Американский Солженицын

Для Солженицына, как и для позднего Толстого, настоящее искусство немыслимо без ориентации на нравственный и эстетический абсолют. Тем не менее в творчестве Солженицына авторское “я” присутствует в степени более прямой и мощной, чем даже в «Анне Карениной» Толстого или «Записках из Мёртвого дома» Достоевского. Художественные работы Солженицына чаще всего представляют собой прямую текстуализацию — литературное изложение и осмысление — периодов или мгновений из реальной жизни автора; событий, ситуаций, личностей, пейзажей, предметов, им непосредственно познанных. Это мифопоэтическое измерение солженицынских творений сквозит даже в таких деталях, как одежда персонажей. В «Одном дне» Шухов, укладываясь на ночь в бараке, просовывает ноги в рукав телогрейки. Ту же лагерную телогрейку находим в рассказе «Матрёнин двор», где Игнатич — alter ego автора — лишь покрывает ею свои ноги. “Телогрейка эта была мне память, она грела меня в тяжёлые годы”, — говорит он. Эта же изношенная чёрная куртка с нашитым на груди номером знакома нам по снимку, сделанному Солженицыным в день выхода из лагеря; в ней же, узнаём мы в книге «Бодался телёнок с дубом», он по утрам колол дрова у своего дома в ту зиму, когда шла подготовка к публикации «Одного дня». В каком-то смысле корпус художественных текстов, сочинённых писателем на протяжении шести десятилетий, представляет собой многожанровую, многосерийную литературную автобиографию.

В 1969 году в беседе с Корнеем Чуковским Солженицын высказал: “Мне очень легко писать о том, что я пережил, но сочинять я не могу…” Мне кажется, что в этом случае писатель был несправедлив к себе.

Солженицын мастерски владеет арсеналом при­ёмов художественного письма, разработанных его великими предшественниками ещё в девятнадцатом веке. Его герои по-толстовски, по-диккенсовски выпуклы. Читатель имеет возможность представить себе их зрительно, осязательно, на слух. Но самое главное — они наполнены сложным, динамичным, эмоциональным и психологическим содержанием. Иван Денисович Шухов в одноимённом рассказе показан извне и изнутри. На фронте он был ранен в челюсть, зубы его прорежены из-за перенесённой им в 1943 году цинги, кожа на лице и пальцах одубела от ветра и холода, волосы выпали. Тело его — развёрнутый свиток, на котором история написала свой жестокий текст. Причём идеологические или научные реалии Шухову чужды. Он своего рода кочевник. Подобно бедуину или индейцу он определяет время суток по положению солнца на небе. Протагонист рассказа — человек доиндустриального, досовременного типа, не по своей вине оказавшийся объектом современной истории, брутальных, кровавых действий двух тоталитарных режимов — Гитлера и Сталина. Тем не менее Шухов остаётся автономной личностью, настаивающей (втайне, про себя и даже бессознательно) на своём праве выбора. Эта способность быть личностью выбирающей, личностью суверенной даже в самых страшных обстоятельствах характерна и для других героев писателя — Глеба Нержина, Иннокентия Володина, Олега Костоглотова, Георгия Воротынцева.

Солженицын, ещё в лагере сочинявший пьесы и там же задумавший «Один день», обладает чудесным чутьём к живой, устной речи. Создавая образ Шухова, он изобрёл для него особый идиолект, то есть индивидуализированную, неповторимую речевую систему, состоящую из народных оборотов, фрагментов советского новояза и блатного жаргона. А в «Круге первом» чудесным образом воспроизведён идиолект Иосифа Сталина, с его зловещим катехизисным стилем и характерным кавказским акцентом.

Как и «Один день», рассказ «Матрёнин двор» показывает раны и увечья, нанесённые политическим и научно-техническим “прогрессом” двадцатого века человеческим сообществам и персонажам, вышедшим, казалось бы, из века семнадцатого. Подобно «Одному дню», произведение начинается с определения пространственных и временных параметров сюжета: 184-й километр от Москвы по казанской железной дороге, лето 1956 года. Изба Матрёны — это маленькая деревянная планета со своей флорой (фикусами в горшках и кадках), фауной (козой, кошкой, мышами и тараканами), микроклиматом (зимой свет в дом входит с севера, ночью с прохудившейся стороны из него утекает тепло). Стены дома покрыты пятью слоями рифлёных зеленоватых обоев, образующих как бы его внутреннюю кожу. Читатель осведомлённый вычисляет: обои накладывались каждые десять лет, в унисон с войнами, революциями, катастрофами, постигшими Россию в двадцатом веке. В читательском сознании возникает параллель с культурными пластами, изучаемыми археологами на раскопках. По шороху мышей, бегающих между пластами бумаги и стеной, Игнатич следит за их незримыми перемещениями. Эти невидимые, но слышимые существа — маленькие лары дома. После гибели Матрёны ими “овладело какое-то безумие, они ходили по стенам ходенем, и почти зримыми волнами перекатывались зелёные обои над мышиными спинами”.

Потемневшая от времени, но всё ещё крепко стоящая крестьянская изба — своего рода Ноев ковчег, плывущий по волнам истории: реализованная метафора. Но в конце рассказа ковчег разбит, и его хозяйка погибает вместе с ним. Погибает праведница. Ведь Матрёна — бессознательная носительница начала Добра, невоцерковленная верующая женщина. Христианка без Христа. Образы Матрёны и Шухова наводят на мысль, что в историческом споре о степени религиозности русского народа, затеянном Гоголем и Белинским в 1847 году, автор скорее на стороне последнего! Любопытно, что столь многие герои Солженицына, писателя безусловно христианского, — это или атеисты, как Костоглотов, или агностики, как Нержин и Володин, или даже странные мистики, как Варсонофьев в «Красном Колесе».

Солженицын проявляет особый писательский интерес к мужскому мировосприятию и поведению, к характеру отношений между мужчинами, оказавшимся в некоем тесном ограждённом пространстве. Подобно Маяковскому, Высоцкому, Хемингуэю личность автора, как и содержание его творений, характеризует примат мужского начала. Возьмём моего любимого героя — Олега Костоглотова в повести «Раковый корпус». Костоглотов — быть может, самый мятежный герой русской литературы. Своим инстинктом восставать он превосходит Базарова или Раскольникова! Он не желает находиться в подчинении, будь то у советской власти, блатных в тюрьме или даже лечащих его врачей. И даже у Бога. Костоглотов — стихийный ницшеанец. Конечно, он никогда не читал немецкого философа, но, наверное, согласился бы с его словами в «Сумерках богов»: “Свобода означает, что мужские, боевые и победные инстинкты господствуют над другими инстинктами, например над инстинктами «счастья»”. Очень удались Солженицыну образы женщин, к которым Костоглотов чувствует влечение (медсестра Зоя) или любовь (Вера Гангарт). Эти персонажи показаны главным образом через “мужской” фильтр — восприятие протагониста, молодого мужчины, изголодавшегося по женскому общению, женской ласке, женскому телу, но неспособного пожертвовать своим статусом сознательно строящего себя человека ради пресловутого идеала “счастья”.

После кончины Солженицына премьер-ми­нистр Путин заявил, что произведения писателя следует более широко ввести в школьную программу. Вслед за этим Министерство образования рекомендовало изучение биографии и творчества автора «Одного дня» на уроках истории. Сомневаюсь, однако, что «Раковый корпус» с его по-ницшеански непримиримым героем, исповедующим непокорность не только террористическому государству, но даже медицине, даже любви, подходит для утилитарно-образовательных целей. Что же касается «Круга первого», то в смысле воспитательном роман не менее проблематичен. Умный, тонкий, нравст­венно чистый Иннокентий Володин звонит в американское посольство, чтобы сообщить атомный секрет, тогда как Сталин представлен в виде престарелого, маниакального менеджера-тира­на. На мой взгляд, лучше всего соответствует новым приоритетам министерства «Август Четырнадцатого». В лице Петра Столыпина, главного героя 63–73-й глав произведения, вместе составляющих по сути дела “роман в романе”, писатель вывел свой идеал политика. Столыпин — умный, дальновидный государственник, сумевший понять зловещую суть революционного, тоталитарного менталитета и ту опасность, которую он представляет для страны. В борьбе с внутренней угрозой он проявляет твёрдость, даже жестокость, но в то же время ищет пути спасения России от сил хаоса посредством сочетания сильной государственной власти с представительной формой правления.

Ричард Темпест,

Профессор, директор Русского, восточноевропейского и евроазиатского центра Иллинойского университета, США