“Погружение” в текст
Теоретическое обоснование опыта
Художественный текст живёт в сознании читателя как единое, нерасчленимое, эстетически значимое, духовно продуктивное явление, когда читатель напрямую соотносит свои впечатления от прочитанного текста с теми, которые он получил от реальных, произошедших лично с ним событий. “Погружение” в текст — это и есть одна из возможностей постижения органической природы текста. “Магия” текста поистине безгранична. Среди моих учеников были такие, которые настолько сильно и глубоко “входили” в текст, что реальную жизнь находили в нём, а не вокруг себя. И даже моделировали свою жизнь по текстам Тургенева или Толстого. Чаще всего ученик “цепляется” за текст, когда чувствует, что он каким-то образом соответствует его душевному опыту. Бывает и так, что текст “взрывает” некие внутренние, глубокие потенции, которые до поры до времени не обнаруживались им самим, были скрыты от него. Чтение такого текста действительно превращается в жизненный акт, сопровождающийся открытием себя, познанием себя. По словам учеников, это похоже на виртуальное погружение, когда читающий в очень высокой степени чувствует себя вовлечённым в происходящее на страницах текста: он как бы становится неравнодушным участником (свидетелем) того, что изображено в тексте.
Есть и другие, которым интересен текст прежде всего как “конструктивное построение” словесного искусства, в котором “зашифрованы” какие-то модели бытия, идеи-образы, идеи-чувства.
Естественно, что “погружение” в текст не может претендовать на полное, абсолютное его познание. Это невозможно прежде всего из-за “открытой” природы текста. Однако выявлять, определять какие-то ориентиры в смысловом потенциале текста всё же необходимо. Это даст возможность не затеряться в нём. Для меня одним из таких ориентиров или смысловых центров является отражённая в тексте судьба человека.
Художественный текст как произведение словесного искусства предлагает нам картину мира, не накладываемую абсолютно (а иногда и вовсе) на реальную жизнь. Перед нами — “другая жизнь”, “другая реальность”, в которой та, наша, отразилась как “способ существования истины” (Н. Бердяев), как “свидетельство бытия” (Борхес).
Настоящий, подлинный текст исключает “коллективизм” восприятия, ибо в нём заложена идея “полусубъективности” (Ю. Лотман). Проецируясь на “я” читателя и этим “я” познаваясь, он только так и существует. Следовательно, если у меня двадцать учеников-читателей, то я должен автоматически признать, что передо мной двадцать “свидетельств бытия”, которые они почерпнут из текста. Значит, как учитель я должен отказаться от всякого диктата, проповеди одной-единственной истины, извлечённой из текста другими. Другое дело, когда чужая истина вводится в круг ученических истин как равноправная и равновеликая для сравнения, обсуждения. Таким образом, я так или иначе перестаю “учительствовать”, “обучать” в общепринятом смысле: я — читатель и ученики — читатели; вместе мы “погружаемся” в пространство текста, вместе познаём его. Сотрудничество — вот путь, единственно приемлемый в “странствиях” по тексту.
“Книга должна быть исполнена, как соната. Знаки — ноты. В воле читателя осуществлять или исказить”. Это М. Цветаева, читательский опыт которой более всего отмечен печатью индивидуального “я”. «Мой Пушкин» — откровенное признание читателя-поэта о своём погружении в мир другого поэта.
Талантливый читатель необходим литературе так же, как и талантливый писатель. Именно на них, этих талантливых, чутких, обладающих творческим воображением читателей, и рассчитывает автор, когда напрягает все свои душевные силы в поисках верного образа, верного поворота действия, верного слова.
Художник-автор, по мысли С. Я. Маршака, берёт на себя только часть работы. Остальное должен дополнить своим воображением художник-читатель. Воспитание художника-читателя — это точка. Нет, не точка — цель, ориентир. Путь ученика-читателя не заканчивается уроками литературы или в целом школой. Он открыт. Если я помогаю ему продолжить дорогу к книге, то он сам помогает проложить книге дорогу к себе. И делаем мы это вместе — наши усилия, наши поиски одинаково важны.
Прежде чем знакомство с текстом непосредственно начнётся на уроках, необходима подготовка к нему. Книга, как модно сейчас выражаться, “раскручивается”. К тексту нужно очень бережно и деликатно приближать, чтобы не ослепил, не испугал, не оттолкнул. Наверное, у каждого учителя есть свои приёмы и способы такого “приближения” учеников к тексту. Выверенные и проверенные. Мало значит здесь опыт, порой даже мешает. Честно признаться, я ни разу за последние годы не шёл проторёнными путями к тексту. Каждый раз то ли интуиция, то ли желание саморазвития подсказывали новые, порой неожиданные “указующие стрелки” (Ю. Лотман) к тексту. Зато как приятно было сознавать, что текст приходит к нам не “пугающим монолитом”, который мы тут же на уроках разбиваем на некие куски и складываем равнодушно и безлично в одну бесформенную груду. Текст становился для нас той “воздушной громадой”, с которой сравнивала своё восприятие «Онегина» Ахматова. Сначала он (текст) обволакивает, окутывает, всё как будто в тумане; потом прояснение, просветление — и вот уже видны контуры, а затем и целое того, что мы называем художественным текстом.
Очевидно, мы читаем то, что близко нашему душевному опыту. То, что не западает нам в душу, не является для нас явлением, открытием, потрясением. Поэтому так важен философский подход учителя к “я” ученика. Это не пустой сосуд, который наполняется; это не механический накопитель текстов. Это творческая, живая личность, творящая себя, создающая себя. Жизненный и душевный опыт ученика пока ещё не позволяет ему разобраться во всей этой массе впечатлений, ощущений, мыслей и чувств. В нём всё бурлит, кипит, порой в каком-то первозданном хаосе. И он должен пройти через это, ибо его путь, как и путь любого человека, — это путь, как писал М. Мармардашвили, “по которому человек выходит из какой-то темноты: из темноты своей жизни, из темноты впечатлений, из темноты существующих обычаев, из темноты существующего социального строя, из темноты существующей культуры, своего «я», её носителя, и должен пойти куда-то, куда светит указующая стрелка его уникального личного опыта. И вся жизнь в каком-то смысле состоит в том, способен ли человек раскрутить то, что с ним на самом деле случилось, что он на самом деле испытывает, и что за история вырастает из его предназначения”. И вот этот путь к самому себе человек может пройти, как пишет тот же философ, и на “костылях искусства”.
Слишком часто литературу рассматривают как внешнее дополнение к жизни, как некую область украшения и развлечения, как бы вынесенную отдельно за пределы естественного процесса жизни, или как готовое поучение и вмешательство извне, специально реализуемое этакими писателями-человековедами, хранителями и носителями правды, истины. В таком случае текст нас или развлекает и уносит куда-то в сказочный мир “эстетических” наслаждений, или учит, наставляет, вразумляет. Иными словами: или человек скрывается от действительности в книгах, или книги дают ему путь в ней, известный кому-то за него и вместо него.
Однако опасным, на мой взгляд, является прямое вовлечение литературы в воспитательный процесс. Авторы-писатели оказываются некими пророками, которые посылают нам свой текст-откровение, текст-учение, проповедь, а мы, учителя, как евангельские апостолы, методично и настойчиво, со “священным трепетом” внедряем их откровения в ученические сердца. Особенно “повезло” в этом Л. Толстому и Ф. Достоевскому. Часто говорится о каких-то особых учениях и посланиях: то ли России, то ли человеческой душе. И послания эти периодически то отвергались, то принимались. Во всех случаях предполагалось, что у писателей есть какая-то система в готовом виде, предшествующая тексту, а затем успешно реализованная в нём. Такое понимание текста мешало его “полнокровной жизни”, умерщвляло его живую плоть, сужало онтологические парадигмы до уровня авторской системы. Образно выражаясь, умный автор предлагает задачку-текст, зная заранее ответ. В таких случаях я всегда прошу ребят ответить мне, видят ли они в «Преступлении и наказании» торжествующего автора, вершителя судеб. Видят — страдающего автора, автора-мученика, автора-человеколюбца. Но вершителя судеб не видят. И не могут увидеть, ибо его там нет, как нет и системы вне текста, есть расколотый мир, есть расколотое сознание героя, есть Соня с Евангелием, есть надежда на воскресение заблудшей души. Но универсальной системы, спасающей мир и человека, нет. Вернее, есть, но она вне текста — Библия, христианство, соборность. И страдает автор как раз от того, что не может этот мир пока “склеить”, воссоединить под куполом соборности. Не может спасти Катерину Ивановну и её детей, не может дать Евангелие Мармеладову, Лужину, Свидригайлову. Не может... Не отсюда ли “нервный, больной” стиль, полифонизм Достоевского, странный антипредметный мир, символика и контрасты. Уж никак это не демонстрирует готовое “послание”: ты присутствуешь при творящемся на твоих глазах акте бытия, в котором нет и быть не может осуществления до конца. “Жизнь решается” сейчас, в данный момент, в данный миг.
Смысл художественного текста, как известно, складывается во взаимодействии и борьбе различных, даже противоположных, смыслообразующих сил. С одной стороны, текст — это некое построение, созданное при помощи определённых приёмов. Предполагается, что все, кому данный текст адресован и на чью реакцию он рассчитан, в той или иной степени понимают, как работают эти приёмы и какой они имеют смысл. С другой стороны, текст представляет собой часть или частицу непрерывно движущегося потока человеческого опыта.
Именно поэтому на первом этапе “погружения” в текст необходимо отбирать небольшие произведения, обладающие высоким потенциалом смысла. Это «Юшка» Платонова, «Мцыри» Лермонтова, «Шинель» Гоголя, повести Пушкина. В каждом из них скрыта возможность судьбоносной встречи с той жизнью, которая благодаря авторскому осмыслению помогает ученику-читателю найти своё “свидетельство бытия”.
Большие тексты, “густо населённые” и насыщенные смыслообразующими уровнями, откроются читателю-ученику полнее и объёмнее после “погружения” в “малые” тексты.