Роль эпизода в литературном произведении

Мы уже писали о том, как непросто разобраться с ролью эпизодов в романе Л. Н. Толстого “Война и мир”. Во-первых, необходимым условием в данной работе является безупречное знание текста (краткое изложение здесь вряд ли поможет). Во-вторых, в процессе текстуального изучения необходимо разобраться в сложных переплетениях нравственных и философских проблем в романе. Своеобразие авторской концепции заключено уже в самом названии романа — “Война и мир”. Писателя интересует, как на фоне исторических событий реализуется тенденция к объединению и обособлению людей. Единство, то есть мир, — это дружба, любовь, брак, семья, социальная справедливость, национальная идея, воплотившаяся в “мысль народную”. В период Отечественной войны у Толстого это прежде всего “скрытая теплота патриотизма”, которая заполняет весь духовный мир героев, независимо от возраста и социального положения. В разобщении людей, по мнению Л. Н. Толстого, виноваты нравственные пороки. Самым страшным из них является стремление людей убивать и разрушать, то есть война. Война противостоит миру, “и надо как можно теснее и больше народа взяться рука с рукой, чтобы противостоять общей катастрофе”. Мир — это естественность, полнота содержания жизни; война — это форма, искусственность, фальшь. Все герои романа тяготеют к тому или иному полюсу жизни. Антитеза является определяющей в сложной художественной системе романа. Возможно, именно с этих позиций и стоит рассмотреть некоторые эпизоды в романе. Заметим также, что в романе несколько ключевых эпизодов (“Именины Наташи Ростовой”, “Небо Аустерлица”, “Дуэль Пьера с Долоховым”, “Бал Наташи Ростовой” и другие), которые могут быть предложены в этой номинации тем. Один из них мы подробно проанализируем.

Именины Наташи Ростовой

Когда вы стоите и ждёте, что вот-вот лопнет эта натянутая струна, когда все ждут неминуемого переворота — надо как можно теснее и больше народа взяться рука с рукой, чтобы противостоять общей катастрофе. (Л. Н. Толстой. “Война и мир”)

“Война и мир” — одна из тех книг, которую нельзя забыть. В самом её названии — вся жизнь человеческая. А ещё “Война и мир” — модель устройства мира, вселенной, поэтому и появляется в IV части романа (сон Пьера Безухова) символ этого мира — глобус-шар. “Глобус этот был живой, колеблющийся шар, не имеющий размеров”. Вся поверхность его состояла из капель, плотно сжатых между собой. Капли двигались, перемещались, то сливаясь, то разделяясь. Каждая стремилась разлиться, захватить наибольшее пространство, но и другие, сжимаясь, иногда уничтожали друг друга, иногда сливались воедино. “Вот жизнь, — сказал старичок учитель”, когда-то учивший Пьера географии. “Как это всё просто и ясно, — подумал Пьер, — как я не мог знать этого прежде”.

“Как это всё просто и ясно”, — повторяем мы, перечитывая полюбившиеся страницы романа. И эти страницы, как капли на поверхности глобуса, соединясь с другими, составляют часть единого целого. Так, эпизод за эпизодом мы продвигаемся к бесконечному и вечному, что есть жизнь человека. Но писатель Толстой не был бы философом Толстым, если бы не показал нам полярные стороны бытия: жизнь, в которой преобладает форма, и жизнь, вмещающая всю полноту содержания. Именно с этих толстовских представлений о жизни и рассмотрим эпизод именин в доме Ростовых. Но сначала вспомним первые страницы романа — описание салона Анны Павловны Шерер.

Салонная петербургская жизнь — образец ненатурального существования, существования формального. В самом начале в изображении салона Л. Н. Толстой отмечает неестественное механическое течение жизни людей, давно забывших о том, что можно находиться вне фальши и пошлой игры. Здесь говорят “по привычке, как заведённые часы”, здесь заранее берут для себя роль и следуют ей помимо собственного желания. Искренности чувств ожидать здесь было бы странно. Естественность — вот что самое нежелательное для этого круга. Поэтому Анна Павловна с тревогой следит за слишком непосредственным Пьером и внутренне недовольна его горячностью в споре с одним из гостей. Истина для этих людей не существует, только выгода, личный интерес. “Влияние в свете есть капитал, который надо беречь, чтоб он не исчез” — эти мысли князя Василия разделяет едва ли не каждый присутствующий здесь, кроме, разумеется, Пьера Безухова и Андрея Болконского. Для последнего “гостиные, сплетни, балы, тщеславие, ничтожество” — “заколдованный круг”, из которого он стремится как можно быстрее вырваться и следовать на войну. Таков высший свет в Петербурге. А что же в Москве?

На удивление (мы помним фамусовскую Москву), обнаруживаем иной полюс жизни в первопрестольной столице. Л. Толстой явно разделяет и противопоставляет Москву и Петербург. Московская жизнь для него — жизнь усадебная, более близкая естественной, народной, даже когда обитатели усадеб живут в городе (он так и чувствовал себя, ненадолго выезжая из Ясной Поляны в московский дом в Хамовниках). И характерное явление для Москвы — Ростовы, погружённые больше в стихию душевно-эмоциональную, чем рационального расчёта, мало имеющие представления о рассудочных основах жизни. И неудивительно, что на именинах “матери и меньшей дочери” Ростовых около сотни гостей: “Граф встречал и провожал гостей, приглашая всех к обеду”. Хлебосольство, щедрость, природное добродушие — отличительные черты семейства Ростовых. Вспомним хотя бы живое участие графини в покупке обмундирования сыну бедной подруги — Анны Михайловны Друбецкой. Граф даже не поинтересовался, для чего понадобились деньги, и велел тотчас же принести их и отдать графине, с нежностью выговаривая: “Вы, графинюшка, мотовка известная, — проговорил граф и, поцеловав у жены руку, ушёл опять в кабинет”. С тем же редкостным чувством понимания он заплатит карточный долг сына Николая. На этот раз сумма будет куда более значительней, и старый граф едва не умрёт, услышав про сорок три тысячи, но “…да, да, — проговорил он, — трудно, я боюсь, трудно достать… с кем не бывало! Да, с кем не бывало…” Представить в подобной ситуации князя Василия даже невозможно, хотя и он спасал бы Анатоля, но, скорее, не честной уплатой долга, а мерзкими интригами против Долохова. Поражает в старом графе Ростове и то, что, независимо от слухов, он настойчиво передаёт приглашение Пьеру приехать на обед. Мы помним, как холодно и настороженно был встречен он в салоне Шерер, да и здесь, в Москве, его не очень-то жалуют. “Надеюсь, что здесь его никто не примет, несмотря на его богатство. Мне хотели его представить. Я решительно отказалась: у меня дочери”, — как от прокажённого, шарахается от него Марья Львовна Карагина. Но не все, не все…

Курьёзный и нелепый случай с медведем и квартальным вызовет в доме Ростовых у одних добродушный смех (у графа Ростова), у других — любопытство (преимущественно у молодёжи), а кто и с отеческой ноткой (Марья Дмитриевна) грозно пожурит бедного Пьера: “Хорош, нечего сказать! Хорош мальчик! Отец на одре лежит, а он забавляется, квартального на медведя верхом сажает. Стыдно, батюшка, стыдно! Лучше бы на войну шёл”. Ох, больше бы таких грозных наставлений нашему Пьеру, может быть, и не было бы непростительных ошибок в его жизни. Интересен и сам образ тётушки — графини Марьи Дмитриевны. Она “всегда говорила по-русски”, не признавая светских условностей; надо заметить, французская речь в доме Ростовых звучит гораздо реже, чем в петербургской гостиной (или почти не звучит). И как почтительно все встали перед ней, и это отнюдь не фальшивый обряд вежливости перед “никому не нужной тётушкой” Шерер, а естественное желание выразить уважение почтенной даме.

Таково старшее поколение Ростовых, живущих в согласии с движениями души. А каково же младшее? Всех представил здесь Толстой: Веру, Николая, Наташу, Петю, родственницу Соню, друга Бориса, не обошёл вниманием и будущего мужа Веры — Берга. Об этой паре хочется рассказать отдельно.

“Старшая, Вера, была хороша, была неглупа, училась прекрасно... голос у неё был приятный...” Вера слишком “умна” для этого семейства, но ум её обнаруживает свою ущербность, когда соприкасается с эмоционально-душевной стихией этого дома. От неё веет холодом и непомерным высокомерием, недаром она станет женой Берга — именно ему она под стать, этому наивному эгоцентрику. “Спокойно и учтиво” размышлял Берг о преимуществе пехоты против кавалерии, не замечая “ни насмешки, ни равнодушия” окружающих. Вполне серьёзно, совсем в духе полковника Скалозуба, мечтал о вакансиях, полученных за счёт убитых на войне. “Ну, батюшка, вы и в пехоте, и в кавалерии везде пойдете в ход; это я вам предрекаю, — сказал Шиншин, трепля его по плечу”. Берг и Вера, увы, несут в себе шаблоны салонной противоестественной жизни. Они не имеют собственной жизненной программы, довольствуются заимствованной на стороне. Противоестественно также будет их желание не иметь детей:

“— Одно только, чтоб у нас не было так скоро детей…

— Да, — отвечала Вера, — я совсем этого не желаю. Надо жить для общества”.

В этом их обоюдном согласии (тогда как для Толстого любовь к детям есть одно из самых естественных свойств человека) — какая-то машинная расчётливость, неприкрытый эгоизм. Так и пройдут они по жизни, извращая подлинное человеческое бытие. Да, прав был старый граф, говоря: “Что греха таить… Графинюшка мудрила с Верой…” Вот и “намудрила”, что младшая дочь в день своих именин поразительно честно и открыто заявит: “Ты этого никогда не поймёшь… потому что ты никогда никого не любила; у тебя сердца нет”. Этой тринадцатилетней девочке уже дано понять душевную пустоту старшей сестры.

“Черноглазая, с большим ртом, некрасивая, но живая девочка” — такой мы впервые видим Наташу. И с её образом входит в роман тема “живой жизни”. Переполненная оптимизмом, она стремится везде поспеть: утешить Соню, по-детски наивно объясниться в любви к Борису, поспорить о сорте мороженого, спеть с Николаем романс “Ключ”, станцевать с Пьером. Толстой пишет, что “сущность её жизни — любовь”. В ней и соединились самые ценные качества человека: любовь, поэзия, жизнь. Конечно, мы не верим ей, когда она “на полном серьёзе” говорит Борису: “Навсегда… До самой смерти”. “И, взяв его под руку, она со счастливым лицом тихо пошла с ним рядом в диванную”.

“Умна она?” — спросит впоследствии Пьера княжна Марья. “Пьер задумался. “Я думаю, нет, — сказал он, — а впрочем — да. Она не удостоивает быть умной””. “Не удостоивает быть умной”? Поразительно! То есть она изначально отдаётся бессознательному следованию жизни, не снисходя до размышлений о своём месте в ней. Вот Вера и Берг находят своё место — “жить ради общества”. Все действия Наташи определены требованием её натуры, а не рациональным выбором, поэтому она не просто участник определённой частной жизни, ибо она не принадлежит одному семейному кругу, а миру всеобщего движения. И может быть, и её имел в виду Толстой, говоря об исторических персонажах романа: “Только одна бессознательная деятельность приносит плоды, и человек, играющий роль в историческом событии, никогда не понимает его значения. Ежели он пытается понять его, он поражается бесплодностью”. Она и не пытается понять свою роль, тем самым уже определила её для себя и для других. “Весь мир разделён для меня на две половины: одна — она и там всё — счастье, надежда, свет; другая половина — всё, где её нет, там всё уныние и темнота”, — скажет князь Андрей четыре года спустя. Но пока она сидит за именинным столом, смотрит на Бориса по-детски влюблённым взглядом. “Этот же самый взгляд её иногда обращался на Пьера, и ему под взглядом этой смешной, оживлённой девочки хотелось смеяться, не зная чему”. Так и обнаруживает себя Наташа в бессознательном движении, и мы видим её натуральность, то качество, которое составит неизменное свойство её жизни. Между Наташей-девочкой, с её импульсивным порывом навстречу всему живому, между Наташей-девушкой, восхищённой глубокой красотой лунной ночи в Отрадном, и Наташей-матерью, “с радостным лицом” показывающей пелёнку с жёлтым пятном, нет существенного различия, ибо и то, и другое натурально, нефальшиво. Радость матери при здоровье ребёнка так же поэтична, как и первый поцелуй, как и восторг перед необозримостью и неохватностью жизни.

“Как это всё просто и ясно” — ещё раз убеждаемся мы, обращая свой взгляд на глобус-шар, где уже нет уничтожающих друг друга капель, а все они слились воедино, составляя один большой и светлый мир, как в самом начале — в доме Ростовых. И в этом мире остаются Наташа и Пьер, Николай и княжна Марья с маленьким князем Болконским, и “надо как можно теснее и больше народа взяться рука с рукой, чтобы противостоять общей катастрофе”.

Мастерство писателя

Cкорее всего, немногие выпускники — при довольно широком выборе тем — осмелятся обратиться к теме, связанной с мастерством писателя. Так уж сложилось, что в реальной практике школьного урока анализ, как правило, сосредоточен на проблематике, героях произведения. Зачастую “художественные особенности” как приложение к анализу содержания просто называются на заключительном уроке. Нередко учителя сознательно противятся анализу формы, художественного своеобразия произведения, считая, что это ослабит непосредственность восприятия, спонтанность читательского отклика, оставляя сферу мастерской художников слова вниманию литературоведов. Между тем культура художественного восприятия предполагает читательскую реакцию на язык писателя, неповторимость образного строя, изобразительно-выразительных средств, на построение произведения. Как писал С. Я. Маршак, “читатель тоже художник, иначе мы не могли бы разговаривать с ним на языке образов и красот”. Именно в этом случае возможен диалог читателя и писателя. Современная методика ищет пути сближения эстетического языка писателя и читателя.

Понятие “мастерство писателя”, как правило, связывается со сферой формы, художественного своеобразия произведения. Выпускники школы знакомы с такими проявлениями мастерства художников слова, как портрет, пейзаж, художественная деталь, мир вещей, символика, психологизм, фантастика, сатира, мастерство речевой характеристики героев, своеобразие языка, стиля художественного произведения. Очевидно, и тема на экзамене может быть сформулирована достаточно конкретно. Например:

“Тайная психология” И. С. Тургенева в романе “Отцы и дети”; “Люди как реки…”: мастерство Толстого-психолога (по роману “Война и мир”); Мастерство художественной детали в поэме Н. В. Гоголя “Мёртвые души”; Драма или комедия — пьеса “Вишнёвый сад”? (Мастерство Чехова-драматурга); Образы-символы в повести А. Платонова “Котлован”; Реальность и фантастика (по одному произведению М. А. Булгакова); Художественное мастерство А. И. Солженицына в создании образа главной героини рассказа “Матрёнин двор”.

В связи с последней формулировкой темы заметим, что, как показывает опыт, существует опасность подмены анализа мастерства писателя более привычным раскрытием образа героя. Вместе с тем возможна и достаточно широкая по содержанию формулировка темы, как “Мастерство А. С. Пушкина в романе “Евгений Онегин””. С одной стороны, раскрывая такую тему, можно писать “обо всём понемногу”: о жанре, зеркальной композиции романа, системе образов, лирических отступлениях, мастерстве в создании образов героев. Однако более плодотворным, как нам кажется, представляется путь “от частного к общему”. Ученик может показать, как сила художественной изобразительности проявляется в одном из элементов поэтики произведения и частная, казалось бы, деталь (образ), как магический кристалл, помогают увидеть художественное целое, осознать соотнесённость каждого элемента текста с авторской позицией.

По нашим наблюдениям, особенно содержательными, творчески оригинальными бывают сочинения учеников, которые занимались самостоятельным исследованием поэтики во внеклассной работе. Это, например, такие исследования наших учеников, как:

Пушкинские эпиграфы к произведениям Анны Ахматовой; Музыкальность лирики К. Бальмонта; Образ дороги в повести А. Платонова “Котлован”; Цвет и звук в повести А. Платонова “Котлован”.

В качестве примера приведём выпускное сочинение, которому предшествовала исследовательская работа “Образ луны в романе А. С. Пушкина “Евгений Онегин””. Исследование в этой области помогло ученице раскрыть мастерство Пушкина в создании образа Татьяны, рассмотрев одну деталь (образ) луны. Внешне кажущееся сужение темы на самом деле способствовало более глубокому пониманию образа героини и мастерской слова художника.

Мастерство Пушкина в создании образа Татьяны Лариной в романе “Евгений Онегин”

Пушкин даже лучше бы сделал, если бы назвал свою поэму именем Татьяны, а не Онегина, ибо, бесспорно, она главная героиня поэмы. (Ф. М. Достоевский)

Деталь в художествах — это части или подробности в отделке. (В. И. Даль)

Мастерство А. С. Пушкина неисчерпаемо. Тонкий лирик в поэзии, “любознательный” рассказчик в “Повестях Белкина”, беспристрастный историк в “Истории Пугачёва”. Но мало кто задавался вопросом, какую роль может сыграть одна-единственная деталь в раскрытии образа героя. Обратимся к такой детали-образу, как луна, в романе Пушкина “Евгений Онегин”. Может быть, этот образ поможет нам глубже понять главную героиню, Татьяну Ларину. Символика луны в мировой мифологии не так уж и многозначна: луна — знак богини Дианы, богини плодородия и деторождения, всего живого. Впоследствии её стали отождествлять с богиней Селеной, олицетворяющей целомудрие, чистоту и святость.

Мы помним, как Пушкин, называя героиню Татьяной, пишет:

Впервые именем таким

Страницы нежного романа

Мы своевольно освятим.

“Святое” имя Татьяны, с которым “неразлучно воспоминание старины”, как раз и ассоциируется с богиней луны, ночного зарева, молча заливающего спящую землю серебристым сиянием. Вспомним, как Онегин, увидев в высшем петербургском свете Татьяну, “въявь богиню зрит” (из “Послесловия” к роману).

Образ луны сопровождает героиню на протяжении всего романа. Вот Ленский знакомит Онегина со своей невестой Ольгой, и он сразу обращает внимание на ту, “которая грустна и молчалива, как Светлана”. Удивляется своему новоявленному другу, что тот выбрал “другую”: “В чертах у Ольги жизни нет. // Точь-в-точь в Вандиковой мадонне: // Кругла, красна лицом она, // Как эта глупая луна // На этом глупом небосклоне”. Здесь “глупая луна” — антитеза луне, льющей живительный свет на мир, когда он “в праздной тишине при отуманенной луне... лениво почивает”. Так и Татьяна в “праздной тишине” деревенской жизни тихо мечтает, погружаясь в чтение сентиментальных французских романов, вглядываясь в героев и уподобляя их себе и Онегину: “И сердцем далеко носилась // Татьяна, смотря на луну… // Вдруг мысль в уме её родилась…”, “она сказала: это он”. Роман (бессмертное произведение)тическая душа Татьяны живёт в созданном ею мире грёз, мечтаний, жизнь свою она сверяет с преданиями, приметами, “предсказаниями луны”, ибо Татьяна — “русская душою”. Заметим, у славян луна покровительствует ещё всему домашнему миру, а, как известно, фамилия Татьяны — Ларина — связана с древними божествами ларами — покровителями домашнего очага, природы.

Ночное светило сопровождает героиню, когда она пишет письмо Онегину: “И между тем луна сияла // И томным светом озаряла // Татьяны бледные красы”. Пушкинская героиня пишет письмо наедине с луной, девственный свет которой связан с романтическими мыслями, когда влюблённая девушка перестаёт замечать реальную обстановку, оставаясь вдвоём с “томным светом” вдохновительницы-луны. Это же состояние будет сопровождать её и после встречи с Онегиным в Петербурге:

Об нём она во мраке ночи,

Пока Морфей не прилетит,

Бывало, девственно грустит,

К луне подъемлет томны очи,

Мечтая с ним когда-нибудь

Свершить смиренный жизни путь.

Как видим, Татьяна не меняется внутренне: изменился её статус, она стала замужней женщиной, важной особой. Но “русская душа” её осталась такой же высокой, чистой; даже “Клеопатра Невы”, “блистательная Нина Воронская”, не могла затмить её. Серебристым светом луны отливает внутренний мир Татьяны, он настолько богат, что недоступен пониманию окружающих, в том числе поначалу и Онегину, так же, как недоступна взгляду обратная сторона луны.

Татьяна как будто совершает свой лунный путь: луна сопровождает её в пророческом сне (“Сияет луч светил ночных”); “при свете серебристом” спешит она в дом Онегина, чтобы разгадать его душу, и ей это удаётся (“Уж не пародия ли он?”); не оставляет она её и в Москве. Но здесь вместо “отуманенной, печальной, бледной луны” появляется величавое ночное светило, затмившее блеск ярких звёзд:

Как величавая луна,

Средь жён и дев блестит одна.

С какою гордостью небесной

Земли касается она!

Продвигаясь по жизненному пути Татьяны, мы можем отметить, что она так и осталась на уровне неба, совершая свой путь от “томной луны” “на бледном небосклоне” до ослепительно яркой “луны в воздушной синеве”.

И Онегин “въявь богиню зрит”. Луна-богиня Татьяна — воплощение идеала женщины, покровительницы домашнего очага, верности, добра, света — всего того, что составляет идеал поэта.

Мастерство автора “Евгения Онегина” действительно неисчерпаемо. Нам удалось раскрыть только одну его грань в создании образа Татьяны, ставшей “лунной сонатой” Пушкина.

В первом консультационном номере (“Литература”, № 47, 2001) нам предложили уже окончательный вариант формулировки этой темы: автора и произведение сможет выбрать учащийся. И как вариант заглавия темы — “Особенности описания природы (пейзажа) в литературном произведении XIX века”. Свобода в выборе произведений, на наш взгляд, только способствует более широкому отклику на эту тему. В нашей “методической копилке” есть и такая работа (“Описание природы на страницах романа Л. Н. Толстого “Война и мир””), где материал излагается через сопоставление взглядов художников XIX века на проблему единства природы и человека. Подобный взгляд на проблему ещё раз продемонстрирует непревзойдённое мастерство Л. Н. Толстого.

Описание природы на страницах романа Л. Н. Толстого “Война и мир”

И всё это моё, и всё это во мне, и всё это я! (Л. Н. Толстой. “Война и мир”)

Вы никогда не задавались вопросами, что значит “прозрачный звук лошадиных копыт”, как может “природа дышать примирительной красотой и силой”? Почему звуки могут казаться яркими, цветными, как, например, “яркий голос соловья” у Пушкина, а сочетание движений, красок, запахов могут воспроизводить звуки музыкальных аккордов, как у Фета: “Сияла ночь, луной был полон сад. Лежали // Тени у наших ног…” И почему, читая описание звёздного неба у Толстого, хочется непременно воспарить в этом самом небе? Действительно, описания природы на страницах классической литературы полны благозвучных движений, гармонирующих или не гармонирующих с чувствами человека. И, пожалуй, в произведениях нигде не найдёшь описание природы в чистом виде как пейзажную зарисовку: природа и человек — величина постоянная в русской классике. Каково же отношение наших художников к окружающей природе?

У Пушкина она гармонирует с человеком: “И пусть у гробового входа // Младая будет жизнь играть, // И равнодушная природа // Красою вечною сиять” (“Брожу ли я вдоль улиц шумных...”). У Лермонтова взаимоотношения человека и природы носят болезненно-неразрешимый характер: “В небесах торжественно и чудно! // Спит земля в сиянье голубом... // Что же мне так больно и так трудно?” (“Выхожу один я на дорогу...”). Ещё более обостряются противоречия с природой у Тютчева: “Откуда, как разлад возник? // И отчего же в общем хоре // Душа не то поёт, что море, // И ропщет мыслящий тростник?” Но это всё у лириков, поэтов. А что же наши классики-прозаики? Как они воспринимают природу? На этот раз дерзну обобщить свои наблюдения за описанием природы у писателя Толстого в его эпопее “Война и мир”.

Любит ли Толстой природу? Скорее всего его чувство сильнее, глубже того, что называют любовью, ибо он любит человека в ней, любит без восторженного трепета, без опьянения, он любит той великой и трезвою любовью, как можно любить “живую колесницу мирозданья”, неразделимую с человеком. Во взглядах Л. Толстого на природу в романе “Война и мир” нет ничего таинственного, призрачного, сумеречно-звёздного, сказочного и чудесного: природа у него — плоть от плоти народа, как, впрочем, и весь роман проникнут “мыслью народной”. Рассмотрим только два эпизода, в центре которых толстовский “чистейшей прелести чистейший образец” — Наташа Ростова. Один из них — лунная ночь в Отрадном, когда князь Андрей по опекунским делам посетил имение Ростовых.

“День был так хорош, солнце так ярко, кругом всё так весело; а эта тоненькая и хорошенькая девушка не знала и не хотела знать про его существование и была довольна и счастлива какой-то своей отдельной — верно, глупой, — но весёлой и счастливой жизнью”.

Обратим внимание на поразительную скудость изобразительных средств в описании весеннего дня. Ни одной яркой краски: один выразительный штрих — и образ дня готов. Но простота и лаконичность данного описания всего лишь прелюдия к воссозданию образа лунной ночи, восторженного состояния Наташи и духовного возрождения князя Андрея: “Всё затихло и окаменело, как и луна, и её свет и тени.

— Соня! Соня! — послышался опять первый голос. — Ну, как можно спать! Да ты посмотри, что за прелесть! <...> Да проснись же, Соня, — сказала она почти со слезами в голосе. — Ведь эдакой прелестной ночи никогда, никогда не бывало <...> Так бы вот села на корточки, вот так, подхватила бы себя под коленки — туже, как можно туже, натужиться надо, — и полетела бы. Вот так!”

Пушкинская Татьяна слушает сказки доброй няни, зачитывается сентиментальными романами в ожидании “героя своего романа”, а Наташа Ростова мечтает взлететь высоко-высоко и парить там, и дела ей нет никакого до тяжёлых мыслей князя Андрея, как и его нет пока в её жизни. Вот она, вся здесь, в этой лунной ночи, вся живая, близкая, особенная и естественная, как тот “яркий и весёлый день”. И поэзия ночи, переданная её ощущениями, оказала своё магическое воздействие на Андрея Болконского: “В душе его вдруг поднялась такая неожиданная путаница молодых мыслей и надежд, противоречащих всей его жизни…” Вот так всегда у Толстого: внешние движения природы, скрытые в человеческих ощущениях, становятся очистительной силой души человека. Подобно многим героиням (Татьяна Ларина, Ольга Ильинская), воплощает Наташа музу художника, отражает в зеркале природы вечно женственное. Мы не зря здесь часто упоминаем Пушкина, ибо стихия природной гармонии у Толстого близка пушкинской: сопрягать движения природы с движениями души человека для обоих художников — задача первостепенная в создании нравственного идеала. Но полнота нравственной целостности доступна человеку, по мнению Толстого, только в соприкосновении с народной жизнью. А что Наташа причастна этому уровню, обнаруживается в знаменитой сцене охоты, где она, может быть даже бессознательно, выразила своё единство с природной стихией. Дело происходит в поле во время охоты. Все участники этого сугубо мужского занятия в необыкновенном возбуждении рассказывают о только что затравленном зайце. “В то же время Наташа, не переводя духа, радостно и восторженно визжала так пронзительно, что в ушах звенело. Она этим визгом выражала всё то, что выражали и другие охотники своим единовременным разговором”. В этом диком охотничьем визге светской барышни было что-то древнее, лесное, языческое. Прелестные черты Наташи, искажённые первобытной страстью, сразу же напоминают финальные сцены, где Наташа становится супругой и матерью, “носит, рожает и кормит”. Идея природного “опрощения” Толстого так неожиданно завершается в образе Наташи. И стоило ли нам любоваться родною сестрою Татьяны, “прелестным образцом” музы Толстого? Что общего между Наташей-девушкой, мечтающей воспарить над всеми условностями жизни, и “плодовитою самкой”? Оказывается, именно к этому вёл её Толстой сквозь всю огромную эпопею, подобно тому, “как природа ведёт цветочную завязь к плоду”. Только за это он и любит её. Только теперь открылось в ней то вечно материнское чувство, что было заложено природой.

Любит ли Толстой природу? У Толстого своё отношение к ней: природа для него не “отгадчик” состояния души человека, она изначально заложена в человеке, поэтому и раскрывается в нём постепенно, бессознательно, на разных уровнях: от природно-языческого, что есть естество и плоть человека, до уровня неба, то есть вечного. Природа у Толстого способна возрождать к жизни героев — так будет у князя Андрея в соприкосновении с вечным и бездонным небом на поле Аустерлица. Она способна любить, рождать новую жизнь — так будет у Наташи с Пьером. Она способна защитить, проявить “скрытую теплоту патриотизма” — так будет со всем народом в войне 1812 года. Природа у Толстого движется всё по тому же кругу, что составляет бесконечный и вечный мир человека:

“Высоко в светлом небе стоял полный месяц. Леса, поля, невидные прежде вне расположения лагеря, открывались теперь вдали. И ещё дальше этих лесов и полей виднелась светлая, колеблющаяся, зовущая в себя бесконечная даль. Пьер взглянул на небо, в глубь уходящих, играющих звёзд: “И всё это моё, и всё это во мне, и всё это я!””