали. Горизонты казались необъятными, а энергия била через край. Но в то же время молодежь сильнее была охвачена ожиданием перемен и именно в ее среде это чувство раньше стало обретать осознанную установку.

Власть предвидела серьезные перемены в умонастроениях и социальных ориентирах молодого поколения после войны. Еще на заключительном этапе ее были организованы различного рода комиссии, опросы, обследования отдельных категорий молодежи: студенческой, рабочей, армейской и т.д.

Доминирующие настроения не были всеобщими, а проявления нравственно-психологического и морально-политического феномена войны были даже сильнее, чем у взрослых (критически-альтернативное мышление, инициативность, стремление к реализации права личного выбора и т.д.). Более того, «новые» настроения и нравственно-психологические установки вскоре обнаруживаются в проявлении так называемого «молодежного фрондизма».

Молодежная «фронда» представляет собой явление, знакомое любому обществу. Обостренное стремление к самовыражению, свойственное молодым людям, и отсутствие сколько-нибудь значимого социального опыта часто толкают молодежь к эпатажу, нарочитой демонстрации своей непохожести на окружающий «взрослый» мир, а отсюда и его неприятие. «Фронда» означает противопоставление себя окружающему из чувства противоречия, несогласия, личного недовольства, часто почти демонстрационно-протестное поведение.

Послевоенная общественная атмосфера становилась благодатной почвой для развития «молодежной фронды». В первую очередь – характерная двойственность сознания, которая у молодежи проявлялась еще более обостренно. Была «чистая» и восторженная вера в коммунистические идеалы, Сталина и гораздо более критическое восприятие действительности, и, в особенности - официальной пропаганды. Это толкало молодежь на самостоятельное осмысление многих явлений и реалий жизни, а отсюда и на - независимое поведение.

Тяга к знаниям, получению образования часто сопровождалась стремлением выйти за рамки официальных школьных и вузовских шаблонов, расширить глубину знаний и методику познания. В этом, пожалуй, крылся основной исток молодежного фрондирования, так как самообразование и самопознание с неизбежностью вело к появлению независимой мысли.

Внешний информационный прорыв (знакомство с бытом, модой, искусством, и пр. Запада) порождал начало культуротворческой инновационной деятельности молодежи и т.д. Ранее всего фрондирующие начала обнаружились в духовно-творческой и социально-личностной сферах. Поток информации, хлынувший в СССР из стран Восточной Европы, в котором одно из центральных мест принадлежало ознакомлению с иными культурными ценностями, фундировал реставрацию неформальной духовной жизни, уничтоженной в 30-е годы. Важное место в этом процессе занимала импортная кинопродукция, расширявшая представление о мире по ту сторону «железного занавеса». Кино было тогда буквальным окном в Европу. Постепенно у части молодежи закрепилось стремление соответствовать общеевропейскому стилю (одежды и образу жизни). Но поскольку это рассматривалось как низкопоклонство перед Западом и пресекалось, то молодые люди облекали «моду» в протестные формы6 моду запрещали, и все же мода была. Нельзя было читать запрещенных авторов, даже тех иностранных писателей, которые публиковались в довоенной «Интернациональной литературе», нельзя было слушать и исполнять западную танцевальную музыку, однако и читали, и слушали, и исполняли. Благодаря кинематографу образец подражания был общим «от Москвы до самых окраин», куда не могли попасть трофейные модные журналы, тем более сами «стильные» вещи. Людей, которые стремились одеваться по американской моде, слушать американский джаз называли «штатниками». Это движение за свой стиль было одной из составляющих «молодежной фронды».

Определенным фрондерством, противодействием пропагандистскому насилию становится «стиляжничество» - возникновение особой субкультуры, ориентированной на Запад. Оно не выражало настроений всей советской молодежи, и было скорее исключением из правил, но исключением ярким и запоминающимся. Общество воспринимало стиляг, как антиобщественный элемент. Объяснить подобное отношение несложно. Общество, воспитанное на лозунге «Кто не с нами, тот против нас» слишком медленно расставалось с привычкой к единообразию. Кроме того, стилягой мог быть не каждый, т.к. это было дорого (комплект одежды, пластинки). А то, что недоступно большинству легко представить как не наше, как враждебное. Возникло пропагандистское клише: «Сегодня он танцует джаз, а завтра Родину продаст».

Таким образом, неудовлетворенность серостью и однообразием бытия породила в 1946-1947 гг. попытки формировать неформальное общение между людьми. Политического протеста в этом не было, это был протест общественного характера, протест против казарменного единообразия.

Одним из самых, может быть, тревожных симптомов в молодежной среде власти считали тягу к независимому, самостоятельному познанию. Константин Симонов в своих воспоминаниях очень точно подметил то, как формировалось закрепощенное сознание у советской молодежи: «Весь строй жизни, начиная даже, казалось бы с вольных студенческих лет, учил будущих политиков, теоретиков, журналистов писать, говорить и даже думать чужими мыслями – «классиков» марксизма-ленинизма»[8].

Однако, послевоенная атмосфера, как уже отмечалось, выявила начало раздвоения официального и внутреннего самосознания. Культурные пристрастия молодых выступали как неподконтрольная властям часть внутреннего «я», отстаиваемая ими, несмотря на угрозу репрессий, которыми ответил режим на молодежные инициативы, не имевшие пока политической подоплеки. Агрессивная среда провоцировала уход движения молодежных инициатив в подполье. Одной из первых форм неформальных объединений выступали кружки самообразования по интересам, складывающиеся на основе тяги молодежи к закрытым темам, потребности в свободных дискуссиях, преодолении навязчивых оценок вузовских программ и т.д. По большому счету, эти объединения не имели строгой организованности и не могли причинить вреда системе. Однако нелегальными считались практически все объединения нетрадиционно мыслящих людей, которые не были санкционированы властью. К такого рода группировкам, например, в Ленинграде были отнесены: «Искатели правды» и «Есенинцы» из Госуниверситета и даже группа Горного института, назвавшая себя «Обществом лодырей». «Искатели правды», студенты филологического факультета ЛГУ, занимались, например, тем, что собирались узким кругом для обсуждения острых литературных проблем. Говорили о том, что Ахматова была неправильно подвергнута критике, что советские писатели не могут в своих произведениях открыто высказывать свою точку зрения. К аналогичным выводам пришли и участники литературного кружка из Ростовского госуниверситета, назвавшие себя «настоященцами». Они полагали, что советская литература во многом ущербна, поскольку концентрируется на положительном примере и в массе своей является невыразительной м бесцветной. Литературные кружки выявлены были в Свердловском университете, Челябинском педагогическом институте и др.

О природе и характере неформальных образовательных кружков свидетельствует Эрнест Неизвестный: «Учась в Академии художеств и на философском факультете МГУ, мы обнаружили, что при существовавшей системе образования, после огромных трудов и нагрузки, выйдем из университета безграмотными людьми. О Ленине тогда узнавали от Сталина, о Марксе узнавали от Ленина и Сталина, о Дюринге – из «Антидюринга» [9]. Неизвестный и трое его друзей образовали свой кружок. Была создана структура по принципу любого «катакомбного» общества: 4 человека знали, что делают, остальные принимали косвенное участие, отсюда введенное ими понятие «катакомбная культура». Еще до самиздата им удалось перевести и напечатать Оврелла; они частично доставали, а частично копировали весь круг «веховцев», слушали доклады по теософии, по генетике, т.е. по тем дисциплинам, которые считались запретными в Советском Союзе. Неизвестный писал, что если бы власти спросили – занимаются ли они политикой, мы вынуждены были бы ответить искренне, что нет. Но в стране, подобной СССР, и знание является политикой.

Это верно. Но верно и то, что история молодежной кружковщины отражает эволюцию части «культурно-образовательных» кружков в явно политизированные объединения, особенно к концу 40-х гг. Это естественно, так как углубленное самопознание формировало независимый, самостоятельный взгляд на действительность, толкало на поиск ответов по самым актуальным вопросам общественно-политической жизни.

Так, участники литературного кружка Дома пионеров г. Москвы, начитавшись Ленина, вдруг обнаружили, что окружающая их действительность не вполне соответствует его первоначальным замыслам. К осени 1950 года и вовсе пришли к выводу, что существующий строй в СССР – «…власть Нерона в псевдокоммунистическом обрамлении». Такова логика самопознания. Этот путь, как свидетельствуют источники, прошли многие кружки.

Кроме того, послевоенная общественно-политическая жизнь зафиксировала появление и изначально политизированных кружков, разной степени осознания своих задач и возникавших чаще всего спонтанно. Первое упоминание о спонтанно-политизированных кружках относится к 1945 году. Кружок «Рыцари удачи» (1945-1947 гг.) имел даже свою Программу и Устав. «Рыцари» делились на пятерки и ставили своей целью агитацию против сталинского режима, который, по их мнению, переродился в антинародный. Другая группа школьников под руководством 15-летней девочки расклеивала листовки то же антисталинского содержания. В декабре 1945 года была арестована группа учащейся молодежи Челябинска, назвавшей себя «фракцией». Ее участники пытались написать «программу» организации, идеи которой сводились к установлению нового строя в СССР. Один из основателей организации на допросе подчеркнул, что их основной задачей является устранение от власти «управителей», считающих себя марксистами, но действующих как капиталисты и эксплуататоры рабочего класса. Кружковцы составили развернутое воззвание к молодежи – «Манифест идейной коммунистической партии», в котором писали о перерождении коммунистической партии в партию буржуазного типа, о бюрократическом перерождении советского правительства, его неспособности руководить страной, об отсутствии демократии в стране [10]. В октябре 1945 года опять же в Челябинске было организовано другое общество – «Барабанщик», тоже с целью выпуска нелегального альманаха для бесцензурного печатанья стихов и прозы.

Таким образом, так называемые спонтанно-политизированные молодежные кружки были первыми, во многом наивными и эмоционально-категоричными очагами советского неформалитета с наивно-политической заданностью.

В послевоенные годы зафиксировано существование молодежных организаций и с более выраженной политической направленностью, в том числе антисталинской. К такого рода группам можно отнести «Союз борьбы за дело революции», существовавший в Москве с 1950 года. Участники ставили своей целью агитацию против диктатуры Сталина, подготовку условий для активной революционной борьбы за возвращение страны к ленинским принципам построения общества. Условием вступления в «Союз» было 15-и разовое восклицание. «Это фашизм, и с этим нужно бороться!». Руководитель организации, 18-летний студент-историк Борис Слуцкий написал программу, в которой дал определение существующему режиму как бонапартистскому, внутренняя политика которого была названа тиранией. В программе СБДР были такие слова: «Общенародная собственность как таковая в СССР отсутствует, а есть государственный капитализм, при котором государство в лице правящей верхушки выступает как коллективный эксплуататор».

Таким образом, мы видим, что основу зарождавшегося политического инакомыслия составляло не разочарование в социалистической модели, а осознание ее принципиальной противоположности сталинизму. Это был уже не фрондизм, а скорее отражение начавшегося прозрения, освобождения от табу в отношении И. Сталина и его системы.

В конце 40-х годов появлялись кружки, которые рассматривали себя в качестве альтернативных партийным структурам. К организациям такого рода можно причислить «Демократический союз» и «Коммунистическую партию молодежи» (КПМ), действовавших в Воронеже. КПМ - нелегальная молодежная организация с марксистско-ленинской платформой, была создана в 1947 году учениками 9 класса 7-й мужской средней школы Борисом Батуевым, Юрием Киселевым, Валентином Акивироном. 17 октября 1948 года в КПМ вступил Анатолий Жигулин, которому мы обязаны бесценными сведениями об этой организации.

Жигулин, вспоминая послевоенное время, раскрывает причины создания КПМ: «Мы пережили тот страшный голод. 1946 г. Особенно отвратительно было в это время читать лживые газетные статьи о счастливой жизни советских людей – рабочих и колхозников. Тогда почему-то особенно часто печатали плакаты с изображением румяных девушек с золотыми караваями в руках. И часто показывали веселые фильмы о деревне и почему-то именно пиршества, колхозные столы, ломящиеся от яств. Вот отчего дрогнули наши сердца. Вот почему захотелось нам, что бы все были сыты, одеты, чтобы не было лжи, чтобы радостные очерки в газетах совпадали с действительность»[11]. Таким образом, не сами по себе тяготы послевоенного времени шокировали, ведь все и так понимали, что нужно время для их преодоления. Самым главным стало ясное понимание того, что официальная пропаганда контрастировала с реальностью, власть просто обманывала свой народ. Молодежь стала искать объяснения этим контрастам, и приходила к выводу о неспособности и нежелании данного политического руководства вывести страну из кризиса.

Главной программной установкой КПМ провозглашалось разоблачение лживости пропаганды и обновление политической власти».

В других городах было раскрыто несколько подобных организаций, поразительно схожи даже названия: «Кружок марксисткой мысли», «Ленинский союз студентов», «Юные ленинцы», «Юные коммунисты», «Молодая гвардия»; школьники из Ульяновска назвали свою организацию «Всесоюзной партией против Сталина» и т.п.

Подобные послевоенные молодежные кружки можно считать провлением высшей формы молодежной «фронды», когда протестное поведение фактически облекалось в развитие независимой общественной мысли и даже политическое инакомыслие. Определились две их разновидности: кружки самообразования («катакомбная культура») и кружки политической направленности. Несмотря на серьезные различия в целеполагании, объединяющим началом их было то, что они становились очагами зарождения инакомыслия и неформальных структур.

В своеобразие послевоенного общественного климата немалую лепту внесла интеллигенция. Именно она раньше других и осознаннее других улавливала перемены в настроениях, и именно она была носителем (распространителем) как общественных идей, так и официальных установок.

Это они, представители интеллигентских кругов, сразу же зафиксировали в своих ощущениях «щемящее душу ожидание перемен». К. Симонов отчетливо помнил: «… сразу после войны довольно широким кругам интеллигенции… казалось, что должно произойти нечто, двигающее нас в сторону либерализации – послабления, большей простоты и легкости общения с интеллигенцией». С этими ощущениями интеллигенция устремилась к творческим поискам в том числе научным, открытому диалогу с обществом (публицистика, проза, поэзия и пр.) и властью. Она охотно шла на различного рода поручения, перемещения, заказы, встречи и обсуждения, инициированные «сверху». В отношениях с властью поначалу тоже превалировали радужные настроения. При этом интеллигенция готова была стать посредником между властью и народом, представлять общественные интересы, но не в борьбе с нею, а в своего рода служении и тем, и другим. Интеллигенция в массе своей, как и все слои послевоенного общества, была во власти ейфорического восприятия единения власти и народа. Однако в понимании своего гражданского долга появились и существенные нюансы. Она рассчитывала на откровенность власти. Как писал поэт-фронтовик Д. Самойлов, «нам нужно было разъяснение смысла и целесообразности ее решений. Мы решительно не хотели быть бездумными исполнителями, эдакими «что изволите». Свою позицию, они определяли как «откровенный марксизм», а свои отношения с властью рассматривали как откровенный диалог.

Таким образом, готовность к служению (но не прислуживанию) становилась характерной чертой сознания послевоенного поколения интеллигенции и одной из причин последовавших разочарований и прозрений. Показательно, что несмотря на значительно большие возможности личного общения с властными структурами и даже со Сталиным основной формой диалога и для нее оставались письма и обращения. В них излагались взгляды на будущие принципы творческого процесса, политики по отношению к искусству, оценка происходящего и пр.

Так, в ноябре 1945 года главный редактор журнала «Октябрь» Ф.И. Панферов направил в ЦК ВКП(б) записку, в которой, сославшись на авторитет Сталина, доказывал необходимость предоставления писателям большей самостоятельности, возможности перехода к более правдивому отображению действительности. Эти идеи нашли отображение в последующей статье автора «О черенках и черепушках» («Октябрь», май, 1946), а также в целом ряде публицистических произведений других авторов первых послевоенных лет.

Однако ссылки «на авторитет» не спасли новые идеи от резкой критики со стороны власти, назвавшей их «ничем иным, как скрытой попыткой подвергнуть критике партийное руководство художественной литературой.

Интеллигенция настойчиво стремилась к правдивому отображению жизни. В 1946 году появилась повесть В. Некрасова «В окопах Сталинграда», затем В. Пановой «Спутник», Казакевича «Звезда». Это были произведения о войне «как она есть» - без выдуманной героики, без ложного пафоса, о войне как о трудной и опасной работе. Вскоре появились в печати публикации о правде в послеовенной деревне, самой острой теме тех лет. (В. Овечкин «Районные будни», Ф. Абрамов «Люди послевоенной колхозной деревни» и др.). Конечно, не эти повести определяли «лицо» послевоенной литературы, скорее такие как С. Бабаевский «Кавалер золотой звезды» и др., но раз открыто поставив вопрос о правде жизни и правде искусства, интеллектуальная мысль не отступала от данной заданности, несмотря на запреты.

Более откровенные мысли и суждения послевоенной интеллигенции нашли отражение в «Дневниках», переписке, личных архивах и т.д. В этом плане представляют исключительный интерес «Дневники» Ольги Бертгольц [12]. «И я Тобой становлюсь, Эпоха, и Ты через сердце мое говоришь» - эти строки автора в точности отражают уникальность ее «Дневников», в которых по крупицам собраны факты, события, судьбы, преломленные через сердце и душу современника той эпохи, и выстроенные в целостную панораму многострадальной жизни. Научная ценность данного источника еще и в том, что Ольга Бертгольц, посетив одно и тоже место (село Старое Рахино, Новгородской области) в 1944 году и в 1949 г., зафиксировала эволюцию в общественных настроениях крестьян российской глубинки. В записях военного времени – оптимизм, вера в то, что выстоим и построим, что задумали. Встреча же с теми же людьми весной 1949 года поражает описанием безысходных драм послевоенной деревни: пахату на рогатом скоте, вскапывание землю вручную, запрет обрабатывать свои огороды (даже вдовам и сиротам) и т.д. Столкнувшись с суровой жизнью сельчан, утратой ими веры, Ольга Бертгольц делает такие смелые, резкие и значительные политические оценки, которые позволяют утверждать о том, что интеллигентская мысль (особенно подспудная) намного опережала общественное сознание. «Каждый день моих наблюдений принес только лишнее доказательство: полное нежелание государства считаться с человеком, полное подчинение, раскатывание его собой, создание для этого целой, огромной, страшной системы». И далее: «Колхоз все более отчуждается от крестьян… И это – общее отчуждение государства и общества». Диагноз основного заболевания командно-административной системы казарменного социализма был поставлен только в конце ХХ столетия, а Ольга Бертгольц распознала его еще в конце 40-х. Естественно, что такого уровня раскрепощения мысли, духа и прозрения достигали одиночки. Но они появлялись и это был симптом.

В целом же у либерально настроенной интеллигенции открытого конструктивного диалога с властью не получилось. Власть, используя различные методы воздействия, сумела переломить настроения и взять под свой контроль научную и духовно-творческую сферы. Но установки на свободу творческого поиска и независимую мысль убить окончательно не удалось.

1. Послевоенный сталинизм:

специфика проявления и попытки трасформации

Важной и во многом феноменальной составляющей послевоенного сталинизма стали идеологические кампании. Ведь сфера идеологии всегда была главной заботой коммунистической партии и находилась под жестким контролем. Монополия господствующей идеологии – основа тоталитарного режима. И когда возникает угроза этой монополии, ослабление контроля или необходимость ту или иную концепцию вывести в ранг важнейшей политической установки, придать определенное политическое направление идейно-воспитательному воздействию на массы - тогда режим прибегал к широкомасштабным идеологически кампаниям. Именно такая ситуация сложилась после Великой Отечественное войны, в момент перехода от войны к миру. Послевоенные идеологические кампании не имеют аналогов в советской истории по масштабности, разнообразии форм, жесткости, количеству подвергшихся идеологическому воздействию людей и политической целенаправленности.

В исторической литературе нет единства в оценке причин, характера и последствий идеологических кампаний 1946-1952 гг. Длительное время историки повторяли (перессказывали) официальную мотивацию кампаний, взятую из постановлений ЦК ВКП(б). И сегодня односторонне-апологетическая точка зрения имеет место, согласно которой идеологические кампании были направлены на искоренение наметившихся негативных явлений, угрожавших нравственному, духовно-культурному и идейному единству, и принципам жизни советских людей.

В 90-е гг. историки стали предпринимать попытки комплексного и объективного исследования всех составляющих кампаний 1946-1952 гг.[13] Первой, на кого направлены были меры идеологического диктата, оказалась творческая интеллигенция. Власть всегда считала интеллигенцию зеркалом общественного мнения и с помощью нее формировала это мнение в свою пользу. Кроме того именно через искусство (кино, театр, литературу) осуществлялось воздействие на нравственные, морально-политические, мировоззренческие позиции советских граждан. Поэтому, столкнувшись, с серьезными изменениями в духовно - ценностных ориентирах советских людей и с зарождением вируса вольнодумства в интеллигентской среде, власть и устремила свои взоры в первую очередь на творческую интеллигенцию.

Подготовка кампаний началась еще весной 1946 года. 13 апреля 1946 г. состоялось заседание политбюро, на котором Сталин дал указания по улучшению руководства литературно-художественным фронтом. От также дал резкую критику «толстым» журналам, назвав худшим «Новый мир», затем «Звезду» и др. Поставил вопрос об организации «объективной, независимой от писателя критики».

Для более тесного партийного влияния было решено учредить новую газету «Культура и жизнь» как орган Управления пропаганды и агитации (УПА). Острословы немедленно переименовали газету в «Культура или жизнь» и «Александровский централ», по имени тогдашнего главы отдела пропаганды, т.е. чиновникам поручено было пристально следить за выходящими произведениями и давать им оценку.

7 августа от УПА поступила докладная записка на имя А.А. Жданова, возглавлявшего теперь идеологический отдел ЦК «О неудовлетворительном состоянии журналов «Звезда» и «Ленинград». Отмечалось, что «в этих журналах за последние два года был опубликован ряд идеологически вредных и в художественном отношении очень слабых произведений»[14]. К таким произведениям отнесены были послевоенные стихи Анны Ахматовой и рассказ М. Зощенко «Приключения обезьяны». 9 августа состоялось заседание оргбюро, на котором присутствовали А. Жданов; Александров и сам Сталин. В повестке дня стояли три вопроса: о журналах «Звезда» и «Ленинград»; о фильме «Большая жизнь»4 о мерах по улучшению репертуара драматических театров». Такая концентрация вопросов уже подтверждает замысел целой кампании, а не отдельных мер. Инициатором кампании против творческой интеллигенции был сам Сталин. Открывая заседание Жданов, прямо сказал,: «Этот вопрос на обсуждение ЦК поставили по инициативе тов. Сталина..». тем самым судьба деятелей искусства и литераторов была решена.

М. Зощенко и А. Ахматова были исключены из Союза писателей. Их перестали печатать, лишив заработка. Оба узнали о своей участи только из газет и были ошеломлены. Пытались как-то объясниться в письмах к Жданову, Сталину, но безуспешно. Журнал «Ленинград» закрыли, а в «Звезде» сменили редактора, Жданова командировали в Ленинград для разъяснения постановления. Текст его выступления интересен тем, что раскрывает мотивацию идеологической кампании. Он в частности заявил, «что после войны советский народ ждет от писателей настоящего идейного вооружения, духовной пищи, которая помогла бы выполнению планов великого строительства». Тем более Жданов коснулся и внешнего фактора: «задача (!) советской литературы заключается… в том, чтобы ответить ударом …против всей этой гнусной клеветы (на социализм)…, но и смело бичевать и нападать на буржуазную культуру»[15]. Акцент явно сделан на задаче идейного воспитания народа, как оно понималось советскими руководителями. Начатая в газетах и по радио травля переросла в затяжную кампанию, она затронула судьбы многих литераторов журналистов и пр.

26 августа 1946 года вышло постановление ЦК ВКП (б) «О репертуаре драматических театров и мерах по его улучшению», которое было признано неудовлетворительным, особенно потому, что в репертуаре было крайне мало пьес на современную тему. Также осуждалось «чрезмерное увлечение постановкой пьес на исторические темы», идеализирующей жизни царей, ханов, вельмож. Постановка же театрами пьес зарубежных авторов и вовсе была названа попыткой отравить сознание советских людей, пропагандой реакционной идеологии и морали. Постановление утверждало усиление контроля за репертуаром и устранение всех выявленных недостатков.

Политической корректировке подверглось и кино. Свидетельства ближайшего окружения Сталина утверждают, что вождь любил кино, следил за выходом новых фильмов и заказывал их режиссерам сам. Так, еще в войну Сталин заказал С. Эйзенштейну постановку фильма «Иван Грозный». Сталин считал, что Ивана IV несправедливо изображают эдаким безумным диктатором. Он на самом деле – подлинно русский человек, национальный герой, жесткость его направлена была на защиту наших интересов в отличие от Петра I, которого генсек упрекал в том, что он пустил иностранцев в Россию. Первую серию фильма Сталин одобрил (сентябрь 1943 г.), а после просмотра второй части (август 1946 г.) он резко заявил: « Не фильм, а какой-то кошмар!» Разгром этого фильма нашел отражение в постановлении Оргбюро ЦК ВКП(б) «О кинофильме «Большая жизнь», в котором заключены были политические установки в кинематографии.

В постановлении была дана также резкая критика киноленте «Адмирал Нахимов» В. Пудовкина за излишнее увлечение личной жизнью адмирала и недостаточное восхваление русской армии, пленившей в Синопе целую группу турецких адмиралов… Кинофильм «Большая жизнь» вообще был обвинен во всех смертных грехах: ошибочно изображено восстановление Донбасса, фальшиво показаны партийные работники и пр.

К 1948 году цензоры из Кремля добрались и до музыкального искусства. 10 февраля принимается постановление «Об опере «Великая дружбы» В. В. Мурадели. И как во всех случаях, конкретное произведение - лишь повод для выражения в самой жесткой форме политических установок всей отрасли. Многие музыкальные произведения и композиторы, причем – лучшие к тому времени: Д. Шостакович, С. Прокофьев, А. Хачатурян и др. причислены были к формалистам антинародного направления, в изничтожении которого и состояла основная цель данной кампании. Композиторов обвинили в том, что их музыка отдает духом современной модернисткой буржуазной музыки Европы и Америки и что они оторвались от запросов и художественного вкуса советского народа. Истина проста: требуется время, чтобы новые художественные формы вошли в общественное сознание и приобрели популярность. Но Сталинская истина была еще проще: искусство должно немедленно приносить идеологические дивиденды.

Идеологические постановления ломали судьбы не только названным в них лицам. Агитпроп организовал широкие обсуждения не только в профессиональных кругах, но и среди крестьян, рабочих, молодежи. Это вызывало болезненный раскол среди интеллигенции (тоже одна из целей кампании): одни отмалчивались, большинство каялось и одобрялось, единицы – протестовали. Доходило до совершенно абсурдных заявлений: «Меня нет в постановлении, но мое творчество также имеет формалистические тенденции» (композитор Кабалевский). Или «Если много играть Прокофьева, то можно совсем разучиться играть на фортепьяно». А Рихтер, которому запретили включить в концерт сонату Прокофьева, заявил, что он пойдет к нему домой и в знак уважения сыграет сонату там. Массовое же сознание в целом, доверяя власти и тем более Сталину, приветствовало эти меры.

Двойственное отношение к кампаниям подогревалось тем, что Сталин на самом деле вел себя не однозначно жестко и злобно, а его политика не сводилась к одним карательным мерам в искусстве. По свидетельству К. Симонова, И. Эренбурга и многих других, он часто демонстрировал некоторый либерализм при обсуждении литературных проблем, назначении Сталинских премий, провоцировал открытую дискуссию, поддерживал инициативы по повышению материальных условий отдельных писателей и пр. Известно, что именно он поддержал и даже наградил своей премией произведения В. Некрасова, В. Пановой и Казакевича об истинном облике войны.

Сталин умел иногда обаять писателей, как это произошло на 3-х часовой встрече у него в кабинете Фадеева, Симонова и Горбатова 13 мая 1947 года). Участники встречи утверждают, что он не давил, не поучал, но видно было, как сильно его волновала проблема формирования патриотизма в советских людях, опасения по поводу развития благодушия. Очень возмущался низкопоклонничеством перед Западом. Разрешил К. Симонову печатать Зощенко. Вдруг поддержал роман И. Эренбурга «Буря», который изо всех сил уже прорабатывали за безыдейность. И таких фактов можно привести много. Что это? Игра? Желание предстать (что свойственно диктаторам) эдаким меценатом? Дистанцироваться от постановлений, которые сам же и породил? Возможно и то, и другое, и третье. Цель скорее всего заключалась в том, чтобы привести литературу и искусство в соответствие с политической целесообразностью, чтобы оно отвечало «злобе дня». А самыми злободневными в его понимании задачами тогда были: вернуть его в прежние идеологические установки, приостановить национально-духовное разоружение, проявлявшееся в тенденции низкопоклонства перед Западом, противопоставить ему советский патриотизм.

Общей концепцией идеологических кампаний стала концепция державного советского патриотизма, возведенная тогда в ранг государственной политики. На языке официальной пропаганды воспитание чувства патриотизма означало беспощадную борьбу против раболепия и низкопоклонства перед иностранщиной и чуждого советскому народу буржуазного космополитизма. Выдвижение на первый план этой проблемы не было совсем традиционно с точки зрения марксистского учения, которое гораздо большее внимание уделяло интернационалистическим мотивам. Без всякого сомнения усилению патриотических акцентов способствовала Великая Отечественная война и в том числе и реалии «холодной войны». Споры, имеющие место в литературе, о том, кто развязал «холодную войну» - беспочвенны. Документы показывают, что истоки «холодной войны» лежат в принципиально различных интересах СССР и стран Запада, оформившихся еще на заключительном этапе войны. Расхождение позиций союзников было неизбежным в те годы. Оно лишь могло иметь иные формы. С 1947 года начались постоянные пропагандистские радиопередачи «Голоса Америки» на территорию СССР на русском языке, а с 1948 года – «Би-би-си». Фактор «холодной войны» оказал серьезное влияние на внутреннюю политику, он, естественно, стал катализатором выдвижения концепции советского патриотизма и борьбы с космополитизмом.

Принципиально новым моментом сталинской доктрины советского патриотизма стало сочетание таких двух компонентов, как любовь к Родине и строительство коммунизма. «…В нашем патриотизме любовь к своему народу и к стране сливается безраздельно и полностью с любовью к своему государству, с пламенной преданностью советскому общественному строю, его основателям и вождям Ленину-Сталину, - такое толкование давала пропаганда[16]. Новое пропагандистское изобретение – советский патриотизм – стало сердцевиной всей идеологической работы послевоенных лет

Своего апогея кампания по внедрению в массовое сознание «советского патриотизма достигла в 1947-1949 гг. Это связано было с ухудшением ситуации как внешней, так и внутренней. 1947 год стал переломным во взаимоотношениях с Западом. Доктрина президента США Трумэна и план Маршала вызвали резко отрицательную реакцию советского руководства. ««Холодной война» стала с обеих сторон набирать обороты.

Внутренняя обстановка резко осложнилась развитием продовольственного кризиса (во многих районах – голод) после засухи 1946 года. Стратегию выживания люди видели по-разному: одни требовали отмены колхозов, другие весь гнев обрушивали на своих непосредственных начальников и т.д. Общей тенденцией стал наметившийся переход «с критики вещей на критику властей» и ухудшение социально-психологического настроя людей.

Власть проводила различные мероприятия по налаживанию снабжения, стабилизации экономики (денежная реформа 1947 года и пр.). Но главные усилия направлены были на перелом в настроениях. В этом плане эффект давала ценовая политика. Правительство неоднократно объявляло о снижении цен на продукты и потребительские товары, чем закрепляло к себе доверие масс. Но Сталин считал, что более существенным в этой ситуации является идейно-духовное вооружение народа.

Одним из способов идейно-нравственного воздействия и закрепления темы «советского патриотизма» стали т.н. «суды чести». С их учреждением историки связывают начало определенного поворота власти к ужесточению режима, своего рода переходной формой возврата к политическим репрессиям. Суды чести учреждались постановлением Политбюро ЦК ВКП(б) от 28 марта 1947 года. Они не были судебными организациями, а, скорее, адиминистративно-ведомственными. На них возлагалось рассмотрение антипатриотических, антигосударственных и антиобщественных поступков и действий, совершенных руководящими, оперативными и научными работниками министерств СССР и центральных ведомств, если эти поступки и действия не подлежали наказанию в уголовном порядке [17]. Суды избирались из 5-7 человек тайным голосованием на год. Они могли объявить порицание, выговор или передать дело в следственные органы. Но главное они должны были придавать широкой огласке выявленные провинности. «Суды чести» существовали до конца 1949 года. Характер их деятельности раскрывает дело «Клюевой – Роскина». Эти супруги-микробиологи разработали препарат, по их мнению, способный бороться с опухолью (саркомой). Рукопись их книги «Биотерапия злокачественных опухолей» и ампулы круцина («КР») были переданы для апробирования на Запад. Это было расценено спецслужбами как шпионаж в пользу США и сразу же использовано в пропагандистских целях. Сталин поручил Жданову разослать соответствующую закрытую директиву на места. 5 июня в переполненном клубе Совета министров СССР состоялся суд чести над учеными. В зале присутствовали светила советской медицинской науки. Организаторам без труда удалось развязать «антипатриотический» психоз. С энтузиазмом клеймили «продавших Родину антипатриотов». Академик, ученый секретарь Минздрава И.Д. Страшун подвел под это даже философскую базу: «Прошли те времена, когда окно в Европу доносило в нашу сторону свежий ветер. С октября 1917 года свежий ветер дует не с Запада на Восток, а с Востока на Запад. «Новый свет» перестал быть новым светом – теперь наша страна светит всему миру».

Вскоре борьба под флагом советского патриотизма приобрела более конкретное содержание. Основными носителями антипатриотических чувств были названы «космополиты». Космополит - человек, признающий весь мир своим отечеством (Ушаков Д.Н. Толковый словарь). Советская пропаганда тех лет считала космополитом человека, лишенного чувства патриотизма. Антикосмополитическая кампания далеко вышла за пределы собственно художественной культуры. «Космополитов» стали преследовать в студенческой среде, в гуманитарных науках, особенно в исторических; в философии; в естествознании и т.д. Антикосмополитизм дополнил концепцию державного патриотизма и стал так же центральной установкой всех идеологических кампаний. Но была и собственная, так сказать, «показательная» кампания борьбы с космополитами. Началась она с публикации 28 января 1949 года в «Правде» редакционной статьи «Об одной антипартийно группе театральных критиков». Ведущие критики-театроведы: Ю. Юзовский, Г. Бояджелев, А. Борщаговский, А. Гуревич и др. были обвинены в низкопоклонстве, в отсутствии патриотизма, в ошельмовании лучших пьес отечественных авторов, в протаскивании в советское искусство гнилой безыдейности и формализма. Обращает на себя внимание национальность обвиняемых: все, кроме одного армянина – евреи. Статья появилась после закрытия еврейского антифашисткого комитета. Источники дают основание считать, что с 1949 года вливается новая струя в идеологические кампании - антисемитизм, отождествление понятия «патриот» и «русский». Антисемитские настроения в немалой степени были вызваны и внешними обстоятельствами. В 1948 году было образовано государство Израиль. СССР поддержал эту акцию. Но затем развернулась борьба с США за влияние на него. Потерпев поражение в этом (Израиль предпочел американский протекторат) и столкнувшись с ростом национального самосознания евреев внутри страны, политическое руководство с конца 40-х гг. вводит антисемитскую струю в свою политику.

24 января 1949 Оргбюро ЦК ВКП(б) приняло решение начать широкомасштабную кампанию против космополитизма. Атака на театральных критиков стала сигналом к началу тотальной чистки политических, административных и общественных структур. Охота на «космополитов» поделила на «загонщиков» и «загоняемых», что еще более усугубило разлом в интеллигентских кругах. Многие тогда были поставлены пред необходимостью сделать в жизни решающий выбор. К сожалению, часто он делался не по совести.

Своего рода завершающим аккордом идеологических кампаний в творческой сфере стало постановление Совета Министров СССР 28 августа 1951 года, направленное на усиление цензуры в области искусства. С этой целью предпринималось разделение органов цензуры: Главлит должен был осуществлять контроль за произведениями литературы и искусства, а Комитет по делам искусства – за репертуарами театров, цирков, музыкальных коллективов и пр. В инструкции по исполнению данного постановления записано: «Произведения искусства могут публично исполняться, демонстрироваться и выпускаться в свет лишь при условии, если они разрешены органами цензуры»…На все произведении, снимаемые с репертуара…, составляются списки запрещенных к использованию произведений[18].

В эти годы проведение дискуссий в различных отраслях знаний: истории, философии, литературе, языкознании, политэкономии, естествознании и др. стало своего рода формой идеологического контроля и давления. Безусловно, научные дискуссии, в известном смысле, были потребностью времени, причем потребностью как «наверху» (власть), так и «внизу» (в научной сфере). Одной из послевоенных тенденций стала активизация научной деятельности (мир входил в научно-техническую революцию) и расширение интеграционных процессов в этой сфере. У советских ученых после военного перерыва действительно было сильным стремление к научному обмену мнениями. Кроме того, интеллигенции нужна была трибуна, чтобы обсуждать наболевшие вопросы послевоенной жизни; профессиональная дискуссия была вполне подходящим поводом для реализации такой потребности. И действительно, все «отраслевые» дискуссии охватывали широкий круг общественных проблем.

Сталин со своей стороны остро осознавал необходимость идейного перевооружения партии. Ему стало ясно, что идейный багаж большинства советских коммунистов существенно отличался от того, которым обладал он. Сталин увидел опасность в том, что созданная при его участии система управления страной и достигнутые ею успехи приучили членов партии, в том числе ее руководителей, преувеличивать значение субъективного решения. К руководству страной, которая считались воплощением марксистских идей, по мнению Хозяина, приходили люди, по сути далекие от марксизма и от кадровых пертурбаций 30-х годов (пополнение военное и послевоенное).

Реальные факты и события организации дискуссий позволяют утверждать, что они использовались (а часто и инициировались) властью для внедрения определенной идеологической и политической заданности в научную сферу, а также оттеснения нежелательных ( с точки зрения власти) направлений и тенденций в ней.

Первая научная дискуссия была организована по вопросам философии. Ее объектом стал учебник Г. Александрова (того самого руководителя агитпропа) – «История западноевропейской философии», незадолго до этого отмеченный Сталинской премией. В декабре 1946 года в адрес учебника сделал серьезные замечания Сталин. Видимо, не случайно. Нужен был серьезный научны авторитет. Сталинские замечания стали поводом для объявления дискуссии, которая состоялась в январе 1947 года. Однако, результаты ее не удовлетворили ЦК, так как философы не уловили политического значения обсуждаемых вопросов. Была назначена вторая дискуссия, организация ее теперь поручалась секретарю ЦК А. Жданову. Под его руководством главной темой дискуссии стало осуждение метода «буржуазного объективизма», который проявился в том, что автор не показал четко революционного скачка с появлением марксизма в философии, а сделал акцент на эволюционном развитии его, связал марксизм с предшествующей западноевропейской философской мыслью. И, естественно, дань автора достижениям западноевропейской философии расценивалась как проявление «низкопоклонства перед Западом».

Значение этой дискуссии заключается в том, что, во-первых, были определены основные направления «научного инакомыслия» (буржуазный объективизм и низкопоклонство) и, во-вторых, отработана схема организации именно такой, с виду очень демократичной формы насаждения идеологического диктата. Учебник заставили переделать, Г. Александрова несколько раз публично покаяться. Позитивным итогом дискуссии, пожалуй, можно рассматривать само общение ученых и решение об издании философского журнала.

Послевоенные идеологические кампании не могли не отразиться на исторической науке. Она всегда была под пристальным оком ЦК ВКП (б), патронаж осуществлялся через Академию Общественных Наук (далее АОН) при ЦК ВКП(б) ведущем идеологическом учреждении партии.

Еще в июне 1945 года ЦК ВКП(б) постановил реорганизовать «Исторический журнал», который «велся неудовлетворительно и не отвечал своему назначению», в ежемесячный журнал «Вопросы истории» - орган института академии Наук СССР. В редакционную коллегию журнала были утверждены такие видные историки как Б.Д. Греков, И.И. Минц, М.Н. Тихомиров и др.

Перед исторической наукой ставились конкретные задачи по реализации доктрины советского патриотизма в историческом контексте с акцентом на возвеличивание прошлого русского народа, его традиций. В связи с этим внимание было привлечено к проблеме образования централизованного государства. В 1945-1946 гг. журнал «Вопросы истории» провел обширную дискуссию по данной теме, основными выводами которой было признание превосходства русской истории и более высокого уровня развития русского государства по сравнению со странами Европы.

Наверное, не было другой такой отрасли, за развитием которой так пристально наблюдали бы идеологи из Кремля. Об этом свидетельствуют документы различных проверочных комиссий, разносов, устраиваемых ЦК ВКП(б) историческим институтам, изданиям, ученым. В начале 1949 года разгрому подверглась школа, возглавляемая известными историками И. Минцем и И. Разгоном. Акад. И. Минц был назван предводителем «антипатриотов от истории», так как постоянно якобы умалял роль русского народа и его авангарда – русского рабочего класса. Минц возглавлял сектор истории советского общества в Институте истории АН СССР. И вот вся концепция истории советской эпохи была подвергнута резкой критике с позиции проявления в ней тенденции «космополитизма» и низкопоклонства. Больше всего досталось проф. И. Разгону, которого за «извращенный анализ» взаимоотношений русских с осетинами и чеченцами в работе «Орджоникидзе и Киров и борьба за власть Советов на Северном Кавказе»(1941), за «космополитические взгляды» исключили из партии и выгнали с работы. Опять же критиковалась книга 8-летней давности (как и в случаях с философией, литературой и пр.). Это свидетельствовало о том, что именно в послевоенный период руководство меняло акценты в идеологической доктрине.

1. Вслед за «школой Минца» последовали разборки журнала «Вопросы истории». Секретарю ЦК Маленкову Г.М. была передана докладная записка «Об ошибках и недостатках в работе журнала «Вопросы истории».

Состав редколлегии был заменен, недостатки обязали устранить. Основными задачами историков названы: освещение коренных вопросов исторического процесса, борьба с проявлением буржуазной идеологии в исторической науке, способствовать формированию мировоззрения советских людей, воспитанию их как «пламенных патриотов», помогать правильному пониманию современных политических событий. Содержание записки указывает на то, что власть требовала переориентации журнала с академического на идейно-политический.

Выполнение этих и многих других постановлений вылилось «в поиск «историков-космополитов» как в центре, так и на местах. Пострадали многие видные историки: Э.Б. Генкина, Н.Л. Рубинштейн, Е. Гуревич и др.

В ряду послевоенных научных дискуссий выделяется одна, которая действительно стала неординарным событием как в отечественной науке, так и в политический деятельности партии, в судьбе лично Сталина. Это дискуссия по политэкономии. Предметом этой отрасли являлось функционирование народного хозяйства в стране, от чего напрямую зависело состояние общества. А между тем, разработанность вопросов социалистической экономики была крайне слабой. Осознавая недостаточной уровень экономической науки, ЦК ВКП(б) принял решение активизировать ее. В 1947 году был сформирован авторский коллектив из ведущих тогда экономистов, историков, философов и предложено подготовить несколько вариантов учебника политэкономии. Была создана комиссия ЦК по проверке данной работы и подготовке единого учебника. В апреле 1951 года Сталин получил увесистый том, просмотрев который, дал указание выставить его «на суд общественного мнения». В конце 1951 года в самом ЦК прошла дискуссия по проекту учебника политэкономии, где участвовало около 240 ученых, половина из которых выступила в ходе пленарного заседания. Таким образом дискуссия по политэкономии отличалась уже тем, что она не имели негативного повода. По существу это была одна из первых попыток разобраться в закономерностях того социального строя, который создавался в стране уже более 30 лет.

Правда, участники дискуссии свидетельствуют о вялости и некритичности обсуждения, так как проект учебника представлен был комиссией ЦК ВКП(б) [19]. Сталин на обсуждении не присутствовал, отчет о дискуссии ему прислали 22 декабря 1951 года в письме секретарей ЦК Г. Маленкова и М. Суслова. Он был неутешительным: «… недопустимо отстает теоретическая разработка вопросов» и шел длительный перечень их.

Сталин решил сам внести ясность в эти проблемы. И накануне XIX съезда партии (октябрь 1952 г) вышла одна из самых фундаментальных его работ и последняя прижизненная «Экономические проблемы социализма в СССР». Сталин положил конец спорам о том, что все же можно считать основным экономическим законом социализма. Сущность социалистического производства он сформулировал как обеспечение максимального удовлетворения постоянно растущих материальных и культурных потребностей всего общества путем непрерывного роста и совершенствования социалистического производства на базе высшей техники. Данная формулировка сразу же стала хрестоматийной и присутствовала во всех учебниках вплоть до конца 80- годов.

Далее генсек представил свое виденье построения коммунизма. И, конечно же, он отверг путь преодоления технико-экономической отсталости посредством капиталистического принципа экономической целесообразности, использования товарно-денежных отношений и пр. Напротив: путь к коммунизму - в ограничении товарно-денежных отношений, в ограничении личной собственности и т.д. Сегодня хорошо известно цена этих просчетов вождя. Хотя руководство партии находилось в плену этих идей не одно десятилетие даже после разоблачения сталинизма, что, видимо, свидетельствует о неготовности ни власти, ни общества в целом к пересмотру догматической концепции.

Вмешательство власти в дела науки не было случайным. Оно продиктовано необходимостью повышения идейного уровня членов партии, формирования мировоззрения и нравственно-политических установок послевоенного поколения советских людей.

Политическая заданность давлела над чисто научными интересами. Поэтому такая демократичная форма, как дискуссия, стала в конечном счете формой закрепления догматического метода познания и догматических концепций в общественных дисциплинах, а также способом идеологического диктата.

Идеологические кампании далеко не заполняли тогда все содержание идейно-воспитательной работы партии. Период 1945-1953 гг. испещрен многочисленными решениями по вопросам цензуры, работы библиотек, архивов, музеев, высшей и средней школы и т.д. Корректировке подверглись абсолютно все формы воздействия на население. Власть «спасала» общество от послевоенного синдрома, не гнушаясь прямым насилием. По приблизительным подсчетам Р.А. Медведева, в 1946-1953 гг. по политическим мотивам было арестовано около 1-1,5 млн. человек.

С конца 40-х годов сталинский режим переходит к открытому политическому террору. За бесчеловечной волной национальных депортаций в конце весны последовала новая, которая условно имела «военное происхождение» и не была напрямую связана с теми процессами, которые происходили в обществе. В эту волну попали главным образом бывшие военнопленные, репатриированные, власовцы и др. На 1945 -1946 гг. приходится пик репрессий, осуждено было 246,5 тысяч человек. В последующие годы статистка осужденных по политическим статьям была следующая: в 1947 г. - 78, 8 тыс. чел.; 1948 г. – 73, 3 тыс.чел., в 1949 г. – 75,1 тыс.чел., в 1952 г. – 28, 8 тыс.чел. и в 1952 г. – 8, 4 тыс.чел.[21]

Во всех слоях советского общества, как уже отмечалось, в первые послевоенные годы обнаруживались люди и группы, имеющие претензии к сложившемуся порядку вещей, а чем дальше, тем больше и к властям. В растущем отчуждении «верхов» и «низов» единственным звеном, скрепляющим их, оставался сам И. Сталин. Но прозревших в отношении него становилось все больше и больше, о чем свидетельствовали сводки о настроениях, подпольных кружках и т.д.

Тревожно было и за пределами страны. «Холодная война» действительно таила много угроз, причем, часто невидимых сразу. Установка на унификацию (под СССР) режимов в странах народной демократии стала давать сбой. Руководители братских стран начинали «своевольничать». Кульминацией процесса роста разногласий стал разрыв между Сталиным и Тито (генсек Югославии) в 1948 году. Для Сталина это было поражение. В этой ситуации Сталин не мог допустить даже зародыша внутренней оппозиции. Период «профилактики» в отношении инакомыслящих закончился. 1948 год в этом смысле стал переломным.

Вторым потоком репрессивной волны можно назвать тех, кто уже был наказан за «политические преступления», но освободился. 26 октября 1948 года была издана совместная директива М ГБ СССР и прокуратуры СССР, предписывавшая снова арестовать бывших троцкистов, правых, меньшевиков и т.д. «Повторников» отправляли, как правило, в ссылку на поселение.

Конечно, масштабы послевоенных репрессий были намного ниже довоенных: в 1937 году по политическим мотивам было репрессировано 790,7 тыс.человек, тогда как за весь период 1945-1953 гг. за это осуждено 626, 3 тыс.человек. Отличительной чертой послевоенных репрессий считают так же замкнутость на уровне политических элит: центральных и местных. Репрессии в этой среде видимо преследовали цель дисциплинировать аппарат, укрепить режим личной власти. Большинство населения эти репрессии не затрагивали, но массовое сознание активно использовалось в борьбе с «оппонентами». Репрессии были составной частью общественной атмосферы, они влияли на общественное сознание и настроения.

Самым показательным для послевоенной ситуации делом было направление на разгром ленинградской партийной организации, которой Сталин никогда не доверял. Репрессии охватили более двух тысяч человек – от члена Политбюро ЦК ВКП (б) Н.А. Вознесенского, секретаря ЦК ВКП (б) А.А. Кузнецова, председателя Совмина РСФСР М.И. Родионова, руководителей ленинградской партийной организации П.С. Попкова, Я.Ф. Капустина и др. до многих работников среднего и низового звена партийных и советских органов, идеологических учреждений, органов МВД, вузов и школ.

В свое Сталин оказывал покровительство молодым и энергичным руководителям Н. Вознесенскому и А. Кузнецову за их грамотность (Вознесенский - единственный в политбюро имел высшее экономическое образование) и деловитость. По свидетельству Микояна, в 1948 году на одной из встреч на даче генсек, указывая на Кузнецова, сказал, что вот такими должны быть теперь руководители, и такой может стать его приемником. Это более чем насторожило «старую гвардию». В августе 1948 года умер А. Жданов. И это послужило сигналом для активизации блока Маленкова- Берия. Дело это фабриковалось длительно, потому, что сплошь состояло из интриг и подтасовок. Сначала Сталина убеждали в «великодержавном шовинизме» Вознесенского, затем Берия с помощью своего «агента» в Госплане добыл свидетельство завышения данных по выполнению плана народного хозяйства. Затем собран был «компромат» и на Кузнецова и других деятелей ленинградской парторганизации: 15 февраля 1949 года было принято решение Политбюро ЦК. И вскоре Вознесенский, Кузнецов, Родионов, Попков были арестованы. Их обвинили в попытке антиправительственного заговора и измене Родине. Главный процесс по делу проходил 29-30 сентября 1950 года в Ленинграде. Шестеро из девяти обвиняемых: Н.А. Вознесенкий, А.А. Кузнецов, П.С. Попков, Я.Ф. Капустин, М.М. Родионов, П.Г. Лазутин были приговорены к расстрелу, остальные к различным срокам лишения свободы. В 1954 г. Верховный суд СССР реабилитировал всех обвиняемых по «Ленинградскому делу». Это была первая крупная послесталинская реабилитация.

Чистки партийных элит проводились и по другим делам. Наиболее крупные: - «московское» дело (декабрь 1949 года), связанное с отстранением от должности первого секретаря Московского комитета партии Г.М. Попова, «мигрельское дело», «белорусское дело», преследовавшие цель ослабить руководство Грузии и Белоруссии.

Таким образом, в послевоенной репрессивной волне набирал силу «националистический» мотив, что соответствовало общим идейно-политическим установкам режима в те годы.

В центре все больше и больше возводился в ранг государственной политики антисемитизм. Кампания борьбы с космополитизмом (1948-1949 гг.) проходила под его флагом. «Безродными космополитами» выступали главным образом советские евреи. В 1948 г. был убит («несчастный случай») лидер советских евреев, председатель еврейского антифашисткого комитета (ЕАК) С.М. Михоэлс. Тогда же начались аресты членов ЕАК. Одновременно с главным «делом ЕАК» велась разработка т.н. «малых дел» (около 70) – так демонстрировалась целая цепь сионистских организаций в государственных учреждениях, промышленности, науке, культуре и т.д. К весне 1952 года было закончено следствие по Еврейскому антифашистскому комитету, а с мая по июль 1952 – шел процесс по его делу. Все участники процесса приговорены к расстрелу. Всего же в связи с «делом ЕАК» за 1948-1952 гг. было арестовано 110 человек [22].

Последним спровоцированным при жизни Сталина делом было «дело врачей» (январь 1953 г.), имевшем не только политическую, но и антисемитскую направленность. Утверждалось, что применяя «сознательно неправильные» методы лечения, обвиняемые – группа видных советских медиков, в большинстве евреев по национальности – будто бы убили Жданова и Щербакова, а также готовили покушение на Сталина.

В обществе нагнеталась атмосфера массовой истерии: люди писали, приезжали издалека в Москву, выходили на улицы и требовали расправы. Массовый психоз любви народа к вождю, страх за его жизнь заставлял отбросить собственные сомнения, если они появлялись, стыдиться их. Так, манипулируя массовым сознанием, власти смогли придать карательной кампании характер «всенародного одобрения».

В результате применения чрезвычайных мер в стране фактически были ликвидированы все ростки политической оппозиции не только реальные, но и потенциальные. Интеллигенция притихла, фронтовики из героев-победителей постепенно опускались до «винтиков», «строптивую молодежь» наказали. «Либералов» уничтожили.

Однако время вспять уже нельзя было повернуть. Власть – это понимала, поэтому курс на усиление контрольно-карательных функций государства в послевоенный период не стал абсолютным.

Специфика послевоенного сталинизма во многом уже определялась потребностью своей собственной защиты, чем реализацией своего потенциала.

Примечания:

1. Е. Зубкова. Общественная атмосфера после войны (1945-1946 гг.)// Свободная мысль. – 1992. - № 6.; Е. Зубкова. Послевоенное советское общество: политика и повседневность. 1945-1953 г. – М., РОССПЭН. 2000.; Данилов А.А., Пыжков А.В. Рождение сверхдержавы СССР в первые послевоенные годы. – М., 2001.; и др.
2. М. Гефтер. Сталин умер вчера// Иного не дано. – М. 1988. – С. 305; От анти-Сталина к не-Сталину: не пройденный путь//Осмыслить культ Сталина. – М., 1989. – С. 501.
3. Из письма фронтовика Аж Тарасова В.М. Молотову. Февраль 1946 г. // Россия ХХ век. Документы и материалы. Кн.2. М., 2004. С.6.
4. Цит по: Е. Зубкова. Послевоенное советское общество: политика и повседневность. 1945-1953 г. – М., РОССПЭН. 2000. С.155-156.
5. Гуревич А.Я. Путь прямой, как Невский проспект, или исповедь историка// Идиссей, 1992- С. 10.
6. Цит по: Е. Зубкова. Послевоенное советское общество: политика и повседневность. 1945-1953 г. – М., РОССПЭН. 2000. С.138.
7. Советская жизнь. 1945-1953 гг. Документы советской истории. М., 2003. С.392-395.
8. К. Симонов. Глазами человека моего поколения. Размышления о Сталине// Знамя. 1988. - № 3 – С. 23.
9. Неизвестный Э. Катакомбная культура и официальное искусство.// Литературная газета. 1990. 10 октября.
10. Советская жизнь. 1945-1953 гг. Документы советской истории. М., 2003. С.340-345.; К истории молодежных антисталинских организаций. // Звенья. Исторический альманах. – М., 1991. Вып.1.
11. Жигулин А. Черные камни. – М. 1989. – С. 29.
12. Ольга Бертгольц. Из дневников// Знамя., 1991. - № 3. – С. 160-172.
13. Громов Е. Сталин: власть и искусство. – М., 1998; Емельянов Ю.В. Сталин на вершине власти. Гл. 27. На идеологическом фронте; Данилов А.А., Рыжков А.В. Рождение сверхдержавы: СССР в первые послевоенные годы. Гл. 3. Идеологическая архитектура: утверждение новых параметров. – М. 2001; и др.
14. Власть и художественная интеллигенция. Документы 1917-1953 гг. – С. 559-562.
15. Доклад А.А. Жданова «Постановление ЦК ВКП(б) о журналах «Звезда» и «Ленинград»// Власть и художественная интеллигенция.
16. Цит.по Данилов А.А., Пыжиков А.В. Указ. соч. – С. 163.
17. ЦК вскрыл пресмыкательство перед заграницей». Как создавались «суды чести» в центральных органах// Источник, 1994. – С. 69.
18. Инструкция о порядке цензорского контроля произведений искусства. 15 января 1952 г.//Россия ХХ век. Документы и материалы. – М. В.Ш. 2004. – С. 87-89
19. Ярошенко П. «Как я стал последней жертвой». // Правда. 29 сентября. 1989. С.3.
20. Е. Зубкова. Указ.соч. – С. 194.
21. Политические партии России: история и современность. М.: РОССПЭН, 2000. С.492.
22. Попов В.П. Государственный террор в советской России. 1923-1953 гг. (источники и их интерпретация)// Отечественные архивы. 1992. - №2. – С. 28.

Сталинский тоталитарный режим и Общество в послевоенный период (1946-1952 гг.)