Мы в родном городе Лескова Орле, основанном у слияния рек Оки и Орлик ещё в XVI столетии Иваном Грозным в самом сердце России как крепость, которая должна была защищать подступы к Москве.
Бесспорно, интересна история города, но предмет нашего внимания — литературное прошлое Орла. Страстный патриот родных мест, Н. С. Лесков нисколько не преувеличивал, когда говорил, что Орёл “вспоил на своих мелких водах столько русских литераторов, сколько не поставил их на пользу родины никакой другой русский город”. И в самом деле — именно с Орлом связаны биографии и творческие судьбы многих русских писателей, без которых невозможно представить себе полную картину развития всей русской культуры. Это сам Н. С. Лесков, о котором мы ведём сегодня рассказ, И. С. Тургенев, Ф. И. Тютчев, А. А. Фет, братья Жемчужниковы, придумавшие вместе с А. К. Толстым образ Козьмы Пруткова; собиратель фольклора П. И. Якушкин, историк Т. Н. Грановский, Марко Вовчок, ставшая классиком украинской литературы; критик Д. И. Писарев, А. Н. Апухтин, И. А. Бунин, удостоенный Нобелевской премии (его роман «Жизнь Арсеньева» написан по “орловским” воспоминаниям); Б. К. Зайцев, Л. Н. Андреев, М. М. Пришвин, И. А. Новиков...
Мы у памятника Н. С. Лескову. Установленный в 1981 году на родине писателя, когда отмечалось 150-летие со дня его рождения, памятник этот вот уже двадцать лет не перестаёт восхищать орловцев и гостей города. Авторы — московские скульпторы Ю. Г. Орехов и Ю. Ю. Орехов, архитекторы В. А. Петербуржцев и А. В. Степанов — выстроили целый ансамбль.
В центре — четырёхметровая фигура писателя, отлитая в бронзе, установлена на постаменте из полированного серого гранита. “Умный, темпераментный, с колючими чёрными глазами, с душою сложной и причудливой, полной бунтующих страстей” — таким виделся Лесков современникам, таким изобразили его и создатели памятника. Писатель всматривается вдаль и как бы мысленно произносит: “Я смело, может быть, даже дерзко думаю, что знаю русского человека в самую его глубь и не ставлю себе этого ни в какую заслугу”.
А вокруг, поднятые на колоннах на высоту человеческого роста, оживают герои лесковских произведений.
Вот показывает своё мастерство “тупейный художник” (то есть гримёр, парикмахер), причёсывая актрису орловского крепостного театра графа Каменского. Любовь “тупейного художника” к крепостной актрисе заканчивается трагически: не избежал Аркадий пыток в графском застенке, а Люба — насилия графа.
Не принесла любовь счастья и другой известнейшей героине Лескова — Катерине Измайловой, “леди Макбет Мценского уезда”, в которой писатель увидел характер шекспировского масштаба. Сощурив глаза, окаменев, стоит она в арестантском халате у позорного столба перед отправкой на каторгу. Четыре убийства совершила эта женщина ради своей безоглядной страсти; самоубийство подводит итог страшной драме, разыгравшейся в жизни мценской купчихи.
А вот мы видим, как вьётся в огненном танце цыганка Грушенька, героиня повести «Очарованный странник». Памятник выполнен из бронзы, но так изящно и тонко, что кажется, если дунет посильнее ветер, складки и кружева платья вот-вот разлетятся. Опершись на гитару, восторженно смотрит на танцующую цыганку “типический русский богатырь” Иван Северьяныч Флягин — воплощение могучих физических и нравственных сил нашего народа. Одно из “очарований” этого странника земли русской — способность восхититься красотой и талантом: “Что Груша раз ни споёт, то я ей за то лебедя, и уже не считаю, сколько их выпустил... И много-с она пела, песня от песни могучее... Ох, тоже плясунья была! Я видал, как пляшут актёрки в театрах, да что всё это, тьфу... Эта же краля как пошла, так как фараон плывёт — не колыхнётся <...> а станет, повыгнется, плечом ведёт и бровь с носком ножки на одну линию строит... Картина! Просто от этого виденья на её танец все словно свой ум потеряли: рвутся к ней без ума, без памяти...”
Рядом “колдует” над наковальней с молоточком в левой руке тульский оружейник — “косой левша, на щеке пятно родимое, а на висках волосья при ученье выдраны”. Мы замечаем тисочки — рабочий инструмент левши, самовар — символ города Тулы. А сам герой показан как раз в тот момент, когда сумел подковать удивительную заводную блоху из “аглицкой воронёной стали, сработанной в Лондоне”. Колонна, на которую поднят левша, единственная в ансамблевой композиции памятника имеет красивую кружевную резьбу. Это и понятно: лесковский левша — олицетворение талантливости нашего народа, на нём “почивала надежда нации”.
Тульские умельцы, прежде чем совершить чудо своей “безотдышной работы”, должны были заручиться Божьим благословением, и им покровительствовала святыня орловской земли: “Они шли вовсе не в Киев, а к Мценску, к уездному городу Орловской губернии, в котором стоит древняя «камнесеченная» икона св. Николая, приплывшая сюда в самые древние времена на большом каменном же кресте по реке Зуше. Икона эта вида «грозного и престрашного» — святитель Мир-Ликийских изображён на ней «в рост», весь одеян сребропозлащённой одеждой, а лицом тёмен и на одной руке держит храм, а в другой меч — «военное одоление». Вот в этом «одолении» и заключался и смысл вещий: св. Николай вообще покровитель торгового и военного дела, а «мценский Никола» в особенности, и ему-то туляки и пошли поклониться. Отслужили они молебен у самой иконы, потом у каменного креста и, наконец, возвратились домой «нощию» и, ничего никому не рассказывая, принялись за дело в ужасном секрете. Сошлись они все трое в один домик к левше, двери заперли, ставни в окнах закрыли, перед Николиным образом лампадку затеплили и начали работать”.
Безымянного левшу смело можно причислить к “иконостасу святых и праведных” (М. Горький) земли русской. Даже умирая, герой, забытый и отвергнутый родиной, не перестаёт беспокоиться о её славе и судьбе: “Скажите государю, что у англичан ружья кирпичом не чистят: пусть чтобы и у нас не чистили, а то, храни Бог войны, они стрелять не годятся”.
Лесков был глубоко убеждён в том, что “без трёх праведных несть граду стояния”, то есть ни один русский город не может существовать, если в нём нет хотя бы трёх праведников. “И пошёл я искать праведных...” Эти поиски Лескова увенчались успехом: праведников отыскал писатель в самых разных социальных кругах и сословиях русской жизни, в том числе и в среде духовенства.
Три праведника, три героя романа «Соборяне», три бронзовые фигуры, в основании которых уже не одна (как у других скульптурных групп вокруг фигуры Лескова), а три колонны — три столба, вернее — “три столпа”, без которых “несть граду стояния”.
В письме к И. С. Аксакову писатель мечтал: “...если бы в недрах самой церкви нашей... появился проповедник с живым словом укора и обличения, который бы объехал сёла и деревни; нет сомнения, действие его слова было бы громадно... к исправлению общественных нравов. Разумеется, такому проповеднику нельзя явиться — его бы забрали в полицию...”
Именно таких вдохновенных пророков-проповедников изобразил Лесков в «Соборянах». Вот перед нами образы “многострадальных духовенных”: протопоп Савелий Туберозов “высок ростом и тучен <...> он сохранил весь пыл сердца и всю энергию молодости. Голова его отлично красива: её даже позволительно считать образцом мужественной красоты. Волосы Туберозова густы, как грива матёрого льва, и белы, как кудри Фидиева Зевса <...> Глаза у него коричневые, большие, смелые и ясные <...> В эти глаза глядела прямая и честная душа протопопа Савелия, которую он, в своём христианском уповании, верил быти бессмертною”; Захария Бенефактов — “второй иерей Старгородского собора” — “воплощённая кротость и смирение. <...> сам он весь точно сплетён из соломки <...> но и он <...> привык держаться бодро и при всех посещающих его недугах и немощах сохранил и живую душу, и телесную подвижность”; наконец, “третий и последний представитель старгородского соборного духовенства” — дьякон Ахилла Десницын: “Роста Ахилла огромного, силы страшной, в манерах угловат и резок, но при всём этом весьма приятен”. Эти люди исполнены внутренней духовной силы и правоты. Пророчески возвышаются их фигуры на фоне храма Михаила Архангела, венчают композицию памятника Лескову.
Место, где возведён памятник, выбрано не случайно. Эта часть города непосредственно связана с жизнью и творчеством Лескова. Будущий писатель жил неподалёку — в доме мещан Хлебниковых. Будучи служащим орловской уголовной палаты (здесь-то и отыскал он источник для своей знаменитой повести «Леди Макбет Мценского уезда», которую опубликовал Ф. М. Достоевский в издаваемом вместе с братом Михаилом Михайловичем журнале «Эпоха»), ходил Лесков ежедневно на службу в присутственные места по этим улицам — Карачевской и Болховской, по мосту через речку Орлик мимо церкви Михаила Архангела (1801). Этот храм упоминается в лесковских повестях «Несмертельный Голован», «Юдоль», очерках «Дворянский бунт в Добрынском приходе».
Лесковские адреса в Орле
Рядом с памятником Лескову — здание бывшей мужской гимназии. “Меня отвезли в орловскую гимназию, — Вспоминал писатель в «Автобиографической заметке». — Я был помещён на квартире у некой Аксиньи Матвеевны, которой за весь мой пансион платили 15 руб. ассигнациями (4 руб. 30 коп.) в месяц. За что я имел комнату с двумя окнами на Оку, обед, ужин, чай и прислугу <...> Кто нас учил и как нас учили — об этом смешно и вспомнить...”
Будущего писателя отталкивали казённая система преподавания, грубость и бездушие учителей. Жуткие нравы и быт орловской мужской гимназии, которая в годы учёбы в ней Лескова (1841–1846) “велась из рук вон плохо”, можно представить из его рассказов, повестей и очерков: «Автобиографическая заметка», «Как я учился праздновать», «Заметка о зданиях», «О трусости», «Смех и горе», «Умершее сословие», «Товарищеские воспоминания о П. И. Якушкине».
“В орловской гимназии, где я учился, — вспоминал Лесков, — Классные комнаты были до того тесны <...> духота была страшная, и мы сидели решительно один на другом”. Вот одна только показательная иллюстрация “методов обучения” и личности “педагога”, “обучавшего” Лескова-гимназиста: “В числе наших учителей был Вас<илий> Ал<ександрович> Функендорф, который часто приходил в пьяном бешенстве и то засыпал, склоня голову на стол, то вскакивал с линейкой в руках и бегал по классу, колотя нас кого попало и по какому попало месту. Одному ученику, кажется, Яковлеву, он ребром линейки отсёк ухо, как рабу некоему Малху, и это никого не удивляло и не возмущало”.
Не удивительно, что Лесков оставил гимназию, так и не закончив курса.
Панорама правобережной окской части Орла, до сих пор сохранённая, с топографической точностью воспроизводилась писателем во многих его творениях. Например, женский монастырь, описанный в романе «Некуда»: “...тарантас <...> через полверсты от Курской заставы остановился у девичьего монастыря. Монастырь стоял за городом на совершенно ровном, как скатерть, зелёном выгоне. Он был обнесён со всех сторон красною кирпичною стеною, на которой по углам были выстроены четыре такие же красные кирпичные башенки”. Привлекательный образ игуменьи и настоятельницы монастыря матушки Агнии создал Лесков в «Некуда»: “...смелая душа, гордая своею силою и своим прошлым страданием <...> Мать Агнию все уважают за её ум и за её безупречное поведение по монастырской программе. У неё бывает почти весь город, и она каждого встречает без всякого лицезрения, с тем же спокойным достоинством”.
А вот Никитская церковь XVIII века — кафедральный собор — отмечена служением здесь “Суровых владык, между коими, по особенному своему жестокосердию, известны Никодим и опять-таки тот же Смарагд Крижановский” (архиерей Орловской епархии в 1845–1852 годах. — А. Н.). Лесков вспоминал: “Когда в Орле в дни моего детства расписывали церковь Никития, я ходил туда любоваться искусством местных художников, то один из таковых, высоко разумея о своём даровании, которое будто бы позволяло ему «одним почерком написать двенадцать апостолов», говорил, что будто ему раз один церковный староста дал десять целковых на шабашку, чтобы он поставил в аду на цепь к Иуде Смарагда, и что он будто бы это отлично исполнил. «Сходства, — говорит, — лишнего не вышло, а притом все, однако, понимали, что это наш Тигр Ефратович»”.
Неподражаемые страницы «Мелочей архиерейской жизни» во многом написаны на орловском материале. Рассказывая о распре, которая возникла между орловским губернатором князем Трубецким и властным архиереем Смарагдом, Лесков вспоминал, как информировал горожан об этой вражде местный остроумец майор Шульц: “На окне домика в один прекрасный день совершенно для всех неожиданно появились два чучела: одно было красный петух в игрушечной каске с золочёными игрушечными шпорами и бакенбардами, а другое — маленький козёл с бородою. Козёл и петух стояли друг против друга в боевой позиции, которая от времени до времени изменялась. Смотря по тому, как стояли дела князя с архиереем, так и устраивалась группа. То петух клевал и бил козла, то козёл давил копытами петуха”.
Дом весельчака майора располагался недалеко от Ильинской площади, известной среди орловцев как Ильинка. Она была местом, где возвещались указы и производились публичные наказания преступников. Здесь в 1809 году были наказаны и клеймены крепостные графа Каменского, убившие своего жестокого господина; была сечена плетьми купчиха — прототип главной героини повести «Леди Макбет Мценского уезда».
Протестуя против телесных наказаний, в статье «Оживлённая память (государственное учение Филарета, митрополита Московского)» Лесков писал о бесчеловечных расправах над людьми на орловской Ильинке: “Убийце популярного изверга графа М. Фёд. Каменского дали в Орле Сто один кнут, а заподозренных в поджоге этого города били шпицрутенами по 6000 ударов. Конечно, их били мёртвых”.
Но со временем Ильинка стала средоточием торговли. Зерно являлось основным предметом торговой деятельности орловского купечества. В городе и на пристани на берегу Оки было более 250 ссыпных хлебных амбаров. Орловский хлеб поставлялся в Москву и Петербург, в Ригу и другие города. Купцы-“ссыпщики” были зажиточными людьми. До сих пор в Орле сохранился превосходный каменный дом купцов Серебренниковых, выразительный образ которых представил Лесков в «Несмертельном Головане»: “Купцы С. считались, по своему значению, первыми ссыпщиками, и важность их простиралась до того, что дому их вместо фамилии была дана возвышающая кличка. Дом был, разумеется, строго благочестивый, где утром молились, целый день теснили и обирали людей, а потом вечером опять молились. А ночью псы цепями по канатам гремят, и во всех окнах — «лампад сиянье», громкий храп и чьи-нибудь жгучие слёзы.
Правил домом, по-нынешнему сказали бы, «основатель фирмы», а тогда просто говорили «с а м». Был это мякенький старичок, которого, однако, все как огня боялись <...> Тип известный и знакомый, тип торгового патриарха”. Этот “тип торгового патриарха” создан писателем и в драме «Расточитель», и в романе «Некуда», и в трилогии «Отборное зерно».
Имел “и свои ссыпные амбары, и барки” сын купца и продолжатель семейного дела “молодчик Мишенька” в рассказе «Грабёж» (1887). “Я орловский старожил, — рассказывает герой. — Весь наш род — все были не последние люди. Мы имели свой дом на Нижней улице, у Плаутина колодца”, то есть совсем рядом с Ильинской площадью.
“Заразительно весёлой, чисто орловской панорамой” назвал «Грабёж» сын писателя Андрей Лесков. Действительно, в этом рассказе наиболее полно отразилось “орловское происхождение” Лескова, его любовь к Орлу, малой родине; блестящее знание русской провинции, которая была дорога писателю как подлинно корневая основа жизни. Достоверность орловского колорита этой “бытовой картинки” тем более поразительна, что Лесков посещал свой родной город последний раз в 1862 году, память между тем бережно сохраняла все мельчайшие подробности, так что город Орёл также стал одним из “героев” рассказа. Здесь поименованы все орловские храмы, в том числе церкви Покровская и Спасо-Преображенская на Ильинке, церковь Богоявления, Борисоглебская, Никитская... Провинциальные развлечения: театр — “тогда у нас Турчанинов содержал после Каменского”, трактир «Вена»; битвы “бойцовых гусей <...> на Кромской площади”; бои “на кулачки” мещан с семинаристами, которые собирались “или на лёд, на Оке, под мужским монастырём, или к Навугорской заставе; тут сходились и шли стена на стену, во всю улицу. Бивались часто на отчаянность”. Писатель в точности воспроизводит не только топографию, но и саму атмосферу старинного провинциального города.
«Грабёж» был задуман как святочный рассказ (“...а Вам на декабрь пришлю маленький рождественский рассказ из орловского и елецкого быта”, — Писал автор В. М. Лаврову, редактору журнала «Русская мысль», 30 октября 1887 года), а значит, действие, происходящее на святки, должно было быть занимательным и поучительным, может быть, курьёзным, но обязательно весёлым, со счастливой развязкой, не без вмешательства Промысла Божьего (“На то святки!” — Восклицал Лесков).
“По жанру он бытовой, — Характеризовал своё произведение автор, — По сюжету — это весёлая путаница; место действия — Орёл и отчасти Елец. В фабуле быль перемешана с небылицею, а в общем — весёлое чтение и верная бытовая картинка”.
Итак, время и обстоятельства происшествия рассказа «Грабёж» — святки. В основе сюжета — характерные мотивы “святочной неразберихи”, “святочного снега”, света и тьмы.
Водевильное происшествие, рассказанное в доказательство парадоксального положения, сформулированного в преамбуле: “как найдёт воровской час, то и честные люди грабят”, — совершается в метельной путанице, в кромешной тьме: “тьма вокруг такая густая, что ни зги не видно, и снег мокрый-премокрый целыми хлопками так в лицо и лепит, так глаза и застилает”.
Фарсовые положения и их трагикомическая кульминация — битва в темноте на замёрзшей Оке, после которой повествователь и его дядя — степенный елецкий купец, испугавшиеся легендарных орловских воров-“подлётов”, С недоумением обнаружили, что и сами стали грабителями, — подготовили ситуацию, о которой сложилось присловье: “Орёл да Кромы — первые воры, а Карачев на придачу, а Елец — всем ворам отец”. В народе о таком положении говорят: “Бес попутал”.
Но тёмные силы, сбивающие человека с толку, торжествуют совсем недолго. Ночное недоразумение благополучно разрешается в светлом рождественском финале, так что герой-рассказчик не может не закончить своё повествование восклицанием во славу Божию: “...я и о сю пору живу и всё говорю: благословен еси, Господи!”
В то же время все жанровые сцены озорного лесковского рассказа не лишены комизма: например, певческое соревнование по выбору нового дьякона. Насколько же колоритны даже эпизодические фигуры этого “резного, изящного, безудержно весёлого” произведения! Вот, например, как выглядят соревнующиеся в церковном песнопении орловские дьяконы: “Богоявленский дьякон был чёрный и мягкий, весь как на вате стёган, а никитский рыжий, сухой, что есть хреновый корень, и борода маленькая, смычком; а как пошли кричать, выбрать невозможно, который лучше”. Эта картина не без причины считается настоящей жемчужиной рассказа, а сам «Грабёж» — комическим шедевром. Можно только добавить, что комизм и весёлость рассказа очень искренние, добрые, сердечные.
Анекдотическое смехотворное недоразумение и даже его драматическая сторона (Мишенька со стыда хотел повеситься, став невольным грабителем-“подлётом”, а его маменька от переживаний “так занемогли, что стали близко ко гробу”) — разрешаются “святочно”, счастливо. Мишенька нашёл своё счастье в “семейной тихости” с хорошей “девицей Алёнушкой”: “и позабыл я про все про истории, и как я на ней женился и пошёл у нас в доме детский дух, так и маменька успокоилась”.
По Лескову, крепкий дом, дружная семья, “детский дух”, истинное благочестие: “Баловства и озорства за мною никакого не было, и к храму Господню я имел усердие и страх” — это реальные человеческие ценности; основа их подлинно народная.
«Грабёж» стал не только “весёлым чтением” на Рождество для читающей публики, как задумывал Лесков, но и для самого писателя стал праздником, “отдохновением души, улыбкой, которой разрежается мрак отчаяния”.
Писатель имел немало поводов для тревоги в эпоху “безвременья”, когда “зверство и дикость растут и смелеют, а люди с незлыми сердцами совершенно бездеятельны до ничтожества”. Вспоминая об орловском дворянском собрании, доме орловских губернаторов, сатирические образы которых автор представил в «Житии одной бабы», «Умершем сословии», «Смехе и горе», «Мелочах архиерейской жизни», «Юдоли», Лесков писал А. С. Суворину, редактору и издателю «Нового времени»: “Какие хамы у нас в двор<янских> собраниях и в домах: отчего ни Орёл, ни Воронеж не имеют на стенах этих учреждений портретов своих знаменитых уроженцев?
В Орле даже шум подняли, когда кто-то один заговорил о портрете Тургенева; а недавно вслух читали статью «Новостей», где литературный хам «отделал Фета». Сколько пренебрежения к даровитости”.
Сам Лесков трепетно относился к увековечиванию памяти о своих великих земляках. В 1893 году — в год 75-летия со дня рождения Тургенева и в 10-ю годовщину со дня его смерти — Лесков обратился в редакцию губернской газеты «Орловский вестник» со статьёй под названием «Тургеневский бережок». Писатель первый указал своим землякам место в городе, где следует соорудить памятник Тургеневу, “прославившему свою родину доброю славою во всём образованном мире”.
Лесков, великолепно знавший историю города и его достопримечательности, оставил поэтическое описание первой весны Тургенева, рождённого в Орле, и обратил внимание горожан на высокий обрыв над Окой в городском парке, назвав его “тургеневский бережок”. Весна 1819 года, о которой писал Лесков в своей статье, выдалась “недружной”: “...снега не вдруг сходили, и грунтовые дороги не сразу поправлялись, а через это дворяне, за бездорожьем, запоздали переезжать в деревню. Не выехала в Спасское и Варвара Петровна Тургенева со своим вторым сыном, которому тогда не было и года. И вот, чтобы «тургеневское дитя свежим воздухом дышало», крепостная «мамка» и француженка-гувернантка в «красные дни» в «колясочке» привозили его в городской сад, на последнюю дорожку, что на бережку, над самой Окою. Отсюда, — Писал Лесков, — Знаменитое дитя окидывало своими глазами небо и землю, и, может быть, здесь же было бы хорошо поместить памятный знак с обозначением, что в Орле увидел свет Тургенев, пробуждавший в своих соотечественниках чувства человеколюбия”.
Лесковский завет был исполнен только в 1968 году в честь 150-летия со дня рождения Тургенева. Живописное место на высоком берегу реки, где стоит памятник писателю и откуда открывается вид на город и тихую Оку, жители Орла, по слову Лескова, называют “тургеневским бережком”.
Неподалёку от этого поэтического уголка города мы отыщем место, где когда-то располагался крепостной театр графа Каменского, открытый в 1815 году и печально известный своими страшными порядками. Много жутких легенд ходило в Орле об этом театре-тюрьме, сколько замечательных дарований погибло в его стенах! “Ребёнком, в сороковых годах, — Вспоминал Лесков в повести «Тупейный художник», — Я помню ещё огромное серое деревянное здание с фальшивыми окнами, намалёванными сажей и охрой, и огороженное чрезвычайно длинным полуразвалившимся забором. Это и была проклятая усадьба графа Каменского; тут же был и театр. Он приходился где-то так, что был очень хорошо виден с кладбища Троицкой церкви, и потому Любовь Онисимовна, когда, бывало, что-нибудь захочет рассказать, то всегда почти начинала словами:
— Погляди-ка, милый, туда... Видишь, какое страшное?
— Страшное, няня.
— Ну, а что я тебе сейчас расскажу, так это ещё страшней”.
Подзаголовок «Тупейного художника» — «Рассказ на могиле». На орловском Троицком кладбище рассказывает старая няня — бывшая крепостная актриса — трагическую историю гибели её жениха и о порядках в театре Каменского. Граф был беспощаден в своих требованиях к актёрам. Он внимательно следил за каждым представлением и за малейшие упущения в ходе спектакля жестоко наказывал виновных. Под театром находились мрачные подземелья, где на цепях сидели крепостные актёры, которые по вечерам должны были играть на подмостках роли королей и принцев. Особенно тяжела была доля женщин — крепостных актрис. Граф Каменский не делал никакой разницы между своим театром и гаремом. “А мучительства у нас были такие, — рассказывает героиня, — что лучше сто раз тому, кому смерть суждена <...> Под всем домом были подведены потайные погреба, где люди живые на цепях, как медведи, сидели. Бывало, если случится когда идти мимо, то порою слышно, как там цепи гремят и люди в оковах стонут. Верно, хотели, чтобы об них весть дошла или начальство услышало, но начальство и думать не смело вступаться. И долго тут томили людей, а иных на всю жизнь”.
Годы детства, проведённые “Николушкой” Лесковым в Орле, ярко отразились и в повести «Несмертельный Голован» (из рассказов о трёх праведниках). Этого лесковского праведника в народе “прозвали несмертельным вследствие сильного убеждения, что Голован — человек особенный; человек, который не боится смерти”. На самом деле Голован — “герой великодушия”, человек бесстрашный и самоотверженный — помогал своим землякам, когда в городе началась эпидемия чумы. Он и сам заболел, но сумел вылечиться только потому, что отсёк острой косой заражённый “шмат” своего тела и бросил его в Орлик. Чума прекратилась, а в народе сложилась легенда, будто несмертельный Голован пожертвовал собой, чтобы спасти город.
Этого праведника Лесков “прописал” рядом со своим собственным домом: “Мы были с Голованом соседи. Наш дом в Орле был на Третьей Дворянской улице и стоял третий по счёту от берегового обрыва над рекою Орликом. Место здесь довольно красиво”.
Дом, принадлежащий в 1832–1842 годах дворянскому заседателю орловской судебной палаты Семёну Дмитриевичу Лескову — отцу будущего писателя, был высокий, деревянный, на каменном фундаменте; за домом располагались службы, огород, цветник, сад. В 1974 году дом на бывшей Третьей Дворянской улице стал музеем Н. С. Лескова. Монографическая мемориально-литературная композиция посвящена жизненному и творческому пути писателя.
Мы можем побывать в его рабочем кабинете, тщательно воссозданном по фотографии, сделанной 5 марта 1895 года — в день смерти Лескова. Кабинет отразил не только вкусы, пристрастия, но и сам характер своего хозяина. “Я вошла в комнату, которая сразу показалась мне похожей на Лескова — пёстрая, яркая, своеобразная”, — Вспоминала современница писателя Л. И. Веселитская (В. Микулич). Л. Гуревич в очерке «Из воспоминаний о Н. С. Лескове» воспроизводит подробности интерьера этой “пёстрой” комнаты: “Многочисленные старинные часы, которыми была установлена и увешана его комната, перекликались каждые четверть часа... Бесчисленные портреты, картины в снимках и оригиналах, огромный, длинный и узкий образ Божьей Матери, висящий посреди стены, с качающейся перед ним на цепях цветной лампадою — всё это пестрело перед глазами со всех сторон, раздражая и настраивая фантазию. Красивые женские лица, нежные и томные, а рядом с ними — старинного письма образ или картина на дереве — голова Христа на кресте, в несколько сухой манере ранних немецких мастеров. Гравюры с картин французских романтиков и между ними фотография с суровой и резкой картины Ге «Что есть истина?». На столах множество разноцветных ламп, масса безделушек, оригинальные или старинные резаки, вложенные в наиболее читаемые книги: последние сочинения гр. Л. Толстого, «Жизнь Христа» Ренана. Отдельно в маленьком футляре простое, всё испещрённое отметками и заметками Евангелие...”
“И казалось мне, — Передавала своё впечатление Л. И. Веселитская, впервые оказавшаяся в комнате Лескова в 1893 году, — Что стены её говорят: «...поработано, почитано, пописано. Пора и отдохнуть». И часы всякого вида и размера мирно поддакивали: «Да, пора, пора, пора...» А птица в клетке задорно и резко кричала: «Повоюем ещё, чёрт возьми...»”.
За год до смерти писателя художник Валентин Серов написал портрет Лескова. Это изображение мы встретим в лесковском музее, а оригинал картины находится в Третьяковской галерее в Москве. “Был у меня Третьяков и просил меня, чтобы я дал списать с себя портрет, для чего из Москвы прибыл и художник Валентин Алек. Серов, — Писал Лесков М. О. Меньшикову 10 марта 1894 года. — <...> Сделаны два сеанса, и портрет, кажется, будет превосходным”.
Близко знавших писателя людей поразило сходство Лескова с его портретом: “Слов нет, превосходен портрет работы Серова! Но на нём Лесков больной, истерзанный своими «ободранными нервами» да злою ангиной... Но и тут глаза жгут, безупречное, до жути острое сходство потрясает...”
Завершить урок можно чтением стихов, посвящённых Лескову и его героям, если они сложатся у наших учеников.