Созвучье слов живых
О стихотворении М. Ю. Лермонтова 1839 года «Молитва»
Бывает такая внутренняя уверенность в себе, что человек может сделать всё.
Он может почти мгновенно написать такие стихи, что потомки будут повторять их несколько столетий. (К. Г. Паустовский. “Разливы рек” [из цикла “Маленькие повести”])
“Стихи его для нас, как заученные с детства молитвы. Мы до того привыкли к ним, что уже почти не понимаем. Слова действуют помимо смысла”, — писал в статье “М. Ю. Лермонтов. Поэт сверхчеловечества” Д. С. Мережковский. С ним нельзя не согласиться. И, вторя Лермонтову, о его стихах мы можем сказать его же словами:
Есть речи — значенье
Темно иль ничтожно,
Но им без волненья
Внимать невозможно.
И всё же, несмотря на невозможность постичь рассудком “из пламя и света рождённое слово”, мы снова и снова вчитываемся, вслушиваемся в “звуки чудных песен” Лермонтова, в “созвучье слов живых”.
1
Одно из трёх стихотворений Михаила Юрьевича Лермонтова, названных одинаково — “Молитва” (1839 год), связано с именем княгини Марии Алексеевны Щербатовой.
В воспоминаниях двоюродного брата поэта, Акима Павловича Шан-Гирея, о Марии Алексеевне и истории любви поэта к этой женщине можно прочесть следующее: “Зимой 1839 года Лермонтов был сильно заинтересован княгиней Щербатовой (к ней относится пьеса “На светские цепи”). Мне ни разу не случалось её видеть, знаю только, что она была молодая вдова, а от него слышал, что такая, что ни в сказке сказать, ни пером описать”.
Александра Осиповна Смирнова-Россет, адресат многих стихов А. С. Пушкина, вспоминала, при каких обстоятельствах была написана Лермонтовым “Молитва”: “Машенька (М. А. Щербатова. — С. Ш.) велела ему молиться, когда у него тоска. Он ей обещал и написал эти стихи:
В минуту жизни трудную
Теснится ль в сердце грусть:
Одну молитву чудную
Твержу я наизусть.
Есть сила благодатная
В созвучье слов живых,
И дышит непонятная,
Святая прелесть в них.
С души как бремя скатится,
Сомненье далеко –
И верится, и плачется,
И так легко, легко...”
О глубоком религиозном чувстве Марии Щербатовой в стихотворении “На светские цепи...” читаем:
И следуя строго
Печальной отчизны примеру,
В надежду на Бога
Хранит она детскую веру...
Хорошо известно и то, что именно с М. А. Щербатовой связана история конфликта Лермонтова с сыном французского посланника Эрнестом Барантом. Формальным поводом для последующей дуэли явилось то, что в феврале 1840 года на балу у графини Лаваль Мария Щербатова предпочла французу русского поэта. Есть и другие версии возникновения ссоры, в том числе и эпиграмма Лермонтова, которую Барант принял на свой счёт, хотя она была написана ещё в юнкерской школе и адресована совершенно другому лицу.
“18 февраля рано утром на Парголовской дороге, за Чёрной речкой, недалеко от того места, где Пушкин стрелялся с Дантесом” (И. Л. Андроников. “Судьба Лермонтова”), состоялась дуэль, закончившаяся бескровно. Дуэль сначала проходила на шпагах, а после на пистолетах, причём Барант стрелял в Лермонтова, но промахнулся, Лермонтов же выстрелил в воздух.
Несмотря на последующее примирение, поэт был предан военно-полевому суду и в конце концов переведён в Тенгинский пехотный полк в действующую армию на Кавказ, в “крепость Грозную” (нынешний Грозный), под чеченские пули. Воистину — “говорящее имя” города, который уже неоднократно сыграл и продолжает играть роковую роль в русской истории вплоть до сегодняшнего дня! Воистину — “говорящее имя” речки, около которой бились с французами Пушкин и Лермонтов! Чёрная речка!
Лермонтов заплатил высокую цену за свои стихи, за любовь к молодой вдове. Как известно, именно эта его ссылка в конце концов закончилась дуэлью с Мартыновым и смертью поэта. Поэтому с уверенностью можно сказать, что его “Молитва” — из тех стихов, о которых Б. Л. Пастернак сказал так:
Когда строку диктует чувство,
Оно на сцену шлёт раба,
И тут кончается искусство
И дышат почва и судьба.
(“О, знал бы я, что так бывает...”, 1931)
2
И тут действительно “кончается искусство”, кончаются грамматические, стилистические и прочие условности. Это касается не только стихотворения “Молитва”. Согласимся с тем, что фраза “из пламя и света рождённое слово” не только с точки зрения Краевского грамматически “уязвима”. По воспоминаниям И. И. Панаева, Лермонтов пытался найти грамматически безупречный аналог слову “пламя” — и не нашёл замены. Её, этой замены, по всей видимости, просто нет.
С точки зрения нынешних пунктуационных правил не вполне безупречна и первая строфа “Молитвы”. Действительно, куда логичнее в конце первой и второй строки поставить запятые. Тогда вторая строка становится придаточным предложением, а стихотворение — грамматически и синтаксически безупречным. Но пунктуация в стихотворениях Лермонтова и в этом, и в других произведениях, например в “Пророке” (1841), отличается от нынешней нормы. Двоеточия подчас стоят там, где сейчас принято ставить тире, и наоборот.
Вообще, пристальное наблюдение за знаками препинания в “Молитве” приводит к любопытным выводам. Экспозиция (первые две строки) “обращена” к остальным десяти строкам двоеточием, а кульминационные последние две строки предваряются тире. Таким образом, стихотворение приобретает удивительную стройность. Двоеточие, открытое в поэтическое пространство срединных восьми строчек, “отзывается” тире — своеобразным “эхом” — перед последними двумя строками. Впору вспомнить о “зеркальности” — излюбленном композиционном принципе, который встречается во многих произведениях Пушкина, в том числе и стихотворных.
Особый разговор — о многоточии, завершающем стихотворение. Эти три точки после двенадцатой строки придают всей “Молитве” ощущение неисчерпаемости, нескончаемости. Отчасти созданию этого эффекта способствуют три союза и в последних двух строчках: “И верится, и плачется, // И так легко, легко...” Стихотворение это походит на кольцо, даже на ленту Мёбиуса, заставляющую ещё и ещё раз вернуться к первой строчке, снова и снова повторить эти “живые” слова — от первого до последнего, “как детскую молитву” (Д. С. Мережковский).
3
Что такое — молитва?
Некий сакральный текст, произносимые вслух или про себя слова, непонятные непосвящённым? Ритуальное заклинание, священнодействие, веками остающийся неизменным набор слов, подчас устаревших, вышедших из употребления?
Или же это состояние просьбы, которое невозможно представить себе или описать, если никогда его не испытывал?
Слово это — молитва — очень давно вошло в нашу речь. У него общеславянский корень. Образовано оно, согласно “Этимологическому словарю русского языка” Н. М. Шанского и Т. А. Бобровой, с помощью суффикса - тв-(а) от глагола молить. Таким же образом от соответствующих глаголов образованы и другие слова: паства, битва, жатва, клятва, ловитва (устар.) Состояние прошения, мольбы — одно из самых личных, сокровенных для каждого из нас.
В первой главе романа “Герой нашего времени” об этом состоянии сказано великолепно! Помните: “Тихо было всё на небе и на земле, как в сердце человека в минуту утренней молитвы...”
В самом стихотворении 1839 года, о котором идёт речь в этой статье, есть и ещё одно поразительное по точности и глубине определение того, что такое молитва: “созвучье слов живых”.
Со-звучие, со-гласное звучание каждого слова — могучий аккорд души человеческой, обращённой к Богу, где каждое слово не просто на своём месте, а — единственно, неповторимо и вечно. Где смысл слов впитывается и улавливается не рассудком, границы которого устанавливают “пределы естества”, а всей духовной сущностью человека, которому в молитве дано соприкоснуться с бессмертием и даже в какой-то мере постичь его. Полифонию этого поистине музыкального произведения пытались уловить и передать в своих произведениях и величайшие композиторы современности.
К лермонтовской “Молитве”, как и к другим его поэтическим шедеврам, применима и знаменитая формула совершенного литературного произведения, данная А. С. Пушкиным в “Евгении Онегине”: “союз волшебных звуков, чувств и дум”.
Не знаю почему, но, читая лермонтовскую “Молитву”, я всегда вспоминаю молитву Господню, ибо именно эту молитву привычно шепчут губы в “минуту жизни трудную”.
В молитве, в любом истинном литературном шедевре слово — живо. Живо, потому что рождено и исторгнуто энергией высшей частоты и чистоты — энергией сердца.
“Живых речей Твоих струя” — так пишет пятнадцатилетний Лермонтов о Божьем слове, явленном в молитве, в стихотворении 1829 года, которое называется так же — “Молитва”.
И ещё слово благодатно, то есть, по Далю, “исполнено воли и силы, полученной свыше”, дарующей “счастие, блаженство, благо, добро”.
Исполнено оно и “святой прелестию”, оно “дышит” ею. Дышит гармонией, звучащей в душе поэта, в душе чуткого к слову читателя.
Понять, объяснить гармонию невозможно. Понятая гармония, гармония объяснённая, перестаёт ею быть. В этом её необычность, странность: “Люблю отчизну я, но странною любовью! // Не победит её рассудок мой” (“Родина”). Но в ином качестве она не существует, становится уделом ремесла, становится добротной поделкой.
4
Сорок четыре слова “Молитвы” (включая союзы и предлоги) — 15–14–15 — схожи с тончайшей, ажурной конструкцией. Метафоры “теснится ль в сердце грусть”, “и дышит непонятная святая прелесть в них”; эпитеты “молитва чудная”, “созвучье слов живых”, “святая прелесть”; сравнение “с души как бремя скатится” составляют образную основу, на которой “выстроено” это уникальное поэтическое со-здание. Текст стихотворения не перенасыщен, не пресыщен ими; каждое из них — единственно возможное и необходимое.
В “Молитве” три возвратных глагола, но если в первой строфе непереходный глагол “теснится” замыкает действие в пределах духовного мира лирического героя, то два последних безличных глагола — “верится” и “плачется” — существуют в поэтическом космосе “Молитвы” как бы автономно, независимо ни от кого. Просто “и верится, и плачется // И так легко, легко…”. Это чудесное состояние даровано лирическому герою молитвы благодатной силой Того, к Кому обращена молитва, Кто в конце концов дал возможность поэту услышать эти “чудесные” строки.
Интересно понаблюдать и за тем, как меняется звуковой ряд (в особенности это касается гласных звуков) от начала к концу стихотворения. Восемь гласных звуков первой строки отличает то, что для всех них характерна некоторая “напряжённость”, связанная с высокой степенью подъёма языка. Это — акустически наименее звучные, “узкие” гласные звуки. Распределяются эти звуки по строке так: [и] — [у] — [у] — [и] — [и] — [у] — [у] — [у] .
Но чем ближе к концу стихотворения, тем более “звучными”, “широкими” становятся гласные. В особенности это касается пятой и седьмой строк, где “царствует” звук [a]. И это, разумеется, не случайно. Дважды повторенное в последней строке наречие “легко” очень точно передаёт владеющее лирическим героем чувство — лёгкости, полёта, свободы от узких земных рамок. От тесноты (“теснится ль в сердце грусть”) каждодневных забот, от быта молитва поднимает лирического героя к вершинам свободного, творческого бытия. Бремя земных забот (по Далю, “беремя, бремя — тяжесть, ноша, тягость, тягота; груз, всё, что гнетёт, давит, тяготит”), всё то, что отягчает, угнетает, обременяет, — именно скатывается. Не по мановению волшебной палочки, не мгновенно, а постепенно, так что чувствуешь, как с каждым мгновением легче и легче дышится, с каждой слезой освобождаешься от “тесноты в сердце” — “и верится, и плачется”.
Конечно, созданию этого поэтического чуда способствует и точная рифма, в нечётных строках дактилическая; и то, что Лермонтов разбивает стихотворение на строфы; и перекрёстная рифмовка, едва ли не самая распространённая в русском стихосложении; и трёхстопный ямб; и многие другие краски поэтической палитры, которыми так богато русское стихосложение.
5
Эхо лермонтовской “Молитвы” явственно ощущается в стихах поэтов последующих эпох. 27 марта 1931 года Осип Мандельштам пишет:
Жил Александр Герцевич,
Еврейский музыкант,
Он Шуберта наверчивал,
Как чистый бриллиант.
И всласть, с утра до вечера,
Заученную вхруст,
Одну сонату вечную
Твердил он наизусть.
Ритм, мотив стихотворения 1839 года задал тему одного из самых известных поэтических созданий Осипа Эмильевича Мандельштама, которое некоторые литературоведы считают пародией (?!) на “Молитву” Лермонтова. Но мне кажется, что сближает эти произведения вовсе не то, что одно пародирует другое, а близость душевного состояния обоих поэтов, их музыкальная тема. Об этом, кстати, очень точно сказал В. Вейдле (см. примечания к первому тому четырёхтомника О. Э. Мандельштама — с. 492–493): “Душевное состояние поэта в те годы, если и переходило подчас от отчаяния к отдыху от него и от отдыха назад к отчаянию, то всё же определялось более постоянно другим чувством: щемящей, неотвязной, как зубная боль, тоской, не исключавшей, однако, ни улыбки, ни жалости, ни беззлобной насмешки, и которая выразилась лучше всего в одном <…> стихотворении, написанном “на случай”, непритязательном, шуточном, но чья внутренняя мелодия пронзительна (курсив мой. — С. Ш.) и, для меня по крайней мере, неотразима”. Разумеется, речь идёт о стихотворении “Жил Александр Герцевич...”
В повести “Разливы рек” К. Г. Паустовского о состоянии, в котором пишутся бессмертные стихи, такие, как “Молитва”, сказано так: “Он (поэт. — С. Ш.) может вместить в своём сознании все мысли и мечты мира, чтобы раздать их первым же встречным и ни на минуту не пожалеть об этом.
Он может увидеть и услышать волшебные вещи там, где их никто не замечает...”
И тогда мы по прошествии многих лет, иногда — столетий, узнаём эти стихи и, не уча, начинаем помнить их душевной, духовной памятью, “твердим” их, переданные из уст в уста, “наизусть”.
Мы, конечно, и раньше знали их, знали генетической памятью, потому и безошибочно угадали, впервые услышав. Потому мы и твердим их, как “детскую молитву”, в которой Слово Божье и Слово Поэта неотделимы друг от друга.
И Поэт, Поэт от Бога, абсолютно прав был, когда незадолго до смерти писал о том, что “Бог гласит его устами”, устами пророка. И что с того, что люди не всегда слушают и слышат своих пророков, а подчас — и бросают в них “каменья”!