Филологический анализ стихотворения Арсения Тарковского из цикла «Пушкинские эпиграфы»

Беру кусок жизни, грубой и бедной, и творю из неё сладостную легенду, ибо я — поэт.

(Ф. Сологуб)

За что мы любим и ценим поэзию? Пожалуй, за то, что, делая предметом изображения нашу “грубую” действительность, она преобразует её, одновременно обобщая и конкретизируя. Истинная поэзия всегда затрагивает вечные темы, даёт ответы на “проклятые вопросы”, над которыми не устаёт биться человечество. Для любого русского человека поэзия начинается с имени Пушкина. Пушкин — это солнце нашей поэзии, родоначальник современного русского литературного языка и, если хотите, эталон. Корни, к которым так и тянет возвратиться. Свои литературоведческие работы его творчеству посвящали Анна Ахматова и Марина Цветаева. Особенно интерес к пушкинскому наследию возрос во второй половине ХХ века («Прогулки с Пушкиным» Абрама Терца, «Пушкинский дом» Андрея Битова).

Цикл А. Тарковского назван «Пушкинские эпиграфы». Дословная цитата даёт толчок к собственным вариациям на пушкинские темы. Многочисленные реминисценции, явные и скрытые цитаты “сшиваются” по принципу лоскутного одеяла и становятся самостоятельным оригинальным произведением. Итак, проследим развитие лирического сюжета.

Эпиграф из небезызвестного посвящения Анне Керн заставляет вспомнить мотивы любовной лирики, но не тут-то было.

Как тот Кавказский Пленник в яме,

Из глины нищеты моей

И я неловкими руками

Лепил свистульки для детей.

Лирический герой сравнивает себя с героем романтической поэмы, в стихотворение вторгается тема свободы-несвободы. Метонимия “глина нищеты”, эпитет “неловкие” руки, инверсия во второй строке, излюбленный размер (строгий, без излишеств, четырёхстопный ямб с перекрёстной рифмовкой), чередование мужских и женских рифм передают некий “возвышенный настрой”. Но образ неожиданно снижается словами “яма” (какая уж тут возвышенность!) и “свистульки”. Лирический герой — какой-то жалкий ремесленник, да ещё неумелый.

Не испытав закала в печке,

Должно быть, вскоре на куски

Ломались козлики, овечки,

Верблюдики и петушки.

Обратим внимание на слово “закал”. Оно может рассматриваться не только как гончарный термин, но и в значении “закалённый человек”, “закал духа”. Довольно длинный перечень поделок, их уменьшительно-ласкательные суффиксы указывают на бережное, трепетное отношение к ним лирического героя. Перед нами тема “творец и творение”. Ведь такое распространённое в поэзии и философии понятие, как Демиург (создатель, божество), в Древней Греции первоначально означало именно ремесленника! Люди, по легенде, были вылеплены из глины. А “свистульки” из первой строфы — это же музыкальный инструмент, способный создать мелодию, песню.

Бросали дети мне объедки,

Искусство жалкое ценя,

И в яму, как на зверя в клетке,

Смотрели сверху на меня.

“Дети” — это не столько возрастная категория, сколько обозначение “несмышлёных людей”, которые отводят творцу (поэту, например) незначительное место в своём обществе (“объедки”), смотрят на него “свысока”, как на “зверя в клетке”, музейный экспонат… национальное достояние. Оксюморон “искусство жалкое” передаёт противоречивое отношение лирического героя к своему “ремеслу”. Ощущая себя слабым, оставленным, одиноким, он тем не менее не думает бросать своё призвание.

Признав сердечную тревогу,

Я забывал, что пела мать,

Я научился понемногу

Мне чуждый лепет понимать.

Последние две строки — почти дословная цитата из другой романтической поэмы — лермонтовской «Мцыри». Ощущение одиночества в “чуждом” мире усиливается, отчаяние нагнетается; “яма” воспринимается как синоним духовного падения, образы Мцыри и Кавказского Пленника обретают символическое значение. Но стихотворение завершается по-пушкински оптимистично:

Я смутно жил, но во спасенье —

Души, изнывшей в полусне,

Как мимолётное виденье,

Опять явилась муза мне,

И лестницу мне опустила,

И вывела на белый свет,

И леность сердца мне простила,

Пусть хоть теперь, на склоне лет.

Цезура в середине первой строки как будто делит жизнь лирического героя на две части: до прихода Музы и после. Муза, наделённая человеческими чертами (“мимолётное видение” у Пушкина относилось к женщине), выводит героя из душевного тупика. Анафора (повторение союза “и” в 5, 6 и 7-й строках) создаёт ощущение уверенного подъёма по ступеням… в небо. Заключительная строфа вызывает явные ассоциации со стихотворением Пушкина «Поэту» (“Пока не требует поэта к священной жертве Аполлон…”). Пока вдохновение “дремлет” в душе поэта, “всех людей ничтожней он”. “Но лишь божественный глагол…” — думаю, продолжать излишне: стихотворение ориентировано на читателя, хорошо знакомого с творчеством Александра Сергеевича.

Как справедливо заметил Иосиф Бродский, “стихотворение — не монолог, но разговор писателя с читателем”. Посмотрим, насколько “умело” поэт строит свои “реплики”. В соответствии с тематикой композицию стихотворения можно назвать трёхчастной: творец и творчество; художник и общество; поэт и вдохновение. Каждая часть состоит из двух строф, кроме последней (длинная синтаксическая конструкция не даёт строфе распасться на два четверостишия). Первая часть построена на параллелизме, вторая на контрасте, третья рисует единую аллегорическую картину. Пространство стихотворения — мир пушкинской лирики, в котором оказывается лирический герой А. Тарковского. Для воссоздания “пушкинского колорита” автор пользуется устаревшей лексикой: “сердечная тревога”, “чуждый лепет” (старославянизм), “на склоне лет”, “леность сердца”. В их сочетании со словами “низкого стиля” (“объедки”, “свистульки”) достигается особый трагический эффект. Ощущение преемственности передано с помощью точных рифм, пушкинского размера и ритмики, немногочисленных, но ёмких эпитетов (“неловкие” руки, искусство “жалкое”) и других стилевых особенностей. Глаголы прошедшего времени, но несовершенного вида (“лепил”, “ломались”, “смотрели”, “забывал”) в описании “плена” производят впечатление растянутости времени. Глаголами совершенного вида в последней строфе, напротив, достигается стремительность, “кратность” мига освобождения. Ритмическими и звуковыми приёмами автор, подобно Пушкину, пользуется только в случае необходимости: пиррихии в первой строфе и аллитерации на [с], [л’] воссоздают в воображении картину скользкой липкой глины, которой никак не удаётся придать форму.

Стихотворение А. Тарковского не ощущается монолитным, в него то и дело вторгаются разные голоса, образы, понятия, ассоциации. Благодаря своей “лоскутности” оно обретает множество трактовок. Основная тема поэта и поэзии раскрыта с разных сторон. Тут и поэт и его отношение к своему творчеству, и его разлад с людьми, с самим собой, потеря своих корней и родины (“я забывал, что пела мать”), свобода и несвобода от общества и собственной судьбы, утрата вдохновения (ведь Муза является “опять” после долгого перерыва). Наконец, это гимн гармонии, женщине и божеству, красоте, которой не поздно причаститься и “на склоне лет”.

О чём же поведал мне поэт? Главное ощущение, возникающее у меня по прочтении, — это “Традиция жива!” Она не забыта и не опошлена, она находит себе новые формы и новые звучания, продолжает жить в сердце каждого из нас.