Интерпретация романа Ф. М. Достоевского “Униженные и оскорбленные” в отечественном литературоведении

Министерство образования и науки Российской Федерации

ФГБОУ ВПО «Удмуртский государственный университет»

Филологический факультет

Кафедра истории русской литературы и теории литературы

Специальность 031001 «Филология»

Шаймранова Татьяна Валентиновна

«Интерпретация романа Ф. М. Достоевского “Униженные и оскорбленные” в отечественном литературоведении»

Выпускная квалификационная работа

Научный руководитель:

д. филол. наук, профессор

Т. В. Зверева

Ижевск 2015

СОДЕРЖАНИЕ

Введение……………………………………………………………………4

Глава I. Роман Ф. М. Достоевского “Униженные и оскорбленные” в интерпретации современников…………………………………………………11

Глава II. Изучение романа Ф. М. Достоевского “Униженные и оскорбленные” в XX веке……………………………………………………….22

Глава III. “Униженные и оскорбленные” в контексте современного достоевсковедения……………………………………………………………….45

Заключение…………………………………………………………………67

Библиография……………………………………………………………....71

ВВЕДЕНИЕ

В настоящем квалификационном исследовании мы обратимся к проблеме интерпретации одного из самых неизученных романов Ф. М. Достоевского “Униженные и оскорбленные”. Несмотря на то, что творчество Достоевского никогда не было обделено вниманием исследователей, роман «Униженные и оскорбленные» не принадлежал к излюбленным текстам филологов. Вместе с тем вопрос о функционировании данного романа во времени и об истории его восприятия отечественной критикой и отечественным литературоведением представляется интересным. Решение этого вопроса позволит нам не только проследить историю рецепции романа, но и отчасти еще раз осмыслить саму проблему интерпретации художественного текста.

Интерпретация (от латинского слова interpretatio – посредничество) – это объяснение, истолкование, раскрытие смысла. Проблема интерпретации – одна из самых сложных в литературоведении, и сегодня еще только намечаются пути к ее разрешению. Между тем проблема эта важная – редкий читатель отказывается взять на себя роль интерпретатора. Возможно, именно поэтому на интерпретацию долгое время смотрели как на нечто само собой разумеющееся. И когда в середине XX века представители структурно-семиотического подхода предприняли реформу в литературоведении, попытавшись сделать его полноценной наукой, некоторыми учеными (например, французским структуралистом Р. Бартом) интерпретация была объявлена ненаучной сферой, сферой исключительно литературной критики. Однако такая постановка вопроса не могла получить общего признания, и в 1970—1980-е годы проблема интерпретации стала одной из центральных в самом литературоведении.

Говоря об интерпретации, нельзя не остановиться на таком понятии как текст. По лаконичному определению Б. А. Успенского, текст (от латинского слова textum – связь, соединение) – это “семантически организованная последовательность знаков”.1 Художественный текст – это знак, реализующий себя только в диалоге, в ситуации, когда есть говорящий и слушающий, отправитель и получатель. Художественное произведение существует только в сознании человека – создателя или интерпретатора текста.

Один из крупнейших представителей семиотики конца XX века Ю. М. Лотман выделяет три признака текста:

выраженность (текст всегда имеет материальное воплощение);

отграниченность (текст всегда отделен от других текстов и от нетекстов);

структурность (тексту свойственна иерархическая внутренняя организация).2

Воспринимая текст, читатель всегда соотносит его с реалиями физического и нефизического мира, которые являются для него актуальными. Восприятие текста в его единстве и целостности, установление взаимосвязей между его элементами, создающих определенную концепцию действительности, мы будем называть его осмыслением, стремлением обнаружить его смысл. Смысл является результатом понимания, читатель способен обнаружить его даже тогда, когда его не видит сам писатель. И это вызывает законный вопрос: как связаны между собой текст и его смысл?

По мнению польского структуралиста Р. Ингардена, смысл изначально присутствует в тексте и только актуализируется читателем. По мнению же немецкого философа М. Хайдеггера, смысл возникает в результате диалога текста и читателя каждый раз заново, и это всегда новый смысл. По мнению русского литературоведа и культуролога М. М. Бахтина, смысл всегда является завершением, итогом одного из этапов бесконечного диалога сознаний, и любое изменение в осмысляемом нами предмете, любая новая замеченная нами деталь, приводит к рождению нового смысла.

Соотнося эти теории между собой, можно прийти к выводу, что понимание текста невозможно, с одной стороны, без читательской активности, с другой стороны, без уважения к тексту. Мы можем говорить о смысле текста, только если принимаем во внимание его компоненты, однако для осмысления текста мы обращаемся к нашему жизненному опыту (включая опыт литературный), а он у каждого человека индивидуален. П. Рикер уверен, что “всякая интерпретация имеет целью преодолеть расстояние, дистанцию между минувшей культурной эпохой, которой принадлежит текст, и самим интерпретатором. Преодолевая это расстояние, становясь современником текста, интерпретатор может присвоить себе смысл: из чужого он хочет сделать его своим, собственным; следовательно, расширения самопонимания он намеревается достичь через понимание другого. Таким образом, явно или неявно, всякая герменевтика – это понимание самого себя через понимание другого”.3

Анализ неизбежно связан с расчленением, разъятием целого на части. Напротив, понимание тесно связано с осмыслением, то есть с восприятием предмета или явления как целого, как единства, как необходимой взаимосвязи компонентов, а осмысление является основой интерпретации. Получается, что анализ и интерпретация связаны между собой как две половинки одного целого. Мы анализируем текст, опираясь на интуитивное его понимание, и мы понимаем текст благодаря проделанному нами анализу.

Получившееся целое называют термином герменевтический (от греческого слова hermneutik (techn) — истолковательное искусство) круг. Круг символизирует бесконечную повторяемость описанного процесса: каждое новое понимание открывает путь для нового анализа и каждый новый анализ открывает путь для нового понимания. Понимание рождает интерпретацию. Интерпретация позволяет исследователю почувствовать целостность текста, анализ вычленяет и описывает его части. Целое не существует без частей, но и части не имеют большой ценности, если они не объединены в целое.

В этом парадокс литературоведения, на который обратил внимание еще немецкий философ XIX века В. Дильтей. Он предложил разделить науки на две группы: естественные науки и науки о духе, при этом, правда, подчеркивал, что граница между ними весьма условна. Например, лингвистику он в равной степени относил и к той, и к другой группе, противопоставляя такие разделы, как фонетика и семантика. Разница между естественными науками и науками о духе, по мнению Дильтея, состоит в том, что одни исследуют внешний мир, а другие — внутренний. И если в первом случае возможен так называемый «объективный» подход, то есть установление твердых закономерностей, то во втором случае без интуитивных озарений и, следовательно, без субъективизма не обойтись. Основой художественного произведения он считал переживание, которое охватывает произведение в его целостности, но при этом «его не разрешить в мысль, в идею»4, его можно только истолковать, опираясь на свой жизненный опыт и соотнося его с «целым человеческого существования».5

Идея противопоставления гуманитарных и естественных наук получила своеобразное продолжение в работах Бахтина. Дело в том, что предмет изучения естественных наук может жить в природе независимой от нас жизнью. Художественное же произведение — продукт социальных отношений и существует только в социуме. Если у художественного произведения не будет читателей, то никакой жизни у него не будет. “Мысли о мыслях, переживания переживаний, слова о словах, тексты о текстах”6 – так Бахтин характеризует гуманитарные дисциплины. Бахтин выделяет двух субъектов текста: первый – это автор, пишущий или говорящий; второй – это тот, кто воспроизводит и обрамляет текст (комментирующий, оценивающий, возражающий). Это так называемая двусубъектность гуманитарного мышления. Воспроизведение текста субъектом (возвращение к нему, повторное чтение, новое исполнение, цитирование) – это новое, неповторимое событие в жизни текста.

Бахтин считает, что если всякая система знаков (то есть всякий язык) может быть расшифрована (то есть переведена на другие языки), то текст никогда не может быть интерпретирован до конца. “Событие жизни текста, то есть его подлинная сущность, всегда развивается на рубеже двух сознаний, двух субъектов”.7 В сложном взаимоотношении текста (предмета изучения и обдумывания) и создаваемого обрамляющего контекста (вопрошающего, возражающего и т. п.) реализуется познающая и оценивающая мысль исследователя. Это взаимоотношение – встреча двух текстов – готового и создаваемого реагирующего текста, то есть встреча двух субъектов, двух авторов. “Текст не вещь, а потому второе сознание, сознание воспринимающего, никак нельзя элиминировать или нейтрализовать”.8

В любом произведении мы ощущаем его автора. При этом мы никогда не видим автора так, как видим созданные им образы. “Мы чувствуем его во всем как чистое изображающее начало (изображающий субъект), а не как изображенный (видимый) образ”.9 Бахтин считает, что образ автора – это образ особого типа, отличный от других образов произведения, то есть автор создает образ себя самого. “Увидеть и понять автора произведения – значит увидеть и понять другое, чужое сознание и его мир, то есть другой субъект (“Du”). При объяснении – только одно сознание, один субъект; при понимании – два сознания, два субъекта. К объекту не может быть диалогического отношения, поэтому объяснение лишено диалогических моментов (кроме формально-риторического). Понимание всегда в какой-то мере диалогично”.10 Подлинное понимание нуждается в другом сознании. Если читатель готов воспринимать текст как воплощение чужого сознания, речь на чужом языке, то он обязательно будет принимать во внимание интенцию текста, считая ее главным руководством к пониманию смысла. Поэтому в понимании есть объединяющее людей начало, поиск общих ценностей. Таким образом, исследование становится беседой, то есть диалогом. Изучая человека, исследователь ищет знаки и старается понять их значение. Но, исследуя текст, интерпретатор “беседует” не только с его автором. Сам того не зная, он вступает в диалог и с другими исследователями данного текста. “Два сопоставленных чужих высказывания, не знающих ничего друг о друге, если только они хоть краешком касаются одной и той же темы (мысли), неизбежно вступают друг с другом в диалогические отношения. Они соприкасаются друг с другом на территории общей темы, общей мысли”.11

Затрагивая тему интерпретации, нужно упомянуть и о таком понятии как шум, о котором пишет Ю. М. Лотман в своей работе “Структура художественного текста”. Это понятие с точки зрения теории информации можно охарактеризовать как вторжение беспорядка, дезорганизации в сферу структуры и информации. Шум гасит информацию. Лотман приводит разные примеры негативного влияния шума на информацию: гибель книг под влиянием механической порчи, заглушение голоса акустическими помехами, деформация авторского текста посредством цензорского вмешательства – это все шум в канале связи.

Искусство наделено очень интересной особенностью. “Искусство <…> обладает способностью преображать шум в информацию, усложняет свою структуру за счет корреляции с внешней средой (во всех других системах всякое столкновение с внешней средой может привести лишь к затуханию информации)”.12 Эта особенность связана с многозначностью художественных элементов. Новые структуры, новые варианты прочтения, входя в текст или во внетекстовый фон произведения, не отменяют старых значений, а вступают с ними в семантические отношения. Все то, что может в том или ином отношении коррелировать со структурой текста, перестает быть шумом и становится художественной информацией. Каждое новое прочтение художественного произведения приводит к наращению смысла.

Таким образом, мы исходим из понимания текста как принципиально открытой системы, способной к бесконечному диалогу во времени культуры. С этой точки зрения, проблема интерпретации романа Ф.М.Достоевского «Униженные и оскорбленные» интересна нам как в историческом, так и в теоретическом аспектах. Насколько нам известно, подобных исследований не проводилось, именно этим обусловлена актуальность настоящего исследования.

Цель работы – проследить функционирование романа «Униженные и оскорбленные» в отечественной литературоведческой науке. Этой цели подчинен ряд конкретных задач, которые мы попытаемся разрешить в данной работе:

Изучить основные исследования романа Ф.М.Достоевского, относящиеся к XIX, XX и XXI вв.;

Выявить основные линии, по которым шло изучение романа в различные историко-культурные периоды;

Обнаружить зависимость интерпретации текста Ф.М.Достоевского от эпохальных представлений;

Показать влияние взглядов исследователей на восприятие романа.

Методологической базой исследования являются труды М. М. Бахтина, Ю. М. Лотмана, П. Рикера.

Настоящая работа состоит из Введения, трех глав («Роман Ф.М.Достоевского “Униженные и оскорбленные” в интерпретации современников»; «Изучение романа Ф.М.Достоевского “Униженные и оскорбленные” в XX веке»; «“Униженные и оскорбленные” в контексте современного достоевсковедения»), Заключения и Библиографии.

ГЛАВА I. РОМАН Ф. М. ДОСТОЕВСКОГО “УНИЖЕННЫЕ И ОСКОРБЛЕННЫЕ” В ИНТЕРПРЕТАЦИИ СОВРЕМЕННИКОВ

Роман “Униженные и оскорбленные” был одним из четырех больших произведений Ф. М. Достоевского наряду с “Маленьким героем”, “Дядюшкиным сном” и “Селом Степанчиковым и его обитателями”, которые были выпущены после десятилетнего молчания автора. На момент выхода романа читающая публика уже и не ждала от Достоевского значительных литературных творений. К тому времени критики уже уверились во мнении, что писателя опрометчиво возвели в ранг гениев после того, как его первое произведение “Бедные люди” снискало славу и расположение.

Когда в журнале “Время” были напечатаны первые главы романа, за ними последовали краткие, но положительные отзывы. Н. Г. Чернышевский одобрительно отозвался о начале романа и особенно отметил из персонажей Наташу: «… это соединение гордости и силы в женщине с готовностью переносить от любимого человека жесточайшие оскорбления, одного из которых было бы, кажется, достаточно, чтобы заменить прежнюю любовь презрительной ненавистью, - это странное соединение в действительности встречается у женщин часто».13 Критик «Современника» сочувственно отметил психологическую глубину романа, художественную новизну в разработке нравственных проблем.

Положительно оценил развитие Достоевского как писателя, которое нашло отражение в его новом романе, Аполлон Григорьев. Он отрицательно характеризовал «сентиментальный натурализм» 1840-х годов. Григорьев отметил, что в «Униженных и оскорбленных» Достоевский попытался отойти от традиций натуральной школы и гоголевского влияния: «При его жизни (Гоголя) еще это слово раздалось скорбным и притом, в Достоевском, могущественным стоном сентиментального натурализма, стоном болезненным и напряженным, который, может быть, только теперь, в последнем произведении высокодаровитого автора ''Двойника'', в ''Униженных и оскорбленных'', переходит в раздумное и глубоко симпатическое слово».14

Наличие интереса читателей и критики к новому роману Ф. М. Достоевского подтверждают слова Н. А. Добролюбова: “… едва ли не его только и читали с удовольствием, чуть ли не о нем только и говорили с полною похвалою”.15 Тем самым Н. А. Добролюбов признает, что роман Достоевского не остался незамеченным. Однако читательский интерес он объясняет тем, что в год выхода романа на литературной арене было мало достойных произведений, которые могли бы составить серьезную конкуренцию “Униженным и оскорбленным”.

Уже первые читатели и критики рoмана, в том числе Н. А. Добролюбов, обратили внимание на то, что многие мотивы, а также характеры главных героев «Униженных и оскорбленных» в той или иной мере повторяют соответствующие мотивы «Бедных людей» и в еще большей мере - “Белых ночей”. И действительно, подобно Макару Алексеевичу в “Бедных людях”, Иван Петрович выступает в романе в роли защитника и покровителя несчастной героини. Отношения между Иваном Петровичем, Наташей и Алешей близки к отношениям Мечтателя, Настеньки и ее возлюбленного в “Белых ночах”. Можно отметить также некоторое сходство между Быковым и Валковским, хотя фигура последнего психологически и философски гораздо сложнее.

К моменту, когда публикация романа была завершена, журнал братьев Достоевских “Время” включился в общественно-политические и литературные споры 1861 г., заявил о себе как орган “почвенничества” – течения общественной мысли, родственного славянофильству. И это не могло не повлиять на оценку романа, который стал рассматриваться как одно из выражений общих идейных позиций журнала “Время”.

Журналы 1860-х годов, поддерживающие позицию почвеннического органа, обычно склонялись к утверждению художественных достоинств нового романа Достоевского, отмечали его превосходства над всем ранее им написанным. Так, рецензент “Сына отечества” А. Хитров полностью принимал то, что считал “главной идеей” романа, - пафос смирения, любви и всепрощения: “… по этой живости идеи, по тому благотворному влиянию, какое она может иметь на общество, мы и ставим высоко новое произведение г. Достоевского, мы ставим его <…> выше всех других его произведений. Там не так ясна была эта идея, не так понятна, здесь она прямей и откровенней <…>. В “Бедных людях” только лишь затрагивались те вопросы, которые здесь раскрылись вполне”.16 Также А. Хитров обратил внимание на представленную в романе новую манеру повествования: “Рассказ ведется так, что вы не можете заподозрить автора в какой-нибудь выдумке или сказать, что этого быть не может; напротив, вы видите как будто перед вашими глазами совершающееся, в котором как будто и сами принимаете участие <…> и судьба действующих лиц вас заинтересовывает до того, что вам непременно хочется проследить все дело до конца <…>. В этом отношении “Униженные и оскорбленные” также далеко оставляют за собой все предыдущие произведения того же автора”.17

В отличие от рецензента “Сына отечества” ряд критиков либерального и демократического лагеря посчитали композицию романа “неестественной”. Но, тем не менее, Г. А. Кушелев-Безбородко, не обнаружив в романе “развития важной социальной идеи”, которую, по его мнению, обещало “само название”, писал: “…несмотря на все <…> неестественные положения, несмотря на то что тотчас же читатель видит ясно, как все это натянуто, придумано, продолжает читать этот роман и читает, может быть, с увлечением: причина тому единственная – самый способ рассказа”.18 Далее критик указывает на отличие особенностей художественной манеры Достоевского от большинства его современников: “Ф. Достоевский еще раз нам в этом романе доказал свое несомненное и, можно сказать, неподражаемое искусство рассказывать; у него свой оригинальный рассказ, свой оборот фраз, совершенно своеобразный и полный художественности. Фразы его не так отделаны, не так копотно и тщательно выглажены, как у Гончарова; описания его не так поэтичны, не так полны художественных мелочей, подробностей, которые воскрешают целый мир, целый образ картины, как у Тургенева; обрисовка лиц его не так резко и рельефно очерчена, как у Писемского; но своеобразный слог Ф. Достоевского никак не уступит этим трем писателям. Его рассказ – не описание, а именно рассказ, заманчивый донельзя”.19

Увлекательность сюжета “Униженных и оскорбленных”, несмотря на “недостатки” построения романа, отметила и Евгения Тур: “… “Униженные и оскорбленные” не выдерживают ни малейшей художественной критики; это произведение преисполнено недостатков, несообразностей, запутанности в содержании и завязке и, несмотря на то, читается с большим удовольствием. Многие страницы написаны с изумительным знанием человеческого сердца, другие с неподдельным чувством, вызывающим еще более сильное чувство из души читателя. Внешний интерес не падает до самой последней строки <…> заманчивой, волшебной сказки г-на Достоевского”.20 Однако, герои романа, по мнению Е. Тур, обрисованы “недовольно ярко”. Единственным удачным исключением является князь Валковский – “самый выпуклый, самый цельный, самый верный жизни и действительности характер”.21

Пожалуй, одна из самых глубоких оценок роману Ф. М. Достоевского в критике 1860-х годов дана в статье Н. А. Добролюбова “Забитые люди”, опубликованной в сентябрьской книжке “Современника” за 1861 г. Добролюбов подытожил все сделанное Достоевским к этому времени, проследил его творческий путь и попытался определить, в какой мере сбылось предсказание В. Г. Белинского, сделанное в 1846 г., о том, что Достоевский достигнет “апогея своей славы” тогда, когда забудутся многие таланты, “которых будут противопоставлять ему”.

Статья Н. А. Добролюбова была первым в русской критике полным и обстоятельным обзором идейно-художественного развития Достоевского. В статье Добролюбова есть свидетельство о том, что “Современник”, несмотря на намечающиеся разногласия с журналом “Время”, считает Достоевского одним из лучших деятелей русской литературы.

Добролюбов, как и Белинский, отводит самое почетное место Достоевскому в “гуманическом” направлении литературы 1840-х годов: “… в забитом, потерянном, обезличенном человеке он отыскивает и показывает нам живые, никогда не заглушимые стремления и потребности человеческой природы, вынимает в самой глубине души запрятанный протест личности против внешнего, насильственного давления и представляет его на наш суд и сочувствие”.22 Характеры некоторых персонажей, по мнению Добролюбова, разработаны довольно неплохо: “В романе очень много живых, хорошо отделанных частностей, герой романа хотя и метит в мелодраму, но по местам выходит недурен, характер маленькой Нелли обрисован положительно хорошо, очень живо и натурально очеркнут также и характер старика Ихменева”.23 Образ Ивана Петровича, за исключением некоторых моментов, критик счел художественной неудачей. Самоотверженность героя, по мнению Добролюбова, надуманна, неестественна. Критик считает Ивана Петровича едва ли не самым униженным и оскорбленным из всех героев романа. Если только “… представить, как в его душе отражались эти оскорбления, что он выстрадал, смотря на погибающую любовь свою, с какими мыслями и чувствами принимался он помогать мальчишке - обольстителю своей невесты…”!24 И чтобы обрисовать все это буйство чувств нужен талант огромный, считал критик. Добролюбов ожидал раскрытия души героя, показа внутренней бури чувств, но не находит и “слабого изображения внутреннего состояния Ивана Петровича”.25 Автор как будто пренебрег своим главным героем. По мнению Добролюбова, “… перед нами не страстно влюбленный, до самопожертвования любящий человек <…>, перед нами просто автор, неловко взявший известную форму рассказа, не подумав о том, какие она на него налагает обязанности. Оттого тон рассказа решительно фальшивый, сочиненный; и сам рассказчик, который по сущности дела, должен бы быть действующим лицом, является нам чем-то вроде наперсника старинных трагедий”.26 Все то изливают Ивану Петровичу душу, то выказывают свой непростой характер, то знакомятся с ним с целью разузнать о ком-либо, а он “все слушает и все записывает”.

Образ Алеши также видится Добролюбову нелогичным, исполненным противоречий: “… по описанию это обаятельный, милый ребенок, только очень ветреный, а по ходу дела – это рано развращенный, эгоистический и пустой мальчишка, не имеющий никакого направления, никакого убеждения, поддающийся на минуту постороннему влиянию, но постоянно верный только влечениям своих капризов и чувственности, которых он не умеет даже стыдиться”.27

Добролюбову кажется неправдоподобной и психологически не мотивированной любовь Наташи к Алеше. Критик недоумевает: “… как может смрадная козявка, подобная Алеше, внушить к себе любовь порядочной девушке”?28 Но раз уж автор допускает возможность этой любви, то критик требует от него разъяснения по этому поводу, но не получает его: “Сердце героини от нас скрыто, и автор, по-видимому, смыслит в его тайнах не больше нашего. Мы с доверием обращаемся к нему и спрашиваем: как же это могло случиться? А он отвечает: вот подите же – случилось, да и только.”29 А Н. Г. Чернышевский, напротив, считает, что такая безрассудная любовь описана Достоевским очень реалистично и встречается в жизни довольно-таки часто: “Те из мужчин, которым не случалось всматриваться в драмы, происходящие около них, или которые слишком рано загрубели, назовут такую историю невозможной <…>. К несчастию, слишком многие из благороднейших женщин могут припомнить в собственной жизни подобные случаи…”30

Осудил критик и то, что “во всем романе действующие лица говорят, как автор; они употребляют его любимые слова, его обороты; у них такой же склад фразы”.31 То, что Добролюбов считал “невыдержанностью” характеров в “Униженных и оскорбленных”, имело принципиальный характер: вместо привычного уже для реализма Гоголя и писателей натуральной школы 1840-1850-х годов по преимуществу социального обоснования характеров Достоевский применил в “Униженных и оскорбленных” новую для себя и литературы своего времени идеологическую мотивировку психологии героев, поведения персонажей. Именно поэтому образ князя Валковского, в основе которого лежит идея эгоизма, Добролюбов осудил, так как не находил в романе необходимого, с его точки зрения, художественного объяснения: “Как и что сделало князя таким, как он есть? Что его занимает и волнует серьезно? Чего он боится и чему, наконец, верит? А если ничему не верит, если у него душа совсем вынута, то каким образом и при каких посредствах произошел этот любопытный процесс?.. Мы знаем, например, как Чичиков и Плюшкин дошли до своего настоящего характера, даже знаем отчасти, как обленился Илья Ильич Обломов”.32 Новая система мотивировок, примененная Достоевским в “Униженных и оскорбленных”, еще не была разработана писателем с достаточной убедительностью. Поэтому критикам “Униженных и оскорбленных” художественное открытие Достоевского могло показаться лишь неоправданным отступлением от его прежней художественной манеры, отходом от принципов “гуманического направления”.

Статья Добролюбова вызвала ответное полемическое выступление. В журнале “Библиотека для чтения” появилась статья Е. Ф. Зарина “Небывалые люди”. Зарин считает, что весь смысл романа сводится к женскому вопросу: “В намерении нашего романиста было – сделаться адвокатом самостоятельности (emancipation) женщин, хотя в действительности он исполнил роль совершенно противоположную”.33

Герои романа, а это – эгоистичная, неблагодарная дочь, жестокосердый отец, “мелодраматический злодей” князь Валковский, “идиотик” Алеша, бесхарактерный, дряблый Ваня, в представлении критика, какие-то “небывалые люди”, таких нельзя встретить в реальной жизни. История любви Наташи Ихменевой к Алеше Валковскому, по мнению Зарина, - невозможна в действительности, неестественна по своему литературному выполнению.

Е.Ф. Зарин посчитал произведение Достоевского подражательством французским романам. Роман Достоевского, пишет критик, относится к тому легкому жанру, “который вызывает на трудное соперничество с очень известными корифеями легкого рода, столь изобилующими во французской литературе <…> он (Достоевский) только отделал его местными петербургскими колерами, <…> снял на все время своего романа солнышко с нашего горизонта, почастил мелкой, автоматического свойства изморозью, развел по улицам жижу и, в заключение, свел своего героя в казенную больницу”.34

Зарин повторяет некоторые суждения Добролюбова о романе. В статье “Забитые люди” содержалось так много верных и обоснованных оценок, метких характеристик “Униженных и оскорбленных”, что вся позднейшая русская критика, когда высказывалась о романе Достоевского, неизбежно вспоминала статью Добролюбова. Само название “Забитые люди” стало нарицательным обозначением персонажей Достоевского вообще.

В фельетонности и книжности упрекали “Униженных и оскорбленных” самые близкие Дoстоевскому критики – сотрудники журнала “Время”. В письме к Н. Н. Страхову от 12 августа 1861 г. Аполлон Григорьев писал: “Что за смесь удивительной силы чувства и детских нелепостей роман Достоевского? Что за безобразие и фальшь – беседа с князем в ресторане (князь – это просто книжка!). Что за детство, т. е. детское сочинение, княжна Катя и Алеша! Сколько резонерства в Наташе и какая глубина создания Нелли! Вообще, что за мощь всего мечтательного и исключительного и что за незнание жизни!”.35 В этой оценке Григорьева, первоначально приветствовавшего идеологический пафос “Униженных и оскорбленных”, как бы сконцентрировались все те упреки, с которыми обращались к романисту критики самых разных направлений.

Появление в журнале “Эпоха” в тексте “Воспоминаний об Аполлоне Александровиче Григорьева” Н. Н. Страхова выдержки из письма Григорьева Страхову, где говорилось, что редакции “Времени” следовало “не загонять, как почтовую лошадь, высокое дарование Ф. Достоевского, а холить, беречь его и удерживать от фельетонной деятельности”36, дало повод писателю через три года после выхода романа высказать свое мнение об “Униженных и оскорбленных”. В специальном примечании к этому месту статьи Н. Н. Страхова Достоевский согласился с оценкой “Униженных и оскорбленных” как романа-фельетона: “В этом письме Григорьева, очевидно, говорится о романе моем “Униженные и оскорбленные” <…>. Если я написал фельетонный роман (в чем сознаюсь совершенно), то виноват в этом я, и один только я. Так я писал всю мою жизнь, так написал всё, что издано мною, кроме повести “Бедные люди” и некоторых глав из “Мертвого дома” <…>. Совершенно сознаюсь, что в моем романе выставлено много кукол, а не людей, что в нем ходячие книжки, а не лица, принявшие художественную форму (на что требовалось действительно время и выноска идей в уме и в душе). В то время, как я писал, я, разумеется, в жару работы этого не осознавал, а только разве предчувствовал <…>. Вышло произведение дикое, но в нем есть с полсотни страниц, которыми я горжусь. Произведение это обратило, впрочем, на себя некоторое внимание публики”.37

Из этих слов Достоевского видно, что он не отвергал указания на сходство построения и повествовательной манеры “Униженных и оскорбленных” с “фельетонным романом” 40 – 60-х годов, для которого были характерны яркие контрасты света и тени, добра и зла. Но в отличие от своих критиков, подходивших к оценке “фельетонного романа” с позиций традиционной романтической эстетики и упрекавших его за обращение к этому “низкому”, с их точки зрения, виду романа, Достоевский признавал жанр романа-фельетона закономерным явлением современной реалистической литературы и стремился насытить его глубоким психологическим, нравственным и социальным содержанием.

В критике 80-х годов своеобразная интерпретация "Униженных и оскорбленных" принадлежит Н. К. Михайловскому. Пытаясь противопоставить свой взгляд на роман точке зрения Добролюбова, в итоге H. К. Михайловский сходится с последним в отрицательных оценках. Он пишет об отсутствии чувства меры у художника, о "толкотне событий"38, "ненужных надстройках, вставках и отступлениях".39 Помимо этого, находит в романе "присутствие ненужного мучительства"40, - в чем видит общую тенденцию творчества Достоевского.

В целом критики благосклонно отнеслись к сюжету романа, к истории, которую поведал Достоевский читателю. А вот само исполнение романа - композиция, стиль, по мнению критиков, оставляли желать лучшего. “Униженные и оскорбленные” имели успех, правда, больше у публики, чем у критики, которая в целом восприняла роман довольно-таки сдержанно. Возможно, это объяснялось настороженностью к писателю, который только что вернулся из долголетней ссылки.

Также следует отметить, что роман «Униженные и оскорбленные» относится ко второму периоду творчества Достоевского. Вместе с тем, большинство критиков, в том числе и Добролюбов, продолжают видеть в этом произведении те тенденции «натуральной школы», которые оформились в 1840-ые гг. Закономерно, что негативно оцениваются те черты произведения, которые не укладываются в рамки представлений о гуманистическом начале русской литературы. Не случайно, почти все критики сравнивают «Униженных и оскорбленных» с романами «Бедные люди» и «Белые ночи». Вместе с тем оказалось очень многое не понятым, критики не увидели внутреннего движения Достоевского.

ГЛАВА II. ИЗУЧЕНИЕ РОМАНА Ф.М.ДОСТОЕВСКОГО “УНИЖЕННЫЕ И ОСКОРБЛЕННЫЕ” В XX ВЕКЕ

Во второй главе нашего исследования мы обратились к работам критиков XX века. При подборе материала для данной работы мы убедились в том, что в многочисленных литературоведческих исследованиях творчества Ф. М. Достоевского роману «Униженные и оскорбленные» отведено довольно-таки скромное место. Причем основная масса критических работ, посвященных писателю, приходится на вторую половину XX века.

Отношение к Достоевскому со стороны советской власти было более чем сдержанным. На это имелись причины. Во-первых, В. И. Ленин дал отрицательную оценку стилю писателя (“архискверный стиль”), во-вторых, Достоевский был одним из самых любимых писателей А. Гитлера, что тоже не могло не сказаться на отношении к писателю со стороны советской власти. Это привело к тому, что изучение Достоевского в 1930-1950-ые годы было практически сведено на нет. Тем не менее, произведения Достоевского, за исключением романа “Бесы”, все же печатались, тотального запрета на них не было, но из школьных программ их убрали.

Вместе с тем, в произведениях, принадлежащих перу зрелого Достоевского, многие русские мыслители XX века видели философский смысл. В XX столетии проблема метафизического содержания сочинений писателя становится важной темой русской философской мысли. О Достоевском как о гениальном художнике-метафизике писали Вяч. Иванов, В. В. Розанов, Д. С. Мережковский, Н. А. Бердяев, Н. О. Лосский, Лев Шестов, Павел Флоренский и др. Поскольку роман «Униженные и оскорбленные» почти не поднимал эти проблемы, то он оказался за пределами внимания философско-религиозной критики, которая предпочитала «Униженным и оскорбленным» другие романы писателя («Преступление и наказание», «Идиот», «Бесы», «Братья Карамазовы»).

При изучении творчества Достоевского советские литературоведы, такие как В. Б. Шкловский, М. С. Гус, Ю. Г. Кудрявцев и др., в своих исследованиях выделяли социальную проблематику его произведений, причисляя писателя к обличителям пороков буржуазной действительности. Религиозные искания Достоевского считались ошибочными, и в связи с этим Достоевский считался очень неоднозначным писателем.

Говоря о советской критике, нужно отметить, что в этот период литературные произведения интерпретировались, прежде всего, в социальном аспекте, в контексте общественно-политических отношений и так называемой освободительной борьбы. Несложно догадаться, что подобный сугубо социальный подход, связанный также с поиском классовых особенностей героев или автора, часто приводил к искаженной интерпретации произведений.

Так Г. М. Фридлендер, подчиняясь влиянию эпохи, дает творчеству Достоевского социологическую трактовку. Исследуя творческий путь писателя, он делит его на два этапа: первый – этап демократических идей в творчестве (1840-е годы) и второй – этап проповедования покорности и смирения (1860-1870-е годы). На этом основании критик считает творчество и идейное развитие Достоевского глубоко противоречивым.

Неоднозначным видится Фридлендеру и роман “Униженные и оскорбленные”. С одной стороны, в романе есть черты, которые, по мнению критика, приближают его по духу к творчеству писателей 1840-х годов: “Близость идейно-художественной основы “Униженных и оскорбленных” гуманистическим тенденциям повестей Достоевского 40-х годов сознательно подчеркивается в самом романе”.41 Фридлендер полагает, что роман “Униженные и оскорбленные” продолжает темы и идеи, поднятые писателем в его первом произведении “Бедные люди”: “Достоевский подчеркивает, что он продолжает сохранять верность демократическому, социально-гуманистическому направлению своего первого романа…”.42

С другой стороны, критику в “Униженных и оскорбленных” “отчетливо видно влияние новых, реакционных тенденций, появляющихся в творчестве Достоевского 60-х годов. Эти ложные тенденции особенно резко выступают на первый план в освещении главного отрицательного персонажа романа – князя Валковского”.43 Фридлендеру совершенно не импонируют представители аристократически-дворянской среды, изображенные в одном из эпизодов, ему кажутся отвратительными их воззрения, “проникнутые враждой к демократическому движению и к совершающимся буржуазным реформам”.44 Либерализм же молодого дворянского поколения представляется критику глуповатым и несерьезным. Образ князя Валковского представляется исследователю олицетворением вырождающейся дворянско-аристократической среды. Развитие капитализма, полагает Фридлендер, способствует не только росту социальных противоречий, но и разложению семьи. Достоевский остро осознавал противоречия современного ему мира, но “… не умел дать правильного объяснения причин социальных противоречий и конфликтов…”.45 А между тем, по мнению критика, ответ очевиден – капитализм – вот корень всех бед.

Не согласен Фридлендер с мнением Достоевского, выраженным устами его героини Наташи, о том, что счастье нужно “выстрадать”: “Ни один из героев романа не достиг счастья путем пассивного протеста и самоотречения. Вопреки своим призывам к страданию, Достоевский реалистически показывает, что покорность и самоотречение Вани были одной из причин крушения его надежд и разбитой жизни”.46 В этом критик даже заручился поддержкой Н. А. Добролюбова, которому просто претила безропотная покорность Вани.

В. Б. Шкловский, в свою очередь, находит, что история, рассказанная Достоевским, не нова и повторяет в какой-то мере сюжет романа “Бедные люди”: “История Нелли частично повторяется историей Вари Доброселовой: обеих хотела продать злая сводница, и адрес этой сводницы в обоих романах один и тот же – 6-я линия Васильевского острова. Отцу Вари, который потерял место и был разорен, соответствует отец Наташи, которого разоряет князь Валковский”.47 Таким образом, В.Шкловский также отказывается видеть в «Униженных и оскорбленных» черты романа второго периода, возвращая произведение в более ранний историко-литературный контекст.

По мнению Л. П. Гроссмана, произведения “Униженные и оскорбленные”, “Записки из Мертвого дома” являются самым ценным вкладом в журнал братьев Достоевских. Гроссман упоминает о спорных моментах в критических отзывах современников писателя. Он считает, что некоторые погрешности в исполнении романа вполне можно объяснить исканиями Достоевского, который находился в то время на распутье.

Роман печатался в журнале и потому, конечно, выходил отрывками. По мнению Гроссмана, это “…предполагало особую выкройку каждого куска с подъемом интереса в конце, с театральными эффектами, с прерванными кульминациями, с условными и упрощенными типами, вычерченными плакатно. Раздробленный роман превращался в текущий газетный фельетон, легко воспринимаемый читателем”.48

Одной из самых значимых работ, обращенных к роману «Униженные и оскорбленные» является исследование Р.Г.Назирова. Исследователь в первую очередь обращает внимание на композицию романа, которая построена по принципу контрастного параллелизма. По мнению критика, такое построение романа призвано “…показать превосходство смирения над гордыней”.49 Он также отмечает, что замысел романа “… грешил некоторой подражательностью”.50

Назиров разделяет роман на две сюжетные линии – сентиментальную (линия Ихменевых) и трагическую (линия Смитов). Критик соглашается с характеристикой Добролюбова, который был уверен, что “Униженные и оскорбленные” стоят “ниже эстетической критики”. Однако эти слова, по мнению Назирова, справедливы лишь в отношении сентиментальной линии. Трагическая сторона сюжета более совершенна и причина тому – сложный, цельный образ Нелли, который по своей силе и художественной убедительности превосходит все остальные образы романа и сам роман, считает критик. В своей статье “Трагедийное начало в романе Ф. М. Достоевского “Униженные и оскорбленные” Назиров концентрирует внимание на трагической линии романа и образе Нелли. Критик отмечает, что “… в трагической линии сюжета все усилено по сравнению с сентиментальной линией: мать Нелли не только бежит с любовником, но и способствует разорению отца; старик Смит, в отличие от Ихменева, остается непреклонным в своем озлоблении; его дочь умирает в нищете, тогда как Наташа получает прощение и возвращается под отчий кров”.51

С самого начала повествования Достоевский, описывая трагическую линию, сгущает краски, использует слова “странный”, “вдруг”, чем нагнетает напряжение. Этот тон очень контрастен по отношению к спокойному, размеренному тону повествования о семье Ихменевых, о жизни рассказчика.

Особый смысл заключен в образе собаки. Ведь “… пес – последняя связь старика с жизнью. Смысл жизни Смита сосредоточился в собаке его умершей дочери; на собаку он бессознательно перенес ту любовь, в которой отказал самому близкому существу”.52 Умирает Азорка, а вслед за ним умирает и старик Смит. Здесь Назиров видит очень жестокую метафору: “… собачья старость, собачья смерть”.53

Достоевский тщательно нагнетает обстановку перед приходом Нелли. Рассказчик охвачен “мистическим ужасом”. “…И вдруг в это самое мгновение мне пришло на мысль, что когда я обернусь назад, то непременно увижу Смита… Я быстро оглянулся и что же? — дверь действительно отворялась <…> Я вскрикнул. Долго никто не показывался, как будто дверь отворялась сама собой; вдруг на пороге явилось какое-то странное существо… Холод пробежал по всем моим членам. К величайшему моему ужасу, я увидел, что это ребенок, девочка, и если б это был даже сам Смит, то и он бы, может быть, не так испугал меня, как это странное, неожиданное появление незнакомого ребенка в моей комнате в такой час и в такое время”.54 Живой ребенок оказывается страшнее мертвого старика. Назиров склоняется к мысли, что необъяснимый страх рассказчика “… имеет целью внушить читателю ощущение, что Нелли отмечена печатью рока”.55

Критик полагает, что образ Нелли базируется на образе другой героини Достоевского: “Неточка Незванова тоже рано испытала страх, одиночество, блуждания по улицам Петербурга, смерть матери… Она тоже рано задумалась о жизни, начала наблюдать и тонко понимать людей”.56 Однако Неточка мечтает о счастье, ее образ устремлен к жизни. Образ Нелли, напротив, навевает мысли о трагической обреченности.

Будучи в Сибири на каторге, Достоевский, полагает Назиров, утратил веру в доброту и бескорыстие людей. В “Неточке Незвановой” много добрых, гуманных людей, среди которых Неточка не может погибнуть. Совершенно иное видение мира открывает нам автор в “Униженных и оскорбленных”: “… муки детей, обман, предательство и торг. И здесь есть гуманные люди, но они сами гонимые и могут поделиться только слезами бессилия. <…> Изменилось видение мира, появился трагизм”.57

Не избежал Назиров социологического влияния: он уверен, что бунт Нелли – это символ протеста против капитализма. Испытанные трудности, лишения, побои ожесточили и без того упертый характер этого ребенка, напоминающего дикого зверька. “Нелли отравлена страданием, страшная жизнь лишила ее детства”.58 Все свои душевные силы девочка сосредоточила в ненависти к отцу. И свою ненависть она несет как моральный долг, от которого не может отступить в память о матери: “Нелли носит свою трагедию с собой, как драгоценную реликвию, как ладонку с последним письмом матери, спрятанную на груди”.59 Смерть Нелли словно предопределена, ведь бунт, направленный против нее самой, оказывается саморазрушительным, ее психика не выдерживает колоссального напряжения.

Что касается образа князя Валковского, то в повествовании можно было бы обойтись и без его присутствия, рассуждает Назиров: “Князь Валковский мог бы оставаться за кулисами романа или вообще мог быть удален в прошлое: конфликты, завязанные при его активном участии, составляют предысторию сюжета. <…> Ни в семейной драме Ихменевых, ни в неизмеримо более важном конфликте ребенка и мира князь Валковский не участвует”.60 Также образ князя не получил завершения. В последующих романах Достоевского все негодяи кончают жизнь самоубийством или впадают в горячку (Свидригайлов, Ставрогин, Рогожин, Иван Карамазов, Смердяков и др.). Таким образом, показывается саморазрушительная сила неограниченного своеволия. Но ничего подобного не происходит с князем Валковским, который полон самодовольства и продолжает наслаждаться жизнью. Далее Назиров приходит к такому выводу: “… образ князя Валковского в романе «Униженные и оскорбленные» является рудиментарным: он был заимствован Достоевским вместе со схемой западноевропейского социального романа с авантюрным сюжетом, но при переработке этой схемы утратил свои сюжетные функции, оказался «за бортом» трагедии. Детальная же разработка образа объясняется тем, что Достоевский стремился создать социально заостренный портрет наиболее одиозного персонажа тех лет - аристократа, приспособляющегося к буржуазным нравам, хищника новой формации <…>, а в то же время экспериментировал в области интересующих его моральных проблем, пытаясь сконструировать фантастическую психику”.61

Назиров полагает, что критика справедливо относила “Униженных и оскорбленных” к числу малоудачных произведений Достоевского, однако роман этот является важной вехой в становлении творческого пути писателя. Важно, что именно Назиров одним из первых обратился к изучению поэтики романа и, несмотря на дань советской эпохе, выявил в романе основные смысловые линии.

В. Я. Кирпотин считал, что роман Достоевского имеет особое значение и его нельзя недооценивать. Он начинает свое рассмотрение “Униженных и оскорбленных” в идейно-политическом аспекте. Кирпотин увидел в некоторых главах романа отражение атмосферы шестидесятых годов XIX века: “В одном месте Достоевский прямым образом соотносит повествование с обострившейся борьбой десятилетия. В великосветском салоне рассуждают “о современном положении дел, о начинающихся реформах и о том, следует ли их бояться или нет”.62 Однако события романа протекают в 40-х годах. Такие хронологические “перебои”, по мнению Кирпотина, объясняются следующими причинами: “Достоевский не только как редактор и публицист, но и как художник стремился уловить неустановившийся смысл современности, чтобы повести за собой распавшуюся на группы и противоположные течения интеллигенцию”.63 Кирпотин называет “Униженных и оскорбленных” самым “книжным” романом Достоевского. Причина тому, считает критик, кроется в недостаточности реальных наблюдений над современностью, ведь Достоевский долгое время, находясь на каторге, был оторван от общественной жизни. “По возвращении в Петербург он оказался как бы перенесенным сразу из обстановки сороковых годов в обстановку шестидесятых…”64 В результате этого революционный подъем шестидесятых годов Достоевский воспринял как прямое продолжение кульминации сороковых.

“Сверхзадачу” романа Кирпотин видит в демонстрации Достоевским переоценки своих воззрений 40-х годов под влиянием нажитых им в Сибири выводов: “Достоевский воспроизвел в “Униженных и оскорбленных” свою идейную эволюцию от сороковых годов к шестидесятым и круг сопровождавших ее эмоций”.65

Достоевский знакомит всех главных героев “Униженных и оскорбленных” со своим первым литературным детищем – романом “Бедные люди”. Отношение героев к роману ярко характеризует их душевные устремления: “Ихменевы нашли в романе все, что они сами чувствовали и знали, что руководило их каждодневным поведением, во что они веровали, но что не могли выразить словами. <…> У Валковского “Бедные люди” вызвали сардоническую насмешку; он увидел в них только лишнее доказательство слабости своих противников, беспомощности своих жертв”.66

В Иване Петровиче, как в единомышленнике Белинского, Кирпотин видит продолжателя заветов знаменитого критика, провозвестника братства между людьми, защитника обездоленных и бесправных. Однако, по мнению Кирпотина, Иван Петрович несколько отошел от заветов наставника: “ Во всеобщей “петербургской” свалке всех против всех Иван Петрович поднял знамя братства как мирного принципа единения униженных и оскорбленных в противоположность призыву борьбы за братство, громко звучавшего в уроках Белинского”.67

Особо выделяет Кирпотин образ Наташи – натуры твердой, решительной, любящей и готовой пойти на жертвы во имя любви: “Наташа уступает Алешу Кате, она готова радоваться своему несчастью, она соглашается, как бестелесный ангел, с фарисейскими аргументами своей соперницы: “…если вы очень любите Алешу… то… вы должны любить и его счастье”.68 И здесь прослеживается тема страдания как своеобразной болезненной радости: “Наташа не боится “никаких мук” от Алеши. Она “рада”, что от него страдает. <…> Поверженные в жизненной битве фиксируют уцелевший остаток нравственных сил на своем горе, сладострастно растравляют его, превращая вынужденное несчастье как бы в добровольную добродетель”.69

Точно также “наслаждается” своим страданием и другая героиня романа – Нелли, про которую Достоевский устами Ивана Петровича говорит: “…точно она наслаждалась сама своей болью, этим эгоизмом страдания, если так можно выразиться. Это растравление боли и это наслаждение ею было мне понятно: это наслаждение многих обиженных и оскорбленных, пригнетенных судьбою и сознающих в себе ее несправедливость”.70

Однако страдание Кирпотин не считает добродетелью. Более того, страдающий, по мнению критика, несколько неполноценен, инфантилен. Страдающий пассивен и созерцателен, - его сочувствие переходит скорее лишь в солидарность, но не в активность. Также Кирпотин уверен, что наслаждение страданием чревато переходом к поискам удовлетворения в мучениях другого, а далее – в жестокость. Так и Наташа, отдаваясь вся без остатка возлюбленному, грезит о взаимной возможности упиваться терзанием Алеши: “Она предвкушала наслаждение любить без памяти и мучить до боли того, кого любишь, именно за то, что любишь, и потому-то, может быть, и поспешила отдаться ему в жертву первая”.71

Желание Наташи отдаться без остатка, раствориться, по мнению Кирпотина, лишает ее любовь эротического оттенка: “Видишь, Ваня, ведь… я его (Алешу) не любила… так, как обычно женщина любит мужчину. Я любила его как… почти как мать”.72 Отсутствие эротического начала в любви характерно также и для Ивана Петровича. Ведь “… в любви он отрекается от самого себя, так же как Наташа. Он любит Наташу без ревности и готов с умиленным сердцем уступить ее другому. Иван Петрович любит Наташу больше как оскорбленную и униженную страдалицу, чем как женщину, любит больше любовью-жалостью, чем любовью-страстью”.73

Кирпотин видит некоторое сходство между стариком Ихменевым и стариком Дубровским: “Они не рассчитывают своих интересов, не думают о себе в минуту опасности, беззаветны в исполнении долга. Они не умеют гнуться, идти на уступки, кривить душой. Они и не преуспевают”.74 Достоевский упоминает социальное положение Ихменева: он “мелкопоместный помещик”, разоренный князем Валковским. Ихменев остался дворянином лишь фактически, на деле же он перестал быть помещиком, стал мещанином.

Линия Нелли введена в повествование не случайно, полагает Кирпотин: “Нелли, наполовину нерусская, открывала возможность введения в повествование “западной” темы, “почвеннического” сопоставления “западноевропейской” морали эгоизма и борьбы с “русской” моралью любви и покорности”.75 Через жестокую, несправедливую историю Нелли, считает Кирпотин, писатель показывает свое отношение к капиталистической действительности, со всеми ее ужасами и противоречиями.

В исследовании Кирпотина также не обошлось без идеологической трактовки произведения. Столичное дно – символ капиталистического города, закон которого жесток: “… человек человеку волк, а деньги – бог”.76

Кирпотин остановился также на образе Маслобоева, который не всегда замечают другие исследователи. Маслобоев “отчасти сыщик, отчасти подпольный ходатай по делам”.77 Он хорошо усвоил законы того мира, в котором ему пришлось бороться за существование. Все пословицы и поговорки, которые он употребляет, учат не тягаться с сильными, не судиться с богатыми. “В горестях Наташи и в горестях Нелли Маслобоев нашел один и тот же смысл, прочел одно и то же поучение: и тут и там он видел доказательство непреложности гибели нравственных идеалистов в схватке с беззастенчивыми хищниками. Он оценил высоту души Наташи, но выразил непоколебимую уверенность в том, что она потеряет Алешу, подобно тому, как проиграл свою тяжбу Ихменев”.78

Обе сюжетные линии приводят к князю Валковскому. Хоть князь и зол, преступен, ужасен, отмечает Кирпотин, но есть в нем и что-то влекущее, сильное, гипнотическое. Принцип князя, полагает критик, - эгоизм: “Валковский считал, что имеет право строить свое счастье, свободу, величие за счет достояния, душ и, если нужно, жизни миллионов. Другой человек не имел для него никакого значения, он был равнодушен к его переживаниям, к его болям, он готов был громоздить горы трупов для удовлетворения своей минутной прихоти”.79

Образ Кати, по мнению критика, самый неудачный в романе: “Пластически, внешне Катя совершенно не улавливается, психологически, внутренне она осталась рационалистической, нереализованной схемой”.80

Алеша – эдакий Иванушка-дурачок, причем удачливый дурачок: “Алеша хотя и “невинен”, но непрестанно сеет вокруг себя обиды, боль, зло и с наивной непосредственностью пожинает плоды, произрастающие на страданиях и крови. Губит Наташу в конце-то концов не Петр Александрович, а Алеша Валковский. Если б Алеша действительно стал на сторону Наташи, она оказалась бы недосягаемой для интриг его отца”.81

Тема любви и прощения проходит через весь роман. Призыв, вложенный в уста Алеше, любить проклинающих вас оказывается несбыточен. Умирает, не простив и не примирившись, обманутая и погубленная мать Нелли. Да и сама Нелли, понимая, что отходит от заветов Евангелия, не прощает отца: “…поди к нему, - перед смертью говорит Нелли Ивану Петровичу, - и скажи, что я умерла, а его не простила. Скажи ему тоже, что я Евангелие недавно читала. Там сказано: прощайте всем врагам своим. Ну, так я это читала, а его все-таки не простила, потому что когда мамаша умирала и еще могла говорить, то последнее, что она сказала, было: “Проклинаю его”, ну так и я его проклинаю, не за себя, а за мамашу проклинаю…”82

Примирение Ихменева с дочерью не обошлось без помощи Нелли. Рассказ о судьбе брошенного ребенка растопил сердце старика Ихменева. История матери Нелли могла бы стать судьбой Наташи, если бы отец не простил ее. “Нелли подводит Ихменева к выводу, который мы уже знаем: униженные и отверженные должны отделиться от гордых и злых эгоистов, уйти с торжища, где царствуют Ваал, деньги, подать друг другу руки и зажить по закону любви. Любовь должна стать их щитом и оградой”.83

В конце своей работы Кирпотин делает вывод: “Униженные и оскорбленные” – роман незрелый, “книжный”, иногда детски наивный, иногда ходульный – и в то же время трогательный и увлекательный, <…> в несовершенной этой вещи сильно проявилось растущее и перестраивающееся дарование Достоевского. Каковы бы ни были недостатки “Униженных и оскорбленных”, они были победой вернувшегося из Сибири писателя”.84

В. А. Туниманов в своем исследовании “Творчество Достоевского 1854 – 1862” опирается на авторитетнейшее мнение Добролюбова. Критик ставит перед собой задачу понять, что и почему не принял в “Униженных и оскорбленных” Добролюбов, чем были обусловлены резкий тон и категоричность выводов современника Достоевского.

Статьей “Забитые люди” Добролюбов отвечает на статью Достоевского “Г-н – бов и вопрос об искусстве”, “… отводя как несправедливые и нереалистичные адресованные ему упреки писателя в диктаторстве, в утилитарном отношении к литературе, доходящем до отрицания художественности”.85 В своей статье Добролюбов, отмечает Туниманов, не полемизирует с тезисами статьи Достоевского и даже не называет ее, он выбрал иную форму ответа: что-то вроде попытки анализа романа писателя, предпринятого с целью обратиться к читателям: “забавно было бы или нет заниматься эстетическим разбором такого произведения?”86 Добролюбов констатирует, что “Униженные и оскорбленные” “ниже эстетической критики”87, однако сюжет романа он находит более чем увлекательным.

Туниманов счел, что Добролюбов не увидел в Достоевском большого художественного таланта, а в произведении его не нашел высоких эстетических достоинств: “Эта бедность и неопределенность образов, эта необходимость повторять самого себя, это неуменье обработать каждый характер даже настолько, чтоб хоть сообщить ему соответственный способ внешнего выражения, — все это, обнаруживая, с одной стороны, недостаток разнообразия в запасе наблюдений автора, с другой стороны, прямо говорит против художественной полноты и цельности его созданий…”88

Однако Туниманов уверен, что указание Добролюбовым на художественные погрешности в “Униженных и оскорбленных” не является проявлением неприязни к Достоевскому со стороны критика. Ведь, критикуя роман, Добролюбов не забывает отметить первое произведение писателя: “Нужно сказать, что некоторая доля художественной силы постоянно сказывается в г. Достоевском, а в первом его произведении сказалось даже в значительной степени”.89

Особое внимание Туниманов уделил образу Алеши Валковского. Он замечает, что многие исследователи, к примеру, Добролюбов, Кирпотин, просто “накинулись” на этого героя. Иные нашли в нем зла и порочности больше, чем в самом князе Валковском. С такими доводами Туниманов не соглашается, он видит в Алеше лишь “послушную марионетку” в руках отца – порочного интригана. И даже если предположить продолжение отношений Наташи и Алеши, размышляет критик, то последнему в них уготована роль жертвы неистовой, исключительной любви Наташи. Да, Алеша жертва, которая всегда занимает в жизни подчиненную роль. Жертва лишь объект, а не субъект действия. Скорее уж Наташа возьмет ответственность за него, чем он за нее. Туниманов как бы “снимает” с Алешиных плеч непосильный груз ответственности, возложенный на него другими критиками.

Не соглашается Туниманов с мнением Добролюбова, утверждавшего, что двоящееся действие романа на историю Наташи и историю Нелли рушит целостность восприятия произведения. Туниманов же считает, что здесь уместнее говорить не о раздвоении, а об удвоении впечатления. Линия Нелли гротескна в соотношении с линией Наташи. В характере юной героини мы встречаем Наташины черты, но усиленные, углубленные, здесь больше силы, твердости, непоколебимости: “Это был характер странный, неровный и пылкий, но подавлявший в себе свои порывы; симпатичный, но замыкавшийся в гордость и недоступность”.90 Перекликаются эти линии и образами двух стариков – Ихменева и Смита. Читая описание старика Ихменева в момент его неожиданной встречи с Иваном Петровичем, мы вспоминаем Смита: “…лицо у него было больное; в последнее время он очень похудел; борода его была с неделю небритая. Волосы, совсем поседевшие, в беспорядке выбивались из-под скомканной шляпы и длинными космами лежали на воротнике его старого, изношенного пальто. Я еще прежде заметил, что в иные минуты он как будто забывался; забывал, например, что он не один в комнате, разговаривал сам с собой, жестикулировал руками”.91 На внешнем виде Ихменева отразились его переживания за исход судебного дела с князем Валковским, и, главным образом, - боль души за дочь. Он глубоко переживает за свою Наташу, и вместе с тем не может ее простить. Сходством образов, автор показывает нам, на какую судьбу обречет себя Ихменев, если не усмирит гордыню и не простит дочь.

Бунтарству Нелли Туниманов противопоставляет меланхолию Ивана Петровича: “Хоть бы в сумасшедший дом поступить, что ли, - решил я наконец, - чтобы перевернулся как-нибудь весь мозг в человеке и расположился по-новому, а потом опять вылечиться”.92 Это ж каким малодушным человеком надо быть, вопрошает Туниманов, чтобы хоть на минуту, но пожелать себе водворения в сумасшедший дом?

Туниманов строит интересную цепочку характеров героев “Униженных и оскорбленных”: “Маслобоев – промежуточное звено между двумя полюсами романа: “блаженным”, безгрешным Иваном Петровичем и аморальным, циничным князем Валковским”.93 Маслобоева Туниманов характеризует как неудачника, но не обделенного смышленостью, балансирующего между человеколюбием и “подноготной” деятельностью.

Критик не мог не остановиться на образе князя Валковского. Особое значение, считает он, имеет сцена длинного ресторанного монолога князя, ведь без нее Валковский получился бы банальным злодеем. Особое удовольствие князь находит в “заголении” перед наивным русским Шиллером, ему нравится вгонять в краску непорочного Ивана Петровича калейдоскопом откровенных историй, оттененных дьявольской иронией: тут и рассказ о замученном им крепостном, с женой которого он путался, и анекдот о дураке философе, отравившемся синильной кислотой, и история о грозной двуличной графине. Особого внимания достоин рассказ князя о сумасшедшем чиновнике эксгибиционисте. Таков и сам князь: он получает удовольствие, когда показывает свою гнилую сущность тому, кто менее всего этого ожидает. Образ князя Валковского Туниманов не причисляет к разряду “книжных”. Критик не сомневается, что образ этого злодея-палача навеян писателю впечатлениями от каторги. Не без гордости Валковский поведал Ивану Петровичу одно из своих жизненных открытий: “Если б только могло быть (чего, впрочем, по человеческой натуре никогда быть не может), если б могло быть, чтоб каждый из нас описал всю свою подноготную, но так, чтоб не побоялся изложить не только то, что он боится сказать своим лучшим друзьям, но даже и то, в чем боится подчас признаться самому себе, — то ведь на свете поднялся бы тогда такой смрад, что нам бы всем надо было задохнуться. Вот почему, говоря в скобках, так хороши наши светские условия и приличия. В них глубокая мысль — не скажу, нравственная, но просто предохранительная, комфортная, что, разумеется, еще лучше, потому что нравственность в сущности тот же комфорт, то есть изобретена единственно для комфорта”.94

Туниманов называет роман Достоевского переходным, но не только в смысле хронологии, но и в смысле пробы идей, характеров, повествовательных форм. Произведение “Униженные и оскорбленные” хоть и не этапное в творчестве Достоевского, но оно, безусловно, значительно и любимо читателями, считает Туниманов.

В нашем исследовании нельзя не обратиться к книге Н. Г. Долининой “Предисловие к Достоевскому”, посвященной роману “Униженные и оскорбленные”. В книге производится последовательный разбор характеров героев в сопоставлении с более поздним творчеством писателя, а также приводятся моменты из его биографии. Книга Долининой ориентирована на читателя среднего и старшего школьного возраста и, прежде всего, выделяет те пласты идейно-художественного своеобразия романа, которые могут быть доступны пониманию этой читательской аудитории. Книга эта хороша тем, что она способствует пробуждению интереса у юного читателя, как к творчеству Достоевского, так и к литературе в целом. Кроме того, важно, что Долинина рассматривает роман «Униженные и оскорбленные» в контексте позднего, а не раннего творчества писателя.

Долинина соглашается с мнением критиков, исследовавших этот роман до нее, в том, что “Униженные и оскорбленные” – это не лучшее творение Достоевского. Вот что Долинина пишет об этом произведении: “Этот роман более доступен. В “Униженных и оскорбленных” автор как бы примеривается ко всем своим будущим творениям; это как бы черновик “Преступления и наказания”, и “Идиота”, и “Подростка”, и “Братьев Карамазовых”, и даже “Бесов”. <…> “Униженные и оскорбленные” – первая книга Достоевского, где он начинает находить свой неповторимый стиль философа, психолога и мастера увлекательного чтения”.95

Н. Ф. Буданова в своем комментарии к роману Достоевского отмечает, что кружок “передовой” молодежи, который посещал Алеша, описан довольно-таки иронически. Также комментарий Будановой отмечается очень важным наблюдением: образы кузенов Кати Левеньки и Бореньки из “Униженных и оскорбленных” восходят к образам Левона и Бореньки, друзей Репетилова из комедии А. С. Грибоедова “Горе от ума”. Этим автор лишний раз намекает на пародийный характер изображения кружка. “Проблемы отвлеченного философского характера, обсуждавшиеся в кружке Левеньки и Бореньки, заставляют вспомнить о “пятницах” М. В. Петрашевского, которые посещал молодой Достоевский…<…> Споры же Алешиных друзей “по поводу современных вопросов” <…> были характерны для разночинно-демократической среды конца 1850-х – начала 1860-х годов, в преддверии буржуазных преобразований России”.96

Отмечает Буданова и такое явление как двойничество героев Достоевского: “Князь Валковский <…> является прообразом ряда усложненных и художественно более совершенных героев-идеологов Достоевского. Мотив “нравственного заголения” героя, его стремление “огорошить” “какого-нибудь вечно юного Шиллера” циничными откровениями позднее получит развитие в образе “подпольного парадоксалиста” Свидригайлова, Ставрогина. Некоторые черты характера <…> сближают Наташу Ихменеву с Дуней Раскольниковой и Катериной Ивановной (“Братья Карамазовы”)”.97 Образ Нелли, по мнению Будановой, схож с образами Катерины Ивановны (“Преступление и наказание”) и Настасьи Филипповны. “Черты альтруиста, забывающего о себе ради благополучия и счастья любимой женщины, отчасти сближают Ивана Петровича с “положительно прекрасным человеком” князем Мышкиным”.98

То, что некоторые характеры героев Достоевского перекликаются между собой, отмечали ранее и другие исследователи. Так, к примеру, Н. А. Добролюбов писал: “У него есть несколько любимых типов, например, тип рано развившегося, болезненного, самолюбивого ребенка, - и вот он возвращается к нему и в Неточке, и в Маленьком герое, и теперь в Нелли... Характер Нелли - тот же, что характер Кати в "Неточке", только обстановка их различна. <…> Есть тип циника, бездушного человека, лишь с энергией эгоизма и чувственности,-- он его намечает в Быкове (в "Бедных людях"), неудачно принимается за него в "Хозяйке", не оканчивает в Петре Александровиче (в "Неточке") и, наконец, теперь раскрывает вполне в князе Валковском <…>. К этому есть еще у г. Достоевского идеал какой-то девушки, который ему никак не удается представить: Варенька Доброселова в "Бедных людях", Настенька в "Селе Степанчикове", Наташа в "Униженных и оскорбленных" - все это очень умные и добрые девицы, очень похожие на автора по своим понятиям и по манере говорить, но, в сущности, очень бесцветные”.99

Буданова обращает наше внимание и на то, что Достоевский, приступая к написанию своего романа, находился под впечатлением от произведений западных писателей. В “Петербургских сновидениях в стихах и в прозе” у Достоевского есть такая строчка: “…я бы пожелал обратиться в Эженя Сю, чтоб описывать петербургские тайны. Я страшный охотник до тайн. Я фантазер, я мистик, и, признаюсь вам, Петербург, не знаю почему, для меня всегда казался какою-то тайною”.100 Буданова пишет: “На Достоевского в какой-то мере повлиял роман Эжена Сю “Парижские тайны”. Под впечатлением от этого романа Достоевский описывает жизнь петербургского “дна” и его обитателей во всем многообразии типов и характеров. История Нелли позволила Достоевскому изобразить петербургские трущобы и притоны с их обитателями, жизнь городского социального “дна”, где господствуют нищета, болезни, пороки, преступления”.101

Буданова упоминает о сопоставлении Нелли с героинями Диккенса (Нелли Трент из “Лавки древностей”) и Гете (Миньона из “Вильгельма Мейстера”).

Т. Ю. Ригина в своей статье “Художественные приемы Достоевского-портретиста (“Униженные и оскорбленные”)102 особое внимание уделила портретам героев романа. Она отмечает, что портрет, как правило, акцентируется, выделяется, а не вводится в повествование мимоходом. Писателю необходимо, чтобы первый взгляд читателя на героя был пристальным, заинтересованным, и для этого он создает интригующую обстановку. Нередко описание внешности дается тогда, когда остальные герои с нетерпением ждут появления этого человека. Чтобы создать ощущение таинственности, Достоевский выбирает для портретирования более таинственное время суток – вечер, ночь.

Пожалуй, портреты старика Смита и Нелли самые завораживающие, интригующие. В обоих случаях перед портретированием обстановка нагнетается, создается ощущение загадочности: “…я вдруг остановился как вкопанный и стал смотреть на ту сторону улицы, как будто предчувствуя, что вот сейчас со мной случится что-то необыкновенное, и в это-то самое мгновение на противоположной стороне я увидел старика и его собаку”103; “Долго никто не показывался, как будто дверь отворялась сама собой, вдруг на пороге явилось какое-то странное существо… Холод пробежал по всем моим членам. К величайшему моему ужасу, я увидел, что это ребенок, девочка…”.104 Встреча с Нелли приводит рассказчика в состояние величайшего ужаса. Нелли, в свою очередь, оказывается в состоянии изумления, которое доходит до столбняка.

Ригина отмечает важную для Достоевского черту – в его произведениях особую роль играют дверь, порог. Дверной проем как рама обрамляет изображение человека. Это способствует сосредоточенности взгляда читателя на герое.

Также Ригина подметила, что портрет у Достоевского часто бывает разорван композиционно, то есть дается на границе разных глав. Прелюдия к портрету дается в конце главы, тогда как само описание персонажа можно встретить в начале новой главы. Таким образом, считает Ригина, усиливается акцент на портрете. “Алеша заметил меня и тотчас же ко мне подошел”105 – так заканчивается восьмая глава первой части, девятая глава начинается с портрета. “Дверь отворилась, и на пороге явился сам князь Валковский своею собственною особою”106 – этим предложением завершается первая глава второй части произведения, во второй главе автор сразу переходит к портрету.

Замечает Ригина и такую особенность у Достоевского, как частое употребление “колеблющихся” слов при описании персонажа. При этом такие слова встречаются не на всех уровнях художественной системы Достоевского. Так, к примеру, неуверенность автора не касается топографии: названия улиц, адреса называются точно. “Колеблющиеся” слова употребляются в связи с характеристикой личности человека: “какая-то инквизиторская недоверчивость”107, “какая-то странная гордость”108, “какой-то затаенной сердечной боли”109, “с какой-то жалкой улыбкой”110, “с каким-то добрым чувством”.111 Этими словами Достоевскому удается смягчить категоричность суждений, ведь он высказывает о человеке гипотезы, а не аксиомы, считает Ригина.

Говоря о тенденциях в изучении романа Ф.М.Достоевского «Униженные и оскорбленные» в ХХ веке, можно выделить следующее. В 1950-1980-ые гг. в литературоведении по-прежнему ведущим остается социологический подход. Роман осмысляется в контексте проблемы «маленького человека», противостоящего жестокому, поглощающему его социуму. Социальная проблематика привлекала советских литературоведов, ибо негативный образ прошлого укладывался в ту картину миру, которая была санкционирована советским обществом. Однако, начиная с 1980-х гг., в исследованиях все чаще ставится вопрос о специфике художественного мира Достоевского. Впервые о вопросах поэтики заговорил Р.Г.Назиров, впоследствии много ценных наблюдений было сделано в работах Н.Г.Долининой, Н.Ф.Будановой, Т.Ю.Ригиной. В этих исследованиях роман «Униженные оскорбленные» был вписан в контекст позднего философского творчества Достоевского.

ГЛАВА III. “УНИЖЕННЫЕ И ОСКОРБЛЕННЫЕ” В КОНТЕКСТЕ СОВРЕМЕННОГО ДОСТОЕВСКОВЕДЕНИЯ

В этой главе мы рассмотрим, чем же заинтересовал роман Достоевского “Униженные и оскорбленные” литературоведов XXI века.

Интересными представляются размышления И. И. Виноградова. Исследователь считает, что роман “Униженные и оскорбленные” занимает особое место не только в творчестве писателя, но и в его жизни. К моменту, когда Достоевский взялся за написание своего романа, критика уже не рассчитывала, что писателю удастся сказать свое веское слово в литературе, подняться вновь до уровня своего первого произведения. И чем меньше от него ожидали, тем сильнее Достоевскому хотелось написать произведение выдающееся, заметное.

Дабы “выйти из проклятой полосы литературного невезенья”112, писатель, по мнению Виноградова, отважился на более чем отчаянный шаг: “Он решается ввести в роман историю собственной литературной судьбы 40-х годов, почти в открытую рассказать обо всем, что с ним тогда случилось”.113

Конечно, писатель может опираться на свой жизненный опыт, воплощать в своем творении что-то лично им самим пережитое, но здесь, считает Виноградов, имело место немного другое: “…тут был автобиографизм не отрывочный и не преображенный, а почти <…> документально точный и совершенно прозрачный”.114 Ведь и первый роман Ивана Петровича, наделавший много “шума и гама”, и “критик Б.”, который “обрадовался как ребенок”, прочитав рукопись, и дальнейшие неудачи героя на литературном поприще, и его взаимоотношения с антрепренером, и враждебные отзывы критики – все это реальная история самого Достоевского.

Виноградов полагает, что такой смелый шаг мог навлечь на писателя массу упреков в нескромности и саморекламе, однако Достоевскому удается учесть эту опасность и обезоружить своих возможных недоброжелателей таким приемом: “Он – устами Ивана Петровича – сам <…> признает свою литературную судьбу незадавшейся, <…> сам называет себя почтовой клячей – то есть сам причисляет свою литературную продукцию конца 40-х годов к обыкновенной журнальной <…> работе, сам отказывается от каких-либо претензий считать ее чем-то выдающимся, просто недооцененным критиками!..”115

Мало того, в журнальной публикации Достоевский снабдил свой роман таким подзаголовком: “Из записок неудавшегося литератора”. Очень недвусмысленно. Этот шаг, по мнению Виноградова, имел особый смысл: “…признавая Ивана Петровича <…> неудавшимся литератором, Достоевский тем самым как бы и отмежевывался от себя прежнего, себя-неудачника. Он ставил этим как бы точку на пройденной полосе своей жизни, <…> как бы заявлял во всеуслышание, <…> что теперь он – другой, раз уж сам способен признать себя прежнего неудачником…”116

Такой решительный вызов, считает Виноградов, мог сойти с рук писателю лишь в одном случае – если бы его новый роман вырвался из числа неудачных произведений и тем самым подтвердил уверенность Достоевского, что теперь он другой.

Виноградов полагает, что, делая такую отчаянную ставку, писатель поистине рисковал своей литературной репутацией. И писатель сделал все, чтобы ставка сыграла. Раньше, пытаясь превзойти “Бедных людей”, он искал новые темы и решения, какие-то новые мотивы: “…увлекался изображением психологического двойничества (“Двойник”), <…> пробовал краски “жестокого романса” (“Хозяйка”), акцентировал <…> элементы социального обличительства (“Дядюшкин сон”, “Село Степанчиково”), разрабатывал сентиментальную поэзию “слабых сердец” (“Белые ночи”) и т. д.”117

Теперь в “Униженных и оскорбленных” Достоевский решил собрать воедино все то, чем он уже когда-то покорил своего читателя: протест против социальной несправедливости, сердечное умение разглядеть человека в самом жалком существе, поэзия любящих сердец в сочетании с их страданиями.

Виноградов полагает, что “Униженных и оскорбленных” автор задумал как “роман-повторение”, “роман-итог”. “Униженные и оскорбленные” должны были вобрать в себя лучшие темы и главные сюжетные мотивы произведений Достоевского.

Удалось ли писателю подняться вновь до уровня “Бедных людей”? – вопрошает Виноградов и тут же отвечает: нет. Критики в один голос твердили, что стилистическое исполнение романа находится далеко не на высшем уровне. И Виноградов согласен с ними в этом вопросе. Но читательский интерес был огромен, роман, можно сказать, выстрелил. Идея, сюжет – вот что влекло читателей. И потому задача возвращения в литературу, восстановления своего имени, которую ставил перед собой Достоевский, была выполнена.

“Униженные и оскорбленные” – последний роман, написанный Достоевским в традициях “натуральной школы”, считает Виноградов. Последующие его произведения уже будут составлять другой, новый этап в творчестве писателя. В дальнейшем на первый план выйдут не герои, интересующие автора, прежде всего, в качестве той или иной социальной единицы, а герои – носители какой-либо мировоззренческой идеи.

Виноградов считал, что “…роман этот является и романом-предвестьем, но не столько потому, что в нем можно различить некоторые новые для Достоевского идеи, сколько потому, что был сознательно задуман романом-итогом. Именно как роман-завершение целой традиции, как роман-прощание он и явился романом-предвестьем – романом, обещавшим рождение традиции новой”.118

Одним из самых интересных является исследование О. А. Ковалева и И. С. Кудряшова, которые в своей статье “Взгляд и желание мечтателя в романе Ф. М. Достоевского “Униженные и оскорбленные”119 рассматривают тему мечтательства, которую считают одной из ключевых в творчестве писателя. Герой-мечтатель встречается как в ранних произведениях Достоевского (“Хозяйка”, “Слабое сердце”, “Белые ночи”), так и в более поздних (“Дядюшкин сон”, “Петербургские сновидения в стихах и прозе”, “Униженные и оскорбленные”, “Идиот”, “Бесы”, “Подросток”, “Братья Карамазовы”). Герои этих произведений прямо или завуалировано характеризуются Достоевским как мечтатели. Произведения Достоевского пронизаны мыслью о важной роли вымысла, воображения, фантазии.

Помимо многократного обращения к типу мечтателя, исследователи обнаружили еще один момент, встречающийся довольно часто у Достоевского, а именно – особой стратегии в повествовании, когда герой-наблюдатель задерживает взгляд на объекте своего желания. В некоторых случаях созерцатель осознает недоступность объекта, но само наблюдение вызывает у него удовлетворение.

Рефлексия о типе мечтателя в “Униженных и оскорбленных” спроецирована на представление Достоевского о литературной деятельности и о себе как о писателе. Исследователи полагают, что Достоевский в какой-то степени воспринимал сочинительство как ущербное замещение реальности. Об этом, по мнению исследователей, свидетельствует рефлексия о мечтателях и мечтательстве, а также устойчивая связь между темой литературного труда и темой мечтателя: “Романы, романы, - произнес князь вполголоса, как будто про себя, - уединение, мечтательность и чтение романов!”120 “Тема мечтателей, а также фантазии и воображения у Достоевского нередко проходит с явными обертонами чего-то скрываемого, даже постыдного”.121 Некоторым персонажам писателя присуща потребность в циническом самообнажении, замечают Ковалев и Кудряшов. Здесь, конечно, сразу вспоминается князь Валковский.

У некоторых героев-наблюдателей исследователи заметили своеобразную одержимость рассматриванием, фиксацию визуального восприятия на объекте. В связи с этим Ковалев и Кудряшов выделяют три аспекта этой визуальной фиксации:

1) взгляд наблюдателя как субъекта восприятия, взгляд подсматривающего;

2) ответный взгляд, ответ того, кто воспринял визуальную активность наблюдателя;

3) выразительный взгляд героя, не замечающий взора наблюдателя.

Исследователи отмечают, что в некоторых случаях описание взгляда противоречит характеристике самого персонажа. В качестве примера они приводят несоответствие смиренного поведения Ивана Петровича и его пылких взглядов, обращенных на Наташу. Таким образом, “…Иван Петрович в словах и поступках воплощает идеал смиренной и милосердной любви, но взгляд выдает его страстное желание в отношении Наташи”.122 В напряженном взгляде Нелли угадывается вызов. “Невротический характер в своей основе имеет истерическую природу: чего хочет от меня другой? Поэтому любой взгляд, направленный на субъекта, будет им восприниматься как запрос другого. Этот взгляд субъект воспринимает двояко: с одной стороны, он необходим, так как означает признание субъекта другим, но с другой стороны, этот настойчивый запрос всегда актуализирует проблему идентификации. <…> В общем виде – это всегда тревога, которую можно выразить одним словом: что я за объект в глазах (желании) другого?”123

В “Униженных и оскорбленных”, по сравнению с другими произведениями Достоевского, чаще всего можно обнаружить упоминание или характеристику взгляда героя. Причем описываемый момент взгляда может даваться и как фрагмент внешности, и как форма активности: “Анна Андреевна тотчас же подмигнула мне на него. Он терпеть не мог этих таинственных подмигиваний и хоть в эту минуту и старался не смотреть на нас, но по лицу его можно было заметить, что Анна Андреевна именно теперь мне на него подмигнула и что он вполне это знает”;124 “Я замолчал и задумчиво смотрел на нее.

- Что ты так смотришь на меня, Алеша, то бишь – Ваня? – проговорила она, ошибаясь и улыбнувшись своей ошибке.

- Я смотрю теперь на твою улыбку, Наташа. Где ты взяла ее? У тебя прежде не было такой”.125 [курсив в цитатах О. К., И. К.]

В “Униженных и оскорбленных”, полагают исследователи, взгляд наблюдателя стремится проникнуть в самую суть вещей, в глубину человеческой души. Если говорить о взгляде, то следует учитывать, что он может трактоваться как выражение желания. Ковалев и Кудряшов считают, что взглядом, вниманием неизменно движет сила либидо. Ссылаясь на З. Фрейда, они пишут, что повышенный интерес к чему-либо неизбежно имеет сексуальную подоплеку.

Визуальное восприятие мечтателя, по мнению исследователей, основывается на переплетении зрительного восприятия и фантазирования. В своей работе они опираются на психоанализ Ж. Лакана, где выделяются два взгляда: объективный взгляд на реальность и взгляд на мир, окружающую действительность “замутненный” желанием, печалью или тревогой. Для Ж. Лакана второй случай мировосприятия и является истинным.

С точки зрения исследователей, у Достоевского объективная реальность часто уходит на второй план, уступая место образу, формирующемуся субъектом желания, то есть по определению искаженному. Эта искаженность подчеркивается в тексте произведения: “Впрочем, я был болен; а болезненные ощущения почти всегда бывают обманчивы”.126 Здесь идет речь о болезненном состоянии Ивана Петровича, которое способствует искажению объективной реальности.

Ковалев и Кудряшов находят, что интерпретация “Униженных и оскорбленных” как социального романа скрывает возможность заметить эротический код, который пронизывает весь текст произведения. “В романе выстроена сложная и причудливая система наблюдателей и наблюдения, сопровождающаяся повышенной активностью визуального восприятия – взгляда. Можно говорить о некой визуальной фиксации, имеющей эротический характер”.127 Этот код, по мнению исследователей, имеет имплицитный характер.

Иван Петрович, герой-повествователь, является центральным наблюдателем в романе. Однако он не основной объект характеристики. Внимание автора сосредоточено на других лицах: Алеше, князе, Наташе, Нелли. Объектами наблюдения становятся внутренний мир человека, психология и мотивы его поступков. Рассматривая Ивана Петровича как героя романа, исследователи приходят к выводу, что доминантной характеристикой этого персонажа с точки зрения категории желания являются лишение и отказ. Он отказывается не только от любви, славы, успеха, но даже и от жизни: “Тогда же подумал я, что непременно сгублю в этой квартире и последнее здоровье свое. Так оно и случилось”.128 Творческая работа Ивана Петровича уходит в сферу мечты: “Кстати: мне всегда приятнее было обдумывать мои сочинения и мечтать, как они у меня напишутся, чем в самом деле писать их, и, право это было не от лености”.129

Первый подробно описанный взгляд, с которым мы сталкиваемся в романе, - это невидящий взгляд старика Смита: “Он представляет собой чистую направленность взгляда, коррелируя с его характеристикой как человека, превратившегося в автомат, лишившегося жизни”.130 Состояние старика Смита есть состояние человека, лишившегося объекта желания, а конкретнее – сексуального объекта, в качестве которого выступает его дочь. Уравнивание сексуальности и отцовской любви было отличительной чертой произведений О. де Бальзака, чье творческое влияние, несомненно, сказалось на романе Достоевского.

Кто же для Ивана Петровича является объектом желания? “Здесь нарративная логика расходится с логикой дискурсивной”131, – считают исследователи. Согласно первой логике, объект желания – Наташа, о чем открыто говорится в романе. Согласно второй, объектами желания являются Алеша и Нелли. Причем Алеша становится объектом желания опосредованно, через Наташу, с которой Иван Петрович переживает утрату объекта ее желания. Вот описание взгляда Ивана Петровича, обращенного на Алешу: “Я жадно в него всматривался, <…> я смотрел в его глаза, как будто его взгляд мог разрешить все мои недоумения, <…> чем, как этот ребенок мог очаровать ее, мог зародить в ней такую безумную любовь – любовь до забвения самого первого долга…<…>. Князь взял меня за обе руки <…> и его взгляд, короткий и ясный, проник в мое сердце”.132 Алеша – пассивное существо, которое позволяет любить себя, манипулировать собой, - в определенном смысле идеальный объект любви.

Что же касается характеристики отношений Нелли с Иваном Петровичем, то она насыщена эротическими коннотациями: “И она с яростию накинулась на свое несчастное платьице. В один миг она изорвала его чуть не в клочки. Когда она кончила, она была так бледна, что едва стояла на месте. Я с удивлением смотрел на такое ожесточение. Она же смотрела на меня каким-то вызывающим взглядом, как будто и я был тоже в чем-нибудь виноват перед нею”.133 Помимо этого в романе говорится о влюбленности Нелли в Ивана Петровича, которую он долго и упорно не хочет замечать.

Таким образом, Ковалев и Кудряшов проанализировали семантику и символику взгляда в романе “Униженные и оскорбленные”. Именно данный аспект проблемы позволил исследователям не только обозначить один из важнейших параметров художественного мира Достоевского (“взгляд”), но и выявить скрытые сюжетные линии романа. Кроме того, в этой статье в значительной степени, если сравнивать с предыдущими исследованиями, углубляется характеристика персонажей. Можно смело утверждать, что именно в рамках данной работы исследователи полностью освободились от социальной проблематики, что позволило вписать роман “Униженные и оскорбленные” в систему позднего творчества Достоевского.

Современное видение романа можно встретить у С. Трухтина. Он четко обозначает свою позицию по отношению ко всем “униженным и оскорбленным” героям. Исследователь вовсе не настроен на жалость к этим персонажам. “И объяснением тому, - говорит Трухтин, - будет вовсе не душевная черствость, а восприятие всех персонажей – и злых и добрых – как своеобразных фигур в особо закрученной шахматной игре под названием жизнь”.134

Если хорошо во всем разобраться, то и жалеть-то особо некого, лишь за исключением Нелли, полагает Трухтин. Ведь все “униженные и оскорбленные” герои сами виноваты в своем бедственном положении. Трухтин поражен поступком матери Нелли. Как можно было выкрасть у родного отца документы и оставить того без средств к существованию? Ведь она прекрасно осознавала всю мерзость своего поступка, уверен критик. “И поделом: вступив в связь с чертом, сам становишься им. Мать Нелли, по сути, за короткий миг наслаждений с Валковским, продала ему свою душу, и в своих действиях отождествилась с ним”.135 Не стоит жалеть того, кто сам лезет в пасть хищнику, считает Трухтин.

В случае со стариком Ихменевым критик тоже говорит: поделом! И вот почему. Ихменев не мог не догадываться с кем имеет дело, однако он был польщен, что столь именитый и состоятельный человек одарил его своей благосклонностью. Более того, критик считает, что Ихменев и его жена глубоко в душе мечтали получить выгоду от общения с князем, а именно – поженить дочь Наташу и сына князя Алешу. Но это невозможно, ведь “князь – сам паук из пауков и не даст сесть на себя”.136 Ихменевы, по мнению Трухтина, через общение с князем стремились приобщиться к знати и влиянию: “Свои фантазии о княжеском титуле дочери и богатстве заполонили им глаза, разум покинул их, и они отказались рассматривать в качестве жениха самого достойного, самого лучшего из всех возможных претендентов – Ивана”.137 Ихменевы, отмечает критик, не отличаются трезвым, реальным отношением к жизни. Говоря об этом, Трухтин ссылается на случай из далекой молодости Ихменева, когда он проиграл солидную часть своего состояния. Тот горький опыт не пошел Ихменеву на пользу, ничему его не научил, полагает критик, раз он по-прежнему хочет заполучить все и сразу.

Корень проблем у таких людей кроется в отсутствии реального отношения к жизни, фантазии мешают им стать счастливыми. “Дьявол в разных обличиях постоянно напускает туман на свою персону, надевает маски доброты и благонравности, но вся эта мишура действует только на тех, кто в безумной погоне за легкой добычей готов обмануться и принять желаемое за действительное”.138 Есть ли среди героев романа человек, который трезво смотрит на реальность? Да, есть, считает Трухтин, и это Маслобоев. Его усилия направлены на благо, а то, что он при этом не упускает возможности заработать, лишь говорит о его реальной оценке жизни, полагает критик. “Он противоположен всем так называемым “униженным и оскорбленным”, которые не адекватны миру, не умеют зарабатывать или делают это крайне скверно”.139

В начале повествования, замечает Трухтин, Иван Петрович тоже своим трудом зарабатывал на жизнь, но позже он оказывается вовлеченным в водоворот событий, касающихся Ихменевых и Нелли, постоянно мечется между Наташей, стариками и Нелли, “ублажает их нежные и запутавшиеся существа”.140 До работы ли тут!

В случае с Нелли критик уже не высказывается столь категорично, ведь девочка не виновата в том, что совершила ее мать. Но какой-то мазохизм движет Нелли: она не воспользовалась документом, который оставила ей мать. Что это, кому это нужно? – недоумевает Трухтин. Неужели она думала вызвать у отца угрызения совести, когда тот узнает о муках ее и ее матери? Князь Валковский и жалость – две вещи несовместимые.

Мазохизм Наташи, считает критик, - это обратная сторона ее жалости к Алеше. Наташа знала, на что идет, предавая своего отца. Знала и мать Нелли, что, сбегая с любовником, она ввергнет в страдания всю семью. “У обеих героинь мазохизм вышел за пределы их собственной телесной оболочки и превратился в форменное зло для всех”.141

Валковский всегда действует по одному сценарию: околдовывает, пленяет, влюбляет в себя жертв, а потом, выжав из них все соки, безжалостно бросает. Люди путают форму и содержание, увлекаясь привлекательной оболочкой, они забывают про содержание. Достоевский выступает за то, чтобы человек чаще прислушивался к голосу своего разума и учился прощать, полагает Трухтин. Человек – подобие Божие. И если Бог бесконечно добр и прощает покаявшегося, то и человеку нужно уметь прощать. “В прощении происходит расшивка механизма генерации зла, созданного дьяволом, через прощение торжествует жизнь и света становится больше”.142

Духовных исканий Достоевского коснулась и монахиня Евфросиния. Она полагает, что некоторые исследователи, в частности философ Лев Шестов, Н. К. Михайловский, судят писателя за то, что он свой великий дар превратил в “жестокий талант”.

Не секрет, что в среде широкого, неискушенного читателя за Достоевским закрепилось определение “тяжелого”, мрачного писателя, который изображает различные ужасы и аномалии жизни, наделяющего своих героев страданиями, не щадя даже детей.

Евфросиния согласна с тем, что тема страдания – это сквозная тема в творчестве писателя. Но продиктована эта тема, считает монахиня, целью погрузиться в глубины темной греховной основы человеческой природы, а вовсе не отчаянием и пессимизмом и уж тем более не протестом против социального неустройства жизни, как было принято считать в минувшем веке.

Достоевский “тщательно исследует все изгибы души человека, чтобы узнать, почему весь образ Божьего мира так искажен и изуродован”.143 Страдание, по Достоевскому, обладает высокой очистительной силой. Устами своей героини Наташи он говорит: “Надо как-нибудь выстрадать вновь наше будущее счастье; купить его какими-нибудь новыми муками. Страданием все очищается…”144 Страдание, как последствие грехопадения, неизбежно и оно будет сопровождать человечество до конца истории, считает Евфросиния.

Образ Нелли монахиня охарактеризовала как один из самых незабываемых в мировой литературе. Истоки трагедии этой героини исходят из вопросов общественной и семейной жизни, они затрагивают экономические, социальные и, конечно же, нравственные проблемы общества: “Это и торжество денежной морали, <…> и появление героев-“идеологов”, оправдывающих свои неблаговидные поступки собственной “философией жизни”, <…> и распад семейных отношений, <…> где нет любви, привязанности, почитания родителей, где нет прочных нравственных связей”.145 И жертвами таких семей становятся дети.

Поражает и вызывает щемящую жалость описание Нелли: “Это была девочка лет двенадцати или тринадцати, маленького роста, худая, бледная, как будто только что встала от жестокой болезни. Тем ярче сверкали ее большие черные глаза. Левой рукой она придерживала у груди старый, дырявый платок, которым прикрывала свою, еще дрожавшую от вечернего холода, грудь. Одежду на ней можно было вполне назвать рубищем; густые черные волосы были неприглажены и всклокочены”.146

Бедная Нелли, впервые встретив в жизни добро и любовь, поначалу не знает, что с этим делать. Но наступит день, когда она сможет довериться и открыть душу своим благодетелям. Однако и тогда ее гордое сердце будет стремиться заплатить за оказанное ей добро. Она подметает пол у Ивана Петровича, напрашивается стирать и готовить. “Нелли неуклонно выполняет заповедь, данную ей еще матерью: не верить богатым людям, своим трудом добывать хлеб или просить милостыню. Эта позиция помогает девочке, лишенной семьи и опеки взрослых, найти точку опоры в окружающей ее действительности”.147

Когда Бубнова жестоко избивает Нелли, девочка не издает ни единого звука, тем самым она проявляет стойкость, непокоренность своей натуры. “Горе было вечным спутником Нелли, она знает только вкус горя, страдания и дорожит этим, как неким достоянием”.148 А чем же еще остается дорожить девочке, не имеющей в жизни больше ничего?..

Но всякая исстрадавшаяся душа хочет любви, в том числе и душа маленькой Нелли, и она ее все-таки получает. Евфросиния считает, что по Достоевскому любовь – это ключ к детской душе. Любящие родители, семья, дом необходимы ребенку. Ведь если рушится семья, то гибнут дети, полагает монахиня.

Страдания детей – признак духовного разрушения человеческого общества. “Образ страдающего ребенка – самый сильный элемент в художественной системе Достоевского, придающий особое звучание многим проблемам человеческого общества, прежде всего – нравственным”.149

О. Д. Даниленко в своей статье “Приемы психологического анализа в романе Ф. М. Достоевского “Униженные и оскорбленные”150 акцентирует тему эгоизма, которая занимает в произведении центральное место и обозначена писателем с присущей ему философской и психологической глубиной. Проблема нравственного выбора неумолимо предстает перед каждым из героев в различных жизненных ситуациях. Так выявляются характерные черты эгоистических стремлений и порывов личности и эпохи в целом.

Образ рассказчика, который является композиционным стержнем, дал возможность Достоевскому вести повествование от третьего лица. Эта форма художественного повествования, по мнению Даниленко, позволяет писателю ввести читателя в мир глубоких внутренних переживаний человека.

В романе “Униженные и оскорбленные” представлены разнообразные проявления эгоистических стремлений: это и звериный эгоизм Валковского, и наивные представления Алеши и Кати, и жертвенный, страдающий эгоизм Наташи, Нелли, Ихменева. Даниленко считает, что эгоизм страдания отчасти соотносится и с образом Ивана Петровича.

Полная психологическая характеристика персонажа, отмечает Даниленко, не дается у Достоевского сразу, напротив, писатель дополняет ее по мере движения действия. К примеру, сначала мы видим Валковского через призму впечатлений о нем Ихменева, который был очарован им. Далее образ дополняется впечатлением о нем рассказчика. Достоевский заостряет внимание на внешней красоте князя Валковского. Иван Петрович признает его красавцем, но в то же время отмечает, что князь не производил приятного впечатления. Рассказчик видит в нем что-то напускное, неестественное. Припоминает Иван Петрович и о слухах, окружавших князя, о его тайном развратном поведении. По мере развития сюжета становится ясно, что внешняя красота и желание выглядеть достойно – напускное. Мастерство писателя, по мнению Даниленко, проявилось в построении диалогов, с помощью которых “срывается” маска и открывается суть звериной натуры. Даниленко отмечает, что в данном случае Достоевский использовал принцип контрастного оттенения: внешней “красивостью” подчеркивается уродство души Валковского.

Эгоизм страдания, жертвенной любви присущ Наташе. Любовь приносит ей душевные муки и мешает трезво оценивать ситуацию: Наташа становится глуха к страданиям родителей и любящего ее Ивана Петровича. Наташа подсознательно хотела чувствовать себя выше Алеши, считает Даниленко. “Я ужасно любила его прощать, <…> когда он оставлял меня одну, я хожу, бывало, по комнате, мучаюсь, плачу, а сама иногда подумаю: чем виноватее он передо мной, тем ведь лучше… да!”151 Наташа надеялась, что чувство вины любимого привяжет его к ней.

В любви Наташи Даниленко видит эгоистическое стремление поработить своего возлюбленного: “- Он был мой <…>. Почти с первой встречи с ним у меня появилось тогда непреодолимое желание, чтоб он был мой, поскорее мой, и чтоб он ни на кого не глядел, кроме меня, одной меня”.152

Эгоизм страдания характерен также и для Ихменева. Череда трагедий способствовала тому, что старик замкнулся в своем страдании. В раскрытии образа Ихменева Достоевским был использован такой прием психологического анализа, как символический эпизод, пишет Даниленко. Это сцена, когда после злых проклятий, сказанных в адрес Наташи при жене и Иване Петровиче, Ихменев в поисках нужной бумаги рванул в нетерпении свой карман, из которого выпал медальон с портретом дочери. И все сразу стало ясно. Глубоко спрятанное чувство отца никуда не ушло, и наедине с самим собой он продолжал любить свою Наташу.

Даниленко считает, что роман “Униженные и оскорбленные” является этапным произведением, в котором нашли отражение многие характерные приметы художественного метода Достоевского. “Униженные и оскорбленные” – это уверенный шаг на пути к зрелому творчеству, это первая проба Достоевского-психолога.

В статье “Социальные и философские символы в романе Ф. М. Достоевского “Униженные и оскорбленные”153 Даниленко обращается к категории символов, которые можно выделить не только в интересующем нас романе, но и в более поздних произведениях писателя: символы православной веры, символика солнца, символическая антитеза город-деревня, состояние болезни героев.

В “Униженных и оскорбленных”, отмечает Даниленко, неоднократно встречается символ косых лучей заходящего солнца. Каждое появление этого символа предваряет переломные события в жизни героев. Так в начале повествования рассказчик описывает мартовское солнце, вселяющее силу и надежду на лучшее. “Я люблю мартовское солнце в Петербурге, особенно закат <…>. Вся улица вдруг блеснет, облитая ярким светом. Все дома как будто вдруг засверкают. Серые, желтые и грязно-зеленые цвета их потеряют на миг всю свою угрюмость; как будто на душе прояснеет, как будто вздрогнешь или кто-то подтолкнет тебя локтем. Новый взгляд, новые мысли… Удивительно, что может сделать один луч солнца с душой человека!”154 Но постепенно на город опустился вечер, луч померк, однако тревожное предчувствие чего-то значительного не покидает героя. Встреча со стариком Смитом становится переломным событием в жизни Ивана Петровича.

Далее следует эпизод двух смертей, который, по мнению Даниленко, наделен символическим подтекстом. Старик умирает вслед за своей собакой. Смысл этого эпизода был отмечен еще Р. Г. Назировым: “собачья старость, собачья смерть”.

Знакомство Ивана Петровича с Нелли тоже предвосхищается иллюстрацией солнечного луча. “Погода была ненастная и холодная; шел мокрый снег, пополам с дождем. Только к вечеру, на одно мгновение, проглянуло солнце и какой-то заблудший луч, верно из любопытства, заглянул в мою комнату”.155 А вслед за солнечным лучом квартиру Ивана Петровича посетила Нелли, “впоследствии разделившая его существование и как луч солнца осветившая дорогу к примирению в семье Ихменевых”.156

Следующий значимый символ, на котором акцентирует внимание Даниленко, - это образ Петербурга. Тяжелое душевное состояние героев романа еще более обостряется на фоне гнетущего пространства Петербурга. Мрачная обстановка с серыми, грязными домами, с сырыми и неуютными комнатами отнимает последнюю надежду на счастливое будущее, подрывает нравственное и физическое здоровье героев. Описывая петербургскую жизнь персонажей, Достоевский прибегает к приему антитезы, противопоставляя город и деревню. Посредством воспоминаний писатель отсылает своих героев в мир детства, в котором “на небе было такое ясное, такое непетербургское солнце”157, где “кругом были поля и леса, а не груда мертвых камней”.158

Физические недомогания, болезненные состояния героев также имеют символическое значение. Иван Петрович пишет свой роман, находясь в больнице при смерти; Наташа, покидая родительский дом, говорит, что нездорова; Нелли мучают приступы эпилепсии; у Ихменева душевные муки сопряжены с сильнейшим физическим недомоганием. Даниленко полагает, что нездоровье персонажей в романе – это всегда физическое проявление душевного опустошения, преддверие или следствие духовного падения. Так смерть Смита является не только фактом физической немощи старого человека, но, прежде всего, признаком духовного разложения героя, не сумевшего простить свою дочь. Разрушающая философия Нелли отравляет ее душу, истощает ее физические силы, а затем и вовсе обрывает ее жизнь. Даниленко считает, что смертельная болезнь Ивана Петровича становится следствием того, что рассказчик принес в жертву судьбу Нелли ради счастья семьи Ихменевых. Болезненные воспоминания усугубили и без того надломленное душевное и физическое состояние девочки.

Уход Наташи из родительского дома сопровождает “звук колокола, призывавшего к вечерне”.159 Даниленко находит, что это символ погребения прежней жизни. Наташа порывает связь с миром, где главенствуют духовные ценности, и обрекает себя на тяжелые испытания и душевную смуту. Даниленко подметила еще один немаловажный символ. Как-то Алеша Валковский, возвращаясь к Наташе после очередной лжи, находит свою любимую “в углу, между шкафом и окном. Она стояла там как будто спрятавшись, ни жива, ни мертва”.160 Угол в данном случае представляет собой философско-психологический символ, который помогает понять чувства героини. “Осознающая ненормальность союза с Алешей, Наташа, тем не менее, находится под властью страстной любви и не решается освободиться из плена чувств, загоняя себя тем самым в угол отношениями, лишенными духовной наполненности”.161

Даниленко считает, что роман “Униженные и оскорбленные” является своеобразным эскизным вариантом зрелых произведений Достоевского. В этом романе писатель сделал акцент на вопросах духовного совершенствования героев.

Роман Достоевского Е. Ю. Сафронова162, в свою очередь, видит своеобразным откликом на кризис российской юридической системы середины XIX века. Это своеобразная лепта писателя в “приближение” судебной реформы. По мнению Сафроновой, в своем романе Достоевский акцентирует правовую незащищенность главных героев. В огромном городском мире человек похож на иголку в стоге сена, а если он еще и не социализован, то становится еще более беззащитным, уязвимым, являясь при этом потенциальным преступником (Наташа, дочь Смита, Нелли).

В романе Сафронова выделяет три вида преступлений (основанных на материальном расчете, на страсти и обманутом доверии и на произволе власть имущих). К каждому из них причастен князь Валковский. Сафронова считает его самим Сатаной, который правит балом в криминальном Петербурге. Но при этом князь не является главным действующим лицом в романе, он находится как бы в тени своих жертв, которые сами проявляют инициативу в развитии событий собственной жизни.

Князь олицетворяет собой зло, которое необходимо в мире по задумке Творца, ведь если есть свет, то должна быть и тень. Это зло как бы испытывает духовную силу человека, имеющего свободу выбора и воли. И такое зло не может подлежать суду и наказанию. Валковский совершает преступления и против совести, и против закона. К первому случаю можно отнести его брачные аферы с целью наживы, ко второму – убийство крепостного, клевета на управляющего.

Сафронова считает, что отказ Смита и затем его дочери от защиты своих прав парадоксален с точки зрения права. Отказ обрекает их семью на нищету и позор. Бездействие Смита Сафронова объясняет его положением иностранца-инвестора в России, отсутствием у старика средств для начала судебного процесса. Ведь суд, полагает Сафронова, затея не бесплатная, средства нужны на взятки покровителям. Поступок дочери, страх предстать перед судом опозоренным, преданным также могли способствовать его бездействию. Таким образом, Смит перевел юридическую проблему в область нравственно-психологических мотиваций.

Что же касается дочери Смита, Сафронова полагает, что в этом случае отказ от защиты своих прав мог быть вызван желанием искупить свой грех перед отцом страданиями. “Мамаша все плакала. Она сначала долго отыскивала здесь в Петербурге дедушку и все говорила, что перед ним виновата, и все плакала… ”163 В отказе матери Нелли есть и другая причина, считает Сафронова. Юридическое бездействие здесь можно объяснить “романтизмом”, “шиллеровщиной”: “…они всегда отделываются возвышенным и благородным презрением вместо практического применения к делу закона…”.164 “Она разорвала все связи, все документы; плюнула на деньги, <…> отказалась от них, как от грязи, как от пыли, чтобы подавить своего обманщика душевным величием…”.165

Возвышенность натуры, высота нравственного порядка не могут в данном случае согласоваться с приземленным, практическим применением закона. Добиваться своих прав посредством закона для матери Нелли все равно, что опуститься до уровня своего врага, вступить в сделку с подлецом. А ведь если применить закон и выиграть в судебном деле, в таком случае у обиженной стороны уже не будет должных оснований на презрение и проклятие, в которых мать Нелли, не признаваясь в этом даже самой себе, черпает моральное удовлетворение. Вот что на этот счет говорит князь Валковский: “…отдав ей деньги, сделаю ее, может быть, даже несчастною. Я бы отнял у ней наслаждение быть несчастной вполне из-за меня и проклинать меня за это всю свою жизнь”.166

Сафронова пишет: “Шиллеровское” благородное право не согласуется с “практическим применением закона” еще и потому, что последний судил только имущественную, материальную сторону “дела”, сводя все к деньгам, не давая нравственного удовлетворения. Дискредитацией денег как платы за оскорбленное достоинство, то есть нравственного эквивалента, служит знаменитый жест отверженных героинь Достоевского – “бросание денег”.167

“В “Униженных и оскорбленных” этот жест повторен многократно разными действующими лицами и в разных формах, но с одним значением – утверждением сути “дела” не в деньгах, а в достоинстве личности; это приговор преступнику, знак его вины, которой нет и не может быть прощения”.168 Так, “бросив” свои деньги дочери, Смит выживал в нищете. Его дочь отказалась от денег, чтобы нравственно возвыситься над мужем-подлецом. Так поступают и Ихменевы, еще более оскорбленные попыткой Валковского дать им подачку. Они предпочли остаться нищими, но честными и сохранить свое право презирать и проклинать его. Так поступает и гордая Нелли, которая отказалась воспользоваться “практически” документом, оставленным ей матерью.

“Эгоизм страдания” униженных и оскорбленных героев Достоевского в правовом аспекте является формой самосуда собственной грешной души и формой суда над обидчиком – его нравственной казнью”.169

Итак, роман «Униженные и оскорбленные» по-прежнему привлекает внимание критиков и литературоведов. Прежде всего, произошел окончательный разрыв с социальной проблематикой. В ХХI веке исследователи обратились к тем сторонам текста, которые оставались «невидимыми» для предшествующей критики. В частности, развитие современной визуальной и антропологической методологии позволило вскрыть важнейшую для «Униженных и оскорбленных» проблематику взгляда. Вместе с тем, следует указать, что интерес к роману в значительной степени ослаблен в достоевсковедении. По сравнению с другими произведениями писателя, к «Униженным и оскорбленным» современное литературоведение обращается редко. По-видимому, это связано с тем, что оценки романа, данные в советскую эпоху, кажутся окончательными.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Судьба романа Ф.М.Достоевского «Униженные и оскорбленные» была непростой. Достоевский пишет его в сложный для себя период возвращения после ссылки. Внутренний переворот привел к необходимости поисков новых художественных средств, однако автор по-прежнему пытается повторить успех первого романа «Бедные люди».

Роман «Униженные и оскорбленные» сразу же после выхода вызвал полемику. Один из самых заметных отзывов принадлежит Н. А. Добролюбову - критик-шестидесятник сказал свое веское слово об "Униженных и оскорбленных", выразив не только свое мнение о романе, но и сформулировав отношение к нему многих других критиков и читателей своей эпохи, да и грядущих тоже. Н. А. Добролюбов уже не может сказать вслед за В. Г. Белинским, что "Униженные и оскорбленные" - это "странная вещь, непонятная вещь". Однако, несмотря на это, критик был вынужден признать, что "...роман Достоевского до сих пор представляет лучшее литературное явление нынешнего года". Отмечая множество "живых, хорошо отделанных частностей", он все же во многом роман не принимает. Сложное построение, две сюжетные линии, которые постоянно пересекаются на герое-рупоре Иване Петровиче (том самом, о внутреннем развитии характера и чувств которого ни слова не увидел в романе критик), - все это оказывается чуждо Н. А. Добролюбову.

Исходя из воззрений 40- 60-х, критик в принципе не воспринял тот новый тип романа, к которому уже подходит Ф. М. Достоевский, - романа-трагедии, в котором, как в жизни, не все объяснено, не все сказано словами. Этого не видит Н. А. Добролюбов, мечтающий о простоте решения вопросов: "...У самых сильных талантов самый акт творчества так проникается всею глубиною жизненной правды, что иногда из простой постановки фактов и отношений... решение их вытекает само собой. У Достоевского недостало на это силы дарования, его рассказам нужны дополнения и комментарии". Хотя, конечно, "некоторая доля художественной силы постоянно сказывается в Достоевском... От него не ускользнула правда жизни..." — заключение, вполне противоречащее предыдущему.

Думается, что Н. А. Добролюбов оказался под властью представлений, которые выработали для себя шестидесятники, утверждавшие именно "правду жизни" и понимавшие ее зачастую столь упрощенно и прямолинейно, что на самом деле постоянно оказывались недалеко от физиологического очерка, к которому они так и норовили подтянуть все, с их точки зрения, лучшее в русской литературе.

“Забитые люди” – самая знаменитая оценка романа, А. А. Григорьев и Н. Н. Страхов разделили мнение, изложенное в этой статье. Оценка Добролюбова прочно закрепилась в научной и критической литературе о Достоевском. В целом можно сказать, что современная Достоевскому критика положительно отозвалась о сюжете романа, чего нельзя сказать о его исполнении – композиция, стиль, по мнению критиков, были далеко не на высшем уровне.

В XX веке литературные произведении часто рассматривались в идеологическом ключе. Оценка произведения с точки зрения классовой идеологии являлась основополагающим методом при интерпретации литературы в советский период. Не стал исключением и роман Достоевского “Униженные и оскорбленные”. Произведение рассматривалось, прежде всего, в социальном аспекте, в контексте общественно-политических отношений и так называемой освободительной борьбы. Христианские мотивы произведения замалчивались или оценивались негативно. Речь идет об официальной линии советского литературоведения. В результате такой сугубо социальный подход, связанный с поиском классовых особенностей героев или автора, привел к некоторым искажениям в интерпретации произведения. В 1950-1980-ые гг. в литературоведении по-прежнему ведущим остается социологический подход. Роман осмысляется в контексте проблемы «маленького человека», противостоящего жестокому, поглощающему его социуму. Социальная проблематика привлекала советских литературоведов, ибо негативный образ прошлого укладывался в ту картину миру, которая была санкционирована советским обществом. Интересно, что «Униженные и оскорбленные» не привлекали внимания выдающихся достоевсковедов. Так, в частности, М.М.Бахтин ни разу не упоминает названия этого романа в своих исследованиях.

Пожалуй, среди всех исследователей XX века Р. Г. Назиров был одним из первых, кто обратился к изучению поэтики романа и, несмотря на дань советской эпохе, выявил в романе основные смысловые линии. Именно с Назирова начинается новый этап в осмыслении «Униженных и оскорбленных». Среди наиболее значимых исследований необходимо также выделить работы В.Туниманова, Н.Долининой, Н.Будановой, Т.Ригиной.

В ХХI веке исследователи обратились к тем сторонам текста, которые оставались «невидимыми» для предшествующей критики. В частности, развитие современной визуальной и антропологической методологии позволило вскрыть важнейшую для «Униженных и оскорбленных» проблематику взгляда. Вместе с тем, следует указать, что интерес к роману в значительной степени ослаблен в современном достоевсковедении. По сравнению с другими произведениями писателя, к «Униженным и оскорбленным» исследователи обращаются редко. По-видимому, это связано с тем, что оценки романа, данные в советскую эпоху, кажутся окончательными. Парадоксально, но один из самых известных романов Достоевского, по-прежнему не изучен целостно. Начиная со второй половины 1980-х гг. многое сделано в плане изучения поэтики, однако на сегодняшний день нет завершающего исследования, связанного с целостным постижением романа.

Наше исследование еще раз показало, что текст является открытой системой, реализующей свои смысловые потенции только через диалог. «Встреча смыслов» происходит не пересечении сознаний «автора» и «читателя». Вследствие этого ни одна из интерпретаций не может претендовать на окончательность, но сам процесс понимания осуществляется только на бесконечном пути интерпретации.

БИБЛИОГРАФИЯ

1. Барт, Р. Избранные работы: Семиотика. Поэтика / Р. Барт. – Москва : Прогресс, 1989. – 616 с.

2. Бахтин, М. М. Проблемы поэтики Достоевского / М. М. Бахтин. – Москва : Советский писатель, 1963. – 364 с.

3. Бахтин, М. М. Эстетика словесного творчества / М. М. Бахтин. – Москва : Искусство, 1986. – 445 с.

4. Белов, С. В. Вокруг Достоевского: статьи, находки и встречи за тридцать пять лет / С. В. Белов. – Санкт-Петербург : Издательство Санкт-Петербургского университета, 2001. – 448 с.

5. Бердяев, Н. А. Миросозерцание Достоевского / Н. А. Бердяев [Электронный ресурс]. – Режим доступа: http://royallib.com/read/berdyaev_nikolay/mirosozertsanie_dostoevskogo.html#0. (дата обращения: 17.04.2015).

6. Буданова, Н. Ф. Комментарии: Ф. М. Достоевский “Униженные и оскорбленные” / Н. Ф. Буданова [Электронный ресурс]. – Режим доступа: http://rvb.ru/dostoevski/02comm/21.htm. (дата обращения: 18.02.2015).

7. Бурсов, Б. И. Личность Достоевского / Б. И. Бурсов. – Ленинград : Советский писатель, 1979. – 680 с.

8. Виноградов, И. И. Духовные искания русской литературы / И. И. Виноградов. – Москва : Русский путь, 2005. – 672 с.

9. Гарин, И. И. Многоликий Достоевский / И. И. Гарин. – Москва : ТЕРРА, 1997. – 396 с.

10. Григорьев, А. А. Реализм и идеализм в нашей литературе / А. А. Григорьев [Электронный ресурс]. – Режим доступа: http://az.lib.ru/g/grigorxew_a_a/text_0420.shtml. (дата обращения: 19. 02. 2015).

11. Гроссман, Л. П. Достоевский / Л. П. Гроссман. – Москва : Молодая гвардия, 1965. – 608 с.

12. Гроссман, Л. П. Поэтика Достоевского / Л. П. Гроссман. – Москва : Государственная Академия художественных наук, 1925. – 188 с.

13. Гроссман, Л. П. Семинарий по Достоевскому. Материалы, библиография и комментарии / Л. П. Гроссман. – Москва : Государственное издательство, 1922. – 120 с.

14. Даниленко, О. Д. Приемы психологического анализа в романе Ф. М. Достоевского “Униженные и оскорбленные” / О. Д. Даниленко // Вестник МГГУ им. М. А. Шолохова “Филологические науки”. – 2011. - № 4. – С. 22-26.

15. Даниленко, О. Д. Социальные и философские символы в романе Ф. М. Достоевского “Униженные и оскорбленные” / О. Д. Даниленко // Вестник МГОУ. Серия “Русская филология”. – 2012. - № 6. – С. 89-94.

16. Дильтей, В. Собрание сочинений. В 6 т. Т. 4. Герменевтика и теория литературы / В. Дильтей. – Москва : Дом интеллектуальной книги, 2001. – 456 с.

17. Добролюбов, Н. А. Собрание сочинений. В 9 т. Т. 7. / Н. А. Добролюбов. – Ленинград : Государственное издательство художественной литературы. Ленинградское отделение, 1963. – 635 с.

18. Долинина, Н. Г. Предисловие к Достоевскому / Н. Г. Долинина. – Ленинград : Детская литература, 1980. – 254 с.

19. Достоевский, Ф. М. Полное собрание сочинений. В 30 т. Т. 3. / Ф. М. Достоевский. – Ленинград : Наука. Ленинградское отделение, 1972. – 543 с.

20. Достоевский, Ф. М. Полное собрание сочинений. В 30 т. Т. 19. / Ф. М. Достоевский. – Ленинград : Наука. Ленинградское отделение, 1979. – 560 с.

21. Достоевский: сочинения, письма, документы: словарь-справочник / сост. и науч. ред. Г. К. Щенников, Б. Н. Тихомиров. – Санкт-Петербург : Пушкинский Дом, 2008. – 470 с.

22. Золотухина, О. Изучение русской литературы в советской школе / О. Золотухина [Электронный ресурс]. – Режим доступа: http://transformations.russian-literature.com/metodologicheskie-osnovy-izuchenija-russkoj-literatury-v-shkole-sov-period. (дата обращения: 12. 03. 2015).

23. Ибрагимова, Е. Еще раз о “жестоком таланте” Ф. М. Достоевского (по роману “Униженные и оскорбленные”) / Е. Ибрагимова // Литература в школе. – 2010. - № 3. – С. 18-20.

24. Кирпотин, В. Я. Достоевский-художник / В. Я. Кирпотин. – Москва : Советский писатель, 1972. – 320 с.

25. Кирпотин, В. Я. Избранные работы. В 3 т. Т. 2. Достоевский / В. Я. Кирпотин. – Москва : Художественная литература, 1978. – 485 с.

26. Ковалев, О. А. Взгляд и желание мечтателя в романе Ф. М. Достоевского “Униженные и оскорбленные” / О. А. Ковалев, И. С. Кудряшов // Известия Алтайского государственного университета. – 2008. - № 2. – С. 53-59.

27. Ковач, А. Поэтика Достоевского / А. Ковач. – Москва : Водолей Publishers, 2008. – 352 с.

28. Лотман, Ю. М. Структура художественного текста / Ю. М. Лотман. – Москва : Искусство, 1970. – 384 с.

29. Михайловский, Н. К. Жестокий талант / Н. К. Михайловский [Электронный ресурс]. – Режим доступа: http://az.lib.ru/m/mihajlowskij_n_k/text_0042.shtml. (дата обращения: 22.01. 2015).

30. Назиров, Р. Г. Трагедийное начало в романе Ф. М. Достоевского “Униженные и оскорбленные” / Р. Г. Назиров // Русская классическая литература: сравнительно исторический подход. Исследования разных лет: Сборник статей. – Уфа: РИО БашГУ, 2005. [Электронный ресурс]. – Режим доступа: http://nevmenandr.net/scientia/nazirov-unizhennye.php. (дата обращения: 8.02.2015).

31. Наседкин, Н. Н. Самоубийство Достоевского (Тема суицида в жизни и творчестве) / Н. Н. Наседкин [Электронный ресурс] – Режим доступа: http://www.rulit.me/books/samoubijstvo-dostoevskogo-tema-suicida-v-zhizni-i-tvorchestve-read-193524-44.html. (дата обращения: 30. 04. 2015).

32. Плющев, В. “Мы живем в мучительное время…” / В. Плющев // Авант Партнер. – 2012. – 26 июня.

33. Ригина, Т. Ю. Художественные приемы Достоевского-портретиста (“Униженные и оскорбленные”) / Т. Ю. Ригина // Филологические науки. – 1983. - № 6. – С. 16-21.

34. Рикер, П. Конфликт интерпретаций. Очерки о герменевтике / П. Рикер. – Москва : Медиум, 1995. – 416 с.

35. Рогова, В. Красота спасет экран / В. Рогова // Искусство в школе. – 2010. - № 1. – С. 60-64.

36. Сафронова, Е. Ю. Отказ героев-жертв от правовой защиты как социальный архетип в романе Ф. М. Достоевского “Униженные и оскорбленные” / Е. Ю. Сафронова // Филология и человек. – 2013. - № 4. – С. 7-17.

37. Свительский, В. А. Личность в мире ценностей (Аксиология русской психологической прозы 1860 – 1870-х годов) / В. А. Свительский. – Воронеж : Воронежский государственный университет, 2005. – 232 с.

38. Трухтин, С. О романе “Униженные и оскорбленные” Ф. М. Достоевского / C. Трухтин [Электронный ресурс]. – Режим доступа: http://www.proza.ru/2009/10/26/1042. (дата обращения: 20.05.2015).

39. Туниманов, В. А. Творчество Достоевского (1854 – 1862) / В. А. Туниманов. – Ленинград : Наука, 1980. – 296 с.

40. Успенский, Б. А. Семиотика искусства / Б. А. Успенский. – Москва : Языки русской культуры, 1995. – 408 с.

41. Фарино, Е. Введение в литературоведение / Е. Фарино. – Санкт-Петербург : РГПУ им. А. И. Герцена, 2004. – 640 с.

42. Фридлендер, Г. М. Достоевский / Г. М. Фридлендер [Электронный ресурс]. – Режим доступа: http://feb-web.ru/feb/irl/il0/i92/i92-005-.htm. (дата обращения: 7.04.2015).

43. Фридлендер, Г. М. Реализм Достоевского / Г. М. Фридлендер. – Ленинград : Наука, 1964. – 404 с.

44. Чернышевский, Н. Г. Полное собрание сочинений в 15 т. Т.7. / Н. Г. Чернышевский [Электронный ресурс]. – Режим доступа: http://ru.calameo.com/read/002710353aa2a79855664. (дата обращения: 20.03. 2015).

45. Шкловский, В. Б. За и против. Заметки о Достоевском / В. Б. Шкловский [Электронный ресурс]. – Режим доступа: http://knigger.com/texts.php?bid=21018&page=49. (дата обращения: 19.05.2015).

46. Этов, В. И. Достоевский / В. И. Этов. – Москва : Просвещение, 1968. – 384 с.

1 Успенский Б. А. Семиотика искусства. – М., 1995. – С. 13.

2 Лотман Ю. М. Структура художественного текста. – М., 1970. – С. 302.

3 Рикер П. Конфликт интерпретаций. Очерки о герменевтике. – М., 1995. – С. 5.

4 Дильтей В. Собрание сочинений в 6 томах. Т.4: Герменевтика и теория литературы. – М., 2001. – С. 299.

5 Там же. – С. 299.

6 Бахтин М. М. Эстетика словесного творчества. – М., 1986. – С. 297.

7 Там же. – С. 301.

8 Там же.

9 Там же. – С. 303-304.

10 Там же. – С. 306.

11 Там же. – С. 310.

12 Лотман Ю. М. Структура художественного текста. – М., 1970. – С. 287.

13 Чернышевский Н. Г. Полное собрание сочинений в 15 т. - Т.7. - С. 951. [Электронный ресурс]. – Режим доступа: http://ru.calameo.com/read/002710353aa2a79855664. (дата обращения: 20.03. 2015).

14 Григорьев А. А. Реализм и идеализм в нашей литературе [Электронный ресурс]. – Режим доступа: http://az.lib.ru/g/grigorxew_a_a/text_0420.shtml. (дата обращения: 19. 02. 2015).

15 Добролюбов Н. А. Собрание сочинений в 9 т. - Т.7. – Л., 1963. – С. 228.

16 Хитров А. “Униженные и оскорбленные”. Роман в 4-х частях Ф. М. Достоевского. Сын отечества. – 1861. - № 37. Цитата по: Достоевский Ф. М. Полное собрание сочинений в 30 томах. – Т. 3. – Л., 1972. – С. 529.

17 Там же

18 Кушелев-Безбородко Г. А. Русское слово, 1861, № 9. Цитата по: Достоевский Ф. М. Полное собрание сочинений в 30 томах. – Т. 3. – Л., 1972. – С. 529.

19 Там же.

20 Тур Е. Русская речь, 1861, 5 ноября, № 89. Цит. по: Достоевский Ф. М. Полное собрание сочинений в 30 томах. – Т. 3. – Л., 1972. – С. 530.

21 Там же.

22 Добролюбов Н. А. Собрание сочинений в 9 т. - Т.7. – Л., 1963. – С. 248.

23 Там же. С. 230.

24 Там же. – С. 231.

25 Там же. – С. 231.

26 Там же. – С. 232.

27 Там же. – С. 233.

28 Там же. – С. 234.

29 Там же. – С. 235.

30 Чернышевский Н. Г. Полное собрание сочинений в 15 т. - Т.7. - С. 952. [Электронный ресурс]. – Режим доступа: http://ru.calameo.com/read/002710353aa2a79855664. (дата обращения: 20.03. 2015).

31Добролюбов Н. А. Собрание сочинений в 9 т. - Т.7. – Л., 1963. – С. 236.

32 Там же. – С. 235-236.

33 Зарин Е. Ф. Библиотека для чтения, 1862, № 4. Цит. по: Достоевский Ф. М. Полное собрание сочинений в 30 томах. – Т. 3. – Л., 1972. – С. 531.

34 Там же.

35 Григорьев А. А. Материалы для биографии. Под редакцией В. Княжнина. Пгр., 1917. Цитата по: Достоевский Ф. М. Полное собрание сочинений в 30 томах. – Т. 3. – Л., 1972. – С. 531.

36 Григорьев А. А. Эпоха, 1864, № 9. Цит. по: Достоевский Ф. М. Полное собрание сочинений в 30 томах. – Т. 3. – Л., 1972. – С. 531.

37 Наседкин Н. Н. Самоубийство Достоевского (Тема суицида в жизни и творчестве). – С. 44. [Электронный ресурс] – Режим доступа: http://www.rulit.me/books/samoubijstvo-dostoevskogo-tema-suicida-v-zhizni-i-tvorchestve-read-193524-44.html. (дата обращения: 30. 04. 2015).

38 Михайловский Н. К. Жестокий талант. [Электронный ресурс]. – Режим доступа: http://az.lib.ru/m/mihajlowskij_n_k/text_0042.shtml. (дата обращения: 10.02.2015).

39 Там же.

40 Там же.

41 Фридлендер Г. М. Достоевский. С. 40. [Электронный ресурс]. – Режим доступа: http://feb-web.ru/feb/irl/il0/i92/i92-005-.htm. (дата обращения: 21.04.2015).

42 Там же.

43 Там же.

44 Там же. С. 42.

45 Там же. С. 43.

46 Там же. С. 44.

47 Шкловский В. Б. За и против. Заметки о Достоевском. С. 49. [Электронный ресурс]. – Режим доступа: http://knigger.com/texts.php?bid=21018&page=49. (дата обращения: 19.05.2015).

48 Гроссман Л. П. Достоевский. – М., 1965. – С. 241.

49 Назиров Р. Г. Трагедийное начало в романе Ф. М. Достоевского “Униженные и оскорбленные” // Русская классическая литература: сравнительно исторический подход. Исследования разных лет: Сборник статей. – Уфа: РИО БашГУ, 2005. С. 21. [Электронный ресурс]. – Режим доступа: http://nevmenandr.net/scientia/nazirov-unizhennye.php. (дата обращения: 8.02.2015).

50 Там же.

51 Там же. С. 22.

52 Там же. С. 23.

53 Там же.

54 Достоевский Ф. М. Полное собрание сочинений в 30 томах. – Т.3. – Л., 1972. – С. 208.

55 Назиров Р. Г. Трагедийное начало в романе Ф. М. Достоевского “Униженные и оскорбленные” // Русская классическая литература: сравнительно исторический подход. Исследования разных лет: Сборник статей. – Уфа: РИО БашГУ, 2005. С. 24. [Электронный ресурс]. – Режим доступа: http://nevmenandr.net/scientia/nazirov-unizhennye.php. (дата обращения: 8.02.2015).

56 Там же. С. 25.

57 Там же. С. 26.

58 Там же.

59 Там же. С. 28-29.

60 Там же. С. 31.

61 Там же. С. 33-34.

62 Кирпотин В. Я. Избранные работы в 3 томах. – Т.2. – М., 1978. – С. 192.

63 Там же. С. 193.

64 Там же. С. 194.

65 Там же. С. 195.

66 Там же. С. 196.

67 Там же. С. 199.

68 Там же. С. 200.

69 Там же.

70 Достоевский Ф. М. Полное собрание сочинений в 30 томах. – Т.3. – Л., 1972. – С. 386.

71 Там же. С. 202.

72 Там же. С. 400.

73 Кирпотин В. Я. Избранные работы в 3 томах. – Т.2. – М., 1978. – С. 202.

74 Там же. С. 203.

75 Там же. С. 207.

76 Там же. С. 208.

77 Там же. С. 214.

78 Там же. С. 215.

79 Там же. С. 216.

80 Там же. С. 227.

81 Там же. С. 228.

82 Достоевский Ф. М. Полное собрание сочинений в 30 томах. – Т.3. – Л., 1972. – С. 441.

83 Кирпотин В. Я. Избранные работы в 3 томах. – Т.2. – М., 1978. – С. 237.

84 Там же. С. 260.

85 Туниманов В. А. Творчество Достоевского (1854 – 1862). – Л., 1980. – С. 157.

86 Добролюбов Н. А. Собрание сочинений в 9 томах. - Т.7. – Л., 1963. – С. 228.

87 Там же. С. 230.

88 Там же. С. 239.

89 Там же С. 254.

90 Достоевский Ф. М. Полное собрание сочинений в 30 томах. – Т.3. – Л., 1972. – С. 299.

91 Там же. С. 210-211.

92 Там же. С. 207.

93 Туниманов В. А. Творчество Достоевского (1854 – 1862). – Л., 1980. – С. 173.

94 Достоевский Ф. М. Полное собрание сочинений в 30 томах. – Т.3. – Л., 1972. – С. 361-362.

95 Долинина Н. Г. Предисловие к Достоевскому. – Л., 1980. – С. 3-4.

96 Буданова Н. Ф. Комментарии: Ф. М. Достоевский “Униженные и оскорбленные”. [Электронный ресурс]. – Режим доступа: http://www.rvb.ru/dostoevski/02comm/21.htm. (дата обращения: 19.05.2015).

97 Там же.

98 Там же.

99 Добролюбов Н. А. Собрание сочинений в 9 томах. - Т.7. – Л., 1963. – С. 229.

100 Достоевский Ф. М. Полное собрание сочинений в 30 томах. – Т.19. – Л., 1972. – С. 68.

101 Буданова Н. Ф. Комментарии: Ф. М. Достоевский “Униженные и оскорбленные”. [Электронный ресурс]. – Режим доступа: http://www.rvb.ru/dostoevski/02comm/21.htm. (дата обращения: 19.05.2015).

102 Филологические науки. 1983. № 6. С. 16-21.

103 Достоевский Ф. М. Полное собрание сочинений в 30 томах. – Т.3. – Л., 1972. – С. 170.

104 Там же. С. 208.

105 Там же. С. 201.

106 Там же. С. 244.

107 Там же. С. 253.

108 Там же. С. 277.

109 Там же. С. 376.

110 Там же. С. 174.

111 Там же. С. 280.

112 Виноградов И. И. Духовные искания русской литературы. – М., 2005. – С. 484.

113 Там же.

114 Там же. С. 485.

115 Там же. С. 485-486.

116 Там же. С. 486.

117 Там же. С. 487.

118 Там же. - С. 494.

119 Известия Алтайского государственного университета. 2008. № 2. - С. 53-59.

120Достоевский Ф. М. Полное собрание сочинений в 30 томах. – Т.3. – Л., 1972. – С. 315.

121 Ковалев О. А., Кудряшов И. С. Взгляд и желание мечтателя в романе Ф. М. Достоевского “Униженные и оскорбленные” // Известия Алтайского государственного университета. – 2008. - № 2. – С. 54.

122 Там же. С. 55.

123 Там же.

124 Достоевский Ф. М. Полное собрание сочинений в 30 томах. – Т.3. – Л., 1972. – С. 220.

125 Там же. – С. 230-231.

126 Там же. – С. 170.

127 Ковалев О. А., Кудряшов И. С. Взгляд и желание мечтателя в романе Ф. М. Достоевского “Униженные и оскорбленные” // Известия Алтайского государственного университета. – 2008. - № 2. – С. 56.

128 Достоевский Ф. М. Полное собрание сочинений в 30 томах. – Т.3. – Л., 1972. – С. 207.

129 Там же. – С. 169.

130 Ковалев О. А., Кудряшов И. С. Взгляд и желание мечтателя в романе Ф. М. Достоевского “Униженные и оскорбленные” // Известия Алтайского государственного университета. – 2008. - № 2. – С. 57.

131 Там же. – С. 59.

132 Достоевский Ф. М. Полное собрание сочинений в 30 томах. – Т.3. – Л., 1972. – С. 201.

133 Там же. – С. 283-284.

134 Трухтин С. О романе “Униженные и оскорбленные” Ф. М. Достоевского. [Электронный ресурс]. – Режим доступа: http://www.proza.ru/2009/10/26/1042. (дата обращения: 20.05.2015).

135 Там же.

136 Там же.

137 Там же.

138 Там же.

139 Там же.

140 Там же.

141 Там же.

142 Там же.

143 Ибрагимова Е. Еще раз о “жестоком таланте” Ф. М. Достоевского (по роману “Униженные и оскорбленные”) // Литература в школе. – 2010. - № 3. – С. 19.

144 Достоевский Ф. М. Полное собрание сочинений в 30 томах. – Т.3. – Л., 1972. – С. 230.

145 Ибрагимова Е. Еще раз о “жестоком таланте” Ф. М. Достоевского (по роману “Униженные и оскорбленные”) // Литература в школе. – 2010. - № 3. – С. 19.

146 Достоевский Ф. М. Полное собрание сочинений в 30 томах. – Т.3. – Л., 1972. – С. 208-209.

147 Ибрагимова Е. Еще раз о “жестоком таланте” Ф. М. Достоевского (по роману “Униженные и оскорбленные”) // Литература в школе. – 2010. - № 3. – С. 20.

148 Там же.

149 Там же.

150 Вестник МГГУ им. М. А. Шолохова “Филологические науки”. 2011. № 4. – С. 22-26.

151 Достоевский Ф. М. Полное собрание сочинений в 30 томах. – Т.3. – Л., 1972. – С. 401.

152 Там же. – С. 400.

153 Вестник МГОУ. Серия “Русская филология”. 2012. – № 6. –С. 89-94.

154 Достоевский Ф. М. Полное собрание сочинений в 30 томах. – Т.3. – Л., 1972. – С. 169.

155 Там же. – С. 207.

156 Даниленко О. Д. Социальные и философские символы в романе Ф. М. Достоевского “Униженные и оскорбленные” // Вестник МГОУ. Серия “Русская филология”. - 2012. - № 6. - С. 90.

157 Достоевский Ф. М. Полное собрание сочинений в 30 томах. – Т.3. – Л., 1972. – С. 178.

158 Там же.

159 Там же. – С. 194.

160 Там же. С. 234.

161 Даниленко О. Д. Социальные и философские символы в романе Ф. М. Достоевского “Униженные и оскорбленные” // Вестник МГОУ. Серия “Русская филология”. - 2012. - № 6. - С. 93.

162 Сафронова Е. Ю. Отказ героев-жертв от правовой защиты как социальный архетип в романе Ф. М. Достоевского “Униженные и оскорбленные” // Филология и человек. – 2013. - № 4. – С. 7-17.

163 Достоевский Ф. М. Полное собрание сочинений в 30 томах. – Т.3. – Л., 1972. – С. 299.

164 Там же. – С. 337.

165 Там же. – С. 438.

166 Там же. – С. 367.

167 Сафронова Е. Ю. Отказ героев-жертв от правовой защиты как социальный архетип в романе Ф. М. Достоевского “Униженные и оскорбленные” // Филология и человек. – 2013. - № 4. – С. 11.

168 Там же.

169 Сафронова Е. Ю. Отказ героев-жертв от правовой защиты как социальный архетип в романе Ф. М. Достоевского “Униженные и оскорбленные” // Филология и человек. – 2013. - № 4. – С. 13.

Интерпретация романа Ф. М. Достоевского “Униженные и оскорбленные” в отечественном литературоведении