Пушкин в жизни: год 1937-й


Семьдесят лет тому назад, в феврале 1937 года, в СССР широко отмечалось 100-летие гибели А. С. Пушкина. “Юбилеи” умертвий (берём универсальное слово Салтыкова-Щедрина) полюбились большевикам по простой и очень своекорыстной причине: лучший герой — мёртвый герой, от него нельзя ожидать чего-то не предусмотренного дирижирующими инстанциями. Вслед за Пушкиным широкошумно отмечали юбилеи смертей (прости, Господи) Салтыкова-Щедрина, Лескова, Гоголя, Чехова...

А столетняя дата гибели поэта оказалась связанной многими нитями с очередным трагиче­ским периодом в жизни страны... То есть “вечное событие” родной культуры обречено на то, чтобы в разные эпохи поворачиваться разными гранями. О некоторых из них — в нашем хронологическом сюжете.

Занавес

Поэта нет. Поэзия бессмертна.

Рыдает Фет в углу своих ночей.

У Гоголя бессонницы припадки.

У Лермонтова приступы видений —

Он видит еженощно:

Входит Пушкин,

Садится, ставит ноги на камин

И говорит: “Люблю я эту осень!

И женщин, и поэзию люблю.

Жуковского люблю, хоть он несносен,

И Пущина, хоть он невыносим.

А пуще всех — супругу Гончарову

И собственные прозы и стихи.

Не умер я — поэзия бессмертна”.

Так говорит он и тихонько тает.

А поутру воротится опять.

Константин Арбенин (из поэмы «Пушкин мой»)

Да, празднования по поводу годовщин смерти всегда имеют особый, явственно инфернальный отблеск. Но в определённые эпохи он усиливается и становится символически зловещим. Самый яркий тому пример — торжества 1937 года, когда в СССР с размахом отмечали столетие гибели Пушкина. Этот более чем своеобразный юбилей был использован коммунистическими властями для укрепления своего государства и освящения собственной внутренней и внешней политики, о характере и существе которой напоминать излишне.

Насаждая в государстве патриотизм по своим понятиям, большевики обратились в середине 1930-х годов к русским классикам как к предмету гордости каждого русского человека.

Трактовавшийся после катастрофы тысяча девятисот семнадцатого года как “идеолог капитализирующегося среднепоместного дворянства” (помню по рассказам бабушки, что им в школе предписывалось клеймить Татьяну Ларину, которая “с небреженьем” внимает песням крепостных девушек, собирающих “барскую ягоду” малину, — “И сама не работает, и им есть не даёт!”), Пушкин теперь становится “нашим товарищем в борьбе за коммунизм”.

На заседании Пушкинского комитета в Большом театре 10 февраля 1937 года председатель всесоюзного Пушкинского комитета А. С. Бубнов заявил:

“Только великая страна победившего социализма по достоинству может оценить великого поэта Пушкина... Пушкин принадлежит тем, кто борется, работает, строит и побеждает под великим знаменем Маркса–Энгельса–Ленина–Сталина”.

Чтобы советские люди не забыли о том, что “пуля наёмного убийцы прервала творческий путь того, кто на протяжении всей своей жизни клеймил российских «венценосцев» и их вельможно-поповскую челядь”, по стране прокатывается волна переименований.