По страницам блокадной летописи

Блокада Ленинграда — одно из самых чудовищных человеческих злодеяний прошлого столетия. Об этом событии, о подвиге города и его жителей написано множество документальных и художественных произведений. Блокадный Ленинград стал символом человеческих страданий и мужества, смерти и бессмертия. Мы перелистаем с учениками только несколько страниц блокадной летописи вместе с её создателями — поэтами Анной Ахматовой (1889–1966), Ольгой Берггольц (1910–1975) и Юрием Вороновым (1929–1993). Донести до ребят атмосферу времени помогут фотографии, запечатлевшие повседневную жизнь блокадного Ленинграда.

Анну Ахматову война застала в Ленинграде; здесь она пережила начало блокады, вместе со всеми ленинградцами испытав ужас бомбёжек, обстрелов — ужас смерти. Ольгу Берггольц называли голосом блокадного города: она много выступала по радио. Слушая её стихи, ленинградцы находили в себе силы жить, трудиться, верить в победу. Блокадникам запомнились голос, проникновенные интонации поэтессы: она как будто разговаривала с каждым из слушателей, говорила о них самих от их же имени. Юрию Воронову было всего двенадцать лет, когда началась Великая Отечественная война. Он бло­кадный ребёнок, в 1943 году награждённый медалью «За оборону Ленинграда». Книга стихов Ю. Воронова «Блокада» — поэтическое свидетельство, пронзающее сердце.

Первым зазвучит голос А. Ахматовой. Прочитаем её стихотворение «Первый дальнобойный в Ленинграде» (текст см. в Приложении на диске).

Смерть вторгается в жизнь людей, властно изменяя всё вокруг. “Пёстрая суета” застывает, как природа перед грозой. Не случайно Ахматова сравнивает звук падающего снаряда с раскатом дальнего грома, но тут же улавливает их главное различие: гроза, несмотря на страх, вызываемый у людей, несёт в себе жизнь — “влажность высоких свежих облаков”, “вожделение лугов”, “весёлых ливней весть”; звук же, о котором идёт речь и который читатель дополнительно слышит благодаря звукописи, — этот звук несёт гибель. Пронзительны две последние строки стихотворения, в которых сталкиваются два образа — “равнодушной смерти” и “ребёнка”. “Смятенный слух” человека не хочет и не может поверить в такую возможность, в такую бесчеловечность!

Прочитаем ещё одно стихотворение А. Ахма­товой — «Птицы смерти в зените стоят», написанное в сентябре 1941 года, после страшной бомбёжки, уничтожившей Бадаевские продовольственные скла­ды (текст см. в Приложении на диске). Портрет города создан Ахматовой крупными мазками, с помощью ярких деталей, передающих борьбу жизни и смерти. Смерть захватила город в кольцо, что подчёркнуто кольцевой композицией стихотворения, начинающегося метафорой “птицы смерти” и заканчивающегося олицетворением смерти, глядящей из всех окон. Внутри кольца — дышащий, всё ещё живущий город, взывающий о помощи. Но вопли умирающих разбиваются о твердь небес, а сыновья стонут на балтийском дне. Равнодушные стихии — море и небо — словно становятся союзниками смерти, которая в конце стихотворения уже не только нависает над городом, а оказывается внутри его, глядя из окон.

Почти все военные стихотворения Ахматовой лаконичны по форме и сдержанны по выражению чувств. Скорбь поэта, его мужественное противостояние смерти и горю, желание во что бы то ни стало сохранить связь времён не знают громких фраз, красивых слов. Эвакуированная в Ташкент, Ахматова сердцем осталась в блокадном городе, оплакивая его жертвы: “Разлучение наше мнимо: // Я с тобою неразлучима, // Тень моя на стенах твоих...”

Блокадные стихи Ю. Воронова Как кадры кинохроники или фотографии. Это блокада глазами ребёнка и одновременно взрослого, её пережившего. Стихотворение «Бомбёжка» (текст см. в Приложении на диске) перекликается с «Первым дальнобойным в Ленинграде». Но картина, созданная Вороновым, всё же иная. В чём увидят школьники главное отличие?

Поэт создаёт образ вселенской катастрофы, надвигающейся на его дом. Бой превращает космос в хаос. Чердак на этом фоне воспринимается как скворечник — образ подчёркивает хрупкость всего дома, особенно его жителя — человека — крохотной птички. Однако именно человек может противостоять хаосу и ужасу обезумевшего от войны мира. Запоминается финал стихотворения: о девятой бомбёжке за день сказано буднично, почти прозаически.

Лаконизм поэтических средств, сдержанность в выражении эмоций, мужественность интонации характерны для всех произведений о блокадном городе. Не исключение и поэма О. Берггольц «Твой путь». В ней переплелись беспощадная точность факта с личными переживаниями автора. Поэма была написана в апреле 1945 года, когда предчувствие победы уже сменилось уверенностью в ней, когда город уже начинал выздоравливать, залечивая блокадные раны.

Прочитаем только третью главу поэмы (текст см. в Приложении на диске). В ней Берггольц рисует блокадный Ленинград зимой 1942 года. Первая строка начинается с многоточия, как будто начало фразы потерялось в памяти автора или, напротив, воспоминание ворвалось в поэму внезапно. Безусловно, перед нами художественный приём, показывающий, что перед читателем — воспоминание о блокаде и о городе, о его пути через смерть к победе и жизни. Только прочитав всю поэму, мы понимаем, о чьём пути идёт в ней речь, что за местоимениями ты, тот, твой стоит Ленинград и обобщённый образ ленинградцев. Догадываемся, что за этим ты — многие, многие, многие…

Как непохож образ Ленин­града, глядящий на нас со страниц поэмы, на привычный нам! Описаний немного: Берггольц создаёт портрет блокадного города, используя самые общие детали, но именно эта обобщённость и рождает у читателя ужас, боль, ощущение нереальности происходящего, его невозможности в нор­мальном мире. Вызывая в памяти читателя такие родные приметы города, поэтесса пока­зывает, что с ним стало, во что его превратили фашисты.

Невский, воспетый Гоголем, из многоликого, таинственного, фантастического проспекта, главной артерии города, превратился в льдистый, туда ходят за водой; северо-западный ветер (норд-вест) воет, как свирепое чудовище (седой, косматый, резкий). Север-чародей уступил место Кощею Бессмертному — вместо запаха жизни в городе висит запах гари. И довершает образ смерти, сковывающей вокруг ещё живого города ледяное кольцо, метафора темнел скелет Гостиного двора.

Отточие служит не только знаком паузы, границей между обобщённым портретом, но и знаком, указывающим, что читатель — современник Берггольц может сам вспомнить тот блокадный город и всё пережить заново. Мы же можем это сделать благодаря мемуарам, документальным кадрам кинохроники, фотографиям.

Даже при первом взгляде на текст поэмы мы замечаем, что Берггольц прибегает при записи строк к лесенке. Если прочитать текст этой части вслух, то становится ясно: каждая ступенька лесенки диктует читателю необходимость выделить слово или словосочетание, сделать между ними небольшую паузу, что придаёт тексту особую пульсацию. Сочетание лесенки со строками обычной длины вызывает перебивы внутреннего ритма, передаёт напряжение, вызывает тревогу.

Рассказ о прорванной на Литейном проспекте трубе и гибели человека, вмёрзшего в лёд, заставляет читателя похолодеть от ужаса и от осознания того, что это не из ряда вон выходящее событие в блокадном городе, а норма жизни. Повествование, казалось бы, не содержит авторских оценок, но они есть и прорываются в синтаксисе, в записи строк лесенкой, в композиции эпизода.

Вода предстаёт и как источник жизни (за нею ходят жители), и как смертельная опасность, подстерегающая в зимнем Ленинграде обессилевших горожан. В образе разливающейся воды есть что-то общее с пушкинской Невой из «Медного Всадника»: и у Берггольц вода вырывается из сковывающих её границ, которыми у Пушкина явились гранитные набережные, а здесь — земля. Вырывается с воплями. Однокоренные сказуемые в этих текстах: рвалася (к морю) — вырвалась.

Деепричастные оборо­ты и оди­ночные деепри­частия помогают автору, лаконично и сохраняя ритм, показать необычайную картину: “…поплыла, смерзаясь в глыбы льда, // Вода плыла, гремя и коченея…” Повтор грамматических основ в соседних строках (вода поплыла — вода плыла) — стилистический приём. Первая основа обозначает результат противоборства воды с почвой (вырвалась и поплыла). Вторая — процесс, следствие результата, новый этап, кажущийся бесконечным. Между этими предложениями должна быть сделана логическая пауза, позволяющая увидеть борьбу, начало движения воды, застывающей на глазах у ленинградцев. Сила бьющей из-под земли воды, её количество переданы в тексте словосочетанием глыбы льда. Деепричастие гремя позволяет нам и увидеть, как бьются глыбы друг о друга, и услышать это. Картина становится настолько яркой, детальной, хотя описание сведено к минимуму, что удерживать её в своём воображении невыносимо, потому что сам холодеешь вместе с водой.

Человек, не пожелавший, как другие, жаться у стенки, приковывает к себе внимание автора. Казалось бы, он совершает необдуманный, неразумный поступок: разве может голодный, обескровленный человек победить стихию? Но в тексте главы нет ни слова осуждения. Напротив, поединок человека со стихией заставляет нас затаить дыхание и надеяться на чудо. Ритм сбивается (вновь появляется лесенка) — мы видим и физически ощущаем, как трудно двигаться герою. Помогают поэтессе добиться этого эффекта пиррихии (отсутствие ударения в слове на том месте, где оно должно быть) в начале строки (в предыдущих строках пиррихии приходились на концы строк): “наперерез пошёл // по корке льда, // ожесточась пошёл, // но не прорвался”. Эту же роль играют и повтор сказуемого пошёл, и звукопись.

Гибель ожесточённого блокадой, не желающего смириться человека закономерна и возвышенна. Из текста в этот момент уходят все изобразительно-выразительные средства, авторская речь становится скупой, фиксирующей только действие, как будто ледяная вода выжгла все чувства и краски в этом мире. И только лесенка, которой записана последняя строка, когда каждое слово становится особо значимым, выражает авторское чувство. Голос поэтессы звучит тожественно и скорбно, а образ вмёрзшего в лёд человека становится символом блокадного Ленинграда.

Кощунством может показаться тому, кто не знает, что такое блокада, то, что случилось на месте гибели одинокого бунтаря наутро и длилось до марта: “к его прозрачной ледяной могиле // до марта приходили за водой”. Опять нет ни слова о переживаниях длинной череды людей. Только эпитет прозрачная (могила) сам заставляет нас испытать то, что испытывал каждый приходящий на это место: жизнь и смерть в Ленинграде идут рядом, рука об руку. Но смерть не стала привычной, жители — равнодушными; они научились терпеть, скрывать свою боль друг от друга, потому что нужно было выжить, нужно было отстоять Ленинград. Поэтому в следующей строфе голос автора звучит громко и страстно, теперь Берггольц пишет о чувствах — своих и каждого ленинградца. Она знает всё, потому что тоже там была, и ей не нужно объяснять, почему эту картину забыть невозможно, хотя хочется избавиться от страшного видения. Она знает жгучий вкус этой воды и не отделяет свою судьбу от судьбы ленинградцев: погибший назван ею судьбы моей собрат.

После взволнованных лирических строк в тексте появляется чеканное обобщение: “…Вот так настал, // одетый в кровь и лёд, // сорок второй, необоримый год”, — смелая метафора, рождённая множеством страшных фактов этой ленинградской зимы.

Так, раскрыв перед читателем только одну страницу блокадной книги, Берггольц высказала самое главное — жизнь билась в Ленинграде в объятиях смерти, через смерть, вопреки смерти, потому город и победил её.

Вновь дадим слово Ю. Воронову. У него есть стихотворение «Ленинградки», посвящённое О. Ф. Бер­ггольц (текст см. в Приложении на диске). Тема смерти и в этом стихотворении одна из главных. Как и тема жизни. Что же побеждает? По синтаксической структуре первая, вторая и третья строфы — придаточные определительные предложения к вопросу “Что тяжелее тех минут”. Однако вопросительного знака в тексте нет, а после каждого придаточного стоит точка. С какой целью поэт прибегает к такому приёму? Почему отказывается от вопросительного знака, а завершает конструкцию многоточием? Для ответа на этот вопрос необходимо вчитаться в текст и увидеть, что стоит за скупыми описаниями переживаний каждой ленинградки. Обратим внимание на то, что героиня, к которой обращается поэт, не боится своей смерти, напротив, смерть для неё — это прекращение страданий. Антитеза разрывает третью строфу: “Но ты жива”. Ни одного высокого слова, а сущность подвига понятна каждому: жить в блокадном городе, каждый день идя “на помощь Ленинграду”, и есть подвиг.

Завершим наш путь по Ленинграду уже в наше время. Невский, Гостиный двор, Литейный, кладбище на Средней Охте, о котором пишет Берггольц в поэме «Февральский дневник», Пискарёвский мемориал, памятник «Разорванное кольцо» у начала Дороги жизни… Нельзя и представить, что там, где сейчас стоят красивые здания, скульптуры, памятники, были руины. Мы празднуем победу в 65-й раз. И уже нет с нами ни Анны Ахматовой, ни Ольги Берггольц, ни Юрия Воронова, почти не осталось тех, кто выжил в блокаду... Возможно, все они присоединились к тем, о ком Ю. Воронов написал в стихотворении «Мёртвые» (текст см. в Приложении на диске). Согласятся ли с этим утверждением наши ученики? На вопрос, завершающий стихотворение, ответ мы даём каждый день — для будущего, которого нет без прошлого.

О связи времён, о памяти войны ребята могут написать в своих сочинениях: «В блокадном Ленинграде», «Для славы мёртвых нет», «Что я знаю о войне», «Война и моя семья», «А может быть, давно пора забыть?».

Дополнительные материалы к статье размещены на диске.

Для иллюстраций использованы фотографии бло­кадного Ленинграда с сайта