Эти страшные цветы — лютики

Роман (бессмертное произведение) «Мелкий бес». Ключ к тексту

О романе «Мелкий бес» написано много — и толкового, и бестолкового. Про бестолковых сочинителей и вспоминать не стоит, а толковые как-то походя забывали, что является темой их сочинения, они двигались по прихоти собственных мыслей и концепций, а роман оставался по-прежнему необъяснённым, а потому и недоступным для понимания.

Наверное, следовало бы вместо вещей важных, но всё же второстепенных: исследования народной демонологии и литературных реминисценций, на которых замешана книга, объяснить, как следует читать этот роман, необычный для русской литературы, переполненной страданиями о бедном чиновнике и наперебой предлагающей решения мировых вопросов. А всё прочее вынести в комментарии.

И потому следует сразу сказать: Фёдор Сологуб писал роман не о нравах провинциального города, не о типах, там привольно расположившихся, не о безумии Передонова и не о том, как обманули его, заставив обманом жениться на ненавистной и страшной Варваре. Он писал роман о проблемах языка. Но не в новомодном смысле, когда показывается бессилие слова, невозможность общей речи, разобщённость людей.

В романе язык подчиняет действие, направляет его, ибо персонажи (в частности, тот же Ардальон Борисыч Передонов) понимают сказанное буквально, слово становится планом поступка, схемой поведения. И если сначала это не слишком бросается в глаза, то постепенно делается очевидным.

Казалось бы, что может пронять Передонова, а тем более уничтожить его? Он ведь непробиваем, неуязвим. Самодоволен, самовлюблён и потому с самохвальством говорит, что в него все влюбляются. И ведь не совсем заблуждается на сей счёт — жених он завидный, невесты так и пытаются его поймать, окрутить. И в средних летах, и чин высокий имеет, и денежно независим. Нет, для него тут нет пары, заключает он.

По его собственному мнению, он всё превзошёл: самые лучшие книги прежде прочёл, самые вкусные кушанья попробовал, любого обмишулит. И жить собирается ещё лет двести, а то и триста, никак не меньше того.

И понятия его неподвижны, можно сказать, незыблемы. Мицкевич — выше Пушкина, ибо Пушкин “камер-лакей”, следовательно, место портрету Мицкевича на стене в столовой, а портрету Пушкина — в сортире.

Даже на мир Передонов смотрит по-хозяйски, не одобряет расточительства вселенной: “Когда Передоновы возвращались из-под венца, солнце заходило, а небо всё было в огне и в золоте. Но не нравилось это Передонову. Он бормотал:

— Наляпали золота кусками, аж отваливается. Где это видано, чтобы столько тратить!”

Правда, есть в Передонове одна странность, которая потом разовьётся в болезнь. Он учитель русского языка, и куски смыслов, обломки познаний бродят у него в мыслях, причудливо преображаются. То он кричит бедной Марте и её брату словами городничего: “Чему смеётесь?” И добавляет: “Надо мной смеётесь?” То выбор им невесты из трёх сестёр Рутиловых превращается в пародию на пушкинскую «Сказку о царе Салтане»: каждая сестра говорит, как она станет ублажать в браке Передонова, а тот слушает.

И вдруг доверие Передонова к слову переходит границы, он становится рабом высказывания. Сперва неявно, затем явственно. Вот Рутилов, старательно сватающий за Передонова любую из своих незамужних сестёр, показывает ему стебель белены, скомканный вместе с листьями и грязно-белыми цветами, даёт понюхать Передонову. Белена источает запах тяжёлый, неприятный. “Растереть да бросить, — комментирует Рутилов. — Вот и Варвара твоя”.

А в мозгах Передонова неожиданно возникает смысловая связь: белена — отрава. И его охватывает ужас: отравит, отравит! Этого достаточно. Куда ни глянь, за милыми картинами жизни таится опасность. Заглянуть хоть в огород: “Там качались сухие коробочки мака да бело-жёлтые крупные чепчики ромашки, жёлтые головки подсолнечника никли перед увяданием, и между полезными зелиями поднимались зонтики: белые у кокорыша и бледно-пурпуровые у цикутного аистника, цвели светло-жёлтые лютики да невысокие молочаи”. Что ни цветок — то ядовитый.

И теперь Передонов томится надвигающейся опасностью. Нюхает кофе — нет ли тяжёлого запаха яда? А Павлушка Володин, почему он вспомнил про ерлы, блюдо, схожее с кутьёй, почему предложил сготовить его для Передонова? И Павлушка может отравить, подсыпать.

Игра отпущенных на волю словес разрастается, захватывает не одного Передонова. Игра просачивается и в речь повествователя, который если и не из передоновского круга, то живёт тут же, недаром он подчёркивает: “наш город”, “в нашем городе”. И уже он называет передоновские мысли “паскудными детищами его скудного воображения”. Уже приворотный столб, возле которого стоит Передонов, ожидая выхода девиц Рутиловых, становится истинным “приворотным столбом”, по названию схожим с приворотным зельем.

Дальше — больше. Словесные совпадения начинают властвовать. Словесная логика заключается в самом наличии слов:

“— Ты только постой у ворот, — убедительно говорил Рутилов, — я тебе любую выведу, которую хошь. Ну, послушай, я тебе сейчас докажу. Ведь дважды два — четыре, так или нет?

— Так, — отвечал Передонов.

— Ну вот, дважды два четыре, что тебе следует жениться на моей сестре.

Передонов был поражён.

«А ведь и правда, — подумал он, — конечно, дважды два — четыре». И он с уважением посмотрел на рассудительного Рутилова. «Придётся венчаться! С ним не сговоришь»”.

А словеса могут всё, они приникают друг к другу, дополняют свой смысл чужим смыслом. Почему так испугался Передонов, увидев нож в руке Варвары? Почему боится, что его зарежут? Да ведь рядом сидит дама по фамилии Преполовенская. Вот и опасность для Ардальона Борисыча, опасность, которую он потом направит от себя к присутствующему тут же Володину.

И не смешон эпизод с розыгрышем Рутилова, слова-то, им произнесённые, способны обернуться правдой:

“Передонов пугливо ждал, и томила его злость на Рутилова. Вдруг Рутилов спросил:

— Ардальон Борисыч, а у тебя есть пятачок?

— Есть, да тебе не дам, — злобно ответил Передонов.

Рутилов захохотал.

— Коли у тебя есть пятачок, так как же ты не свинья! — крикнул он радостно.

Передонов в ужасе схватился за нос.

— Врёшь, какой у меня пятачок, у меня человечья харя, — бормотал он”.

Во всём сказанном содержится смысл. Смысл есть даже в рифмованном приборматывании пьяного купца Тишкова: “Ему пора, ждёт сестра”.

Играют словами и другие герои книги. Людмила шутит с Сашей Пыльниковым: “Я вас душить буду”. “Сразу и задушить”, — обижается Саша. Так ведь духами, глупый. И уже опять шутит. Розочки любишь? — Люблю. — Да не цветочки, а те, которыми секут, розочки, розги.

Опять: речь будто бы о цветах, а на самом деле — о боли. А цветы... Что это за жёлтые цветочки выросли у забора? “Это лютики”, — поясняет Володин. Какое страшное название, а ведь их так много, и вдруг ядовитые? Нет покоя Ардальону Борисычу.

И вещи, вслед за словами, показывают жуткие, скрытые было от глаз стороны. Варвара читает чёрную книгу. Поваренную? Так чёрную же, чернокнижием занимается!

И внешне похожий на барашка Володин превращается в барана, жертву для заклания, которую в конце книги принесёт Передонов. Кому? Словесам.

Ардальон Борисыч и сам порою не прочь поиграть словами. “Дрыхнули? — обращается он к Марте. — Теперь вы сосна”. Та не понимает.

Понимает Передонов. Любое понятие переводит в план реальности. Хочет венчаться, да не с обручальными кольцами, а с обручальными золотыми браслетами. Как? Почему? Да потому что говорят: “узы брака”, а браслеты, хоть и золотые, напоминают об узилище, о тюрьме.

Вся эта фантасмагория развивается на фоне другой, карнавальной. Это не только реальный маскарад, к которому городские обыватели старательно готовят костюмы, это и не только переодевания Саши Пыльникова в женское платье. Маскарад жизненный. Передонова обманывают, разыгрывают, заставляя жениться. Играет — по-своему, с собственной целью — даже письмоносец, доставивший поддельное письмо от княгини. Нарочито долго рылся в сумке, притворялся, будто ищет нужный конверт. Ждал, пока нальют водки и дадут закусить.

Разыгрывать Передонова станут и после брака. Ничего не понимая, Варвара станет кричать под дверью помутившегося разумом Передонова на разные голоса. А там, объединившись с Володиным, будет стучать, будто кто пришёл, вопрошать: “Генерал Передонов дома?”

Для них шутки, для Передонова серьёз. Не явленное в слове как бы и не существует. Сколь трогателен, хоть и страшен разговор Передонова с городовым.

“Он не посмел закурить вынутой папиросы, подошёл к городовому и робко спросил:

— Господин городовой, здесь можно курить?

Городовой сделал под козырёк и почтительно осведомился:

— То есть, ваше высокородие, это насчёт чего?

— Папиросочку, — пояснил Передонов, — вот одну папиросочку можно выкурить?

— Насчёт этого никакого приказания не было, — уклончиво отвечал городовой.

— Не было? — переспросил Передонов с печалью в голосе.

— Никак нет, не было. Так что господа, которые курят, это не велено останавливать, а чтобы разрешение вышло, об этом не могу знать.

— Если не было, так я и не стану, — сказал покорно Передонов. — Я — благонамеренный. Я даже брошу папироску. Ведь я статский советник.

Передонов скомкал папироску, бросил её на землю и, уже опасаясь, не наговорил ли он чего-нибудь лишнего, поспешно пошёл домой”.

Не сказано — значит, нет. А сказалось — есть. И словесные каламбуры оборачиваются действительностью. Увидел Ардальон Борисыч, что Володин вечно ходит в котелке, и угрюмо предрёк: ты в котелке сваришься. Ещё бы, ведь Володин жертва, барашек, агнец. А Передонову, помутившемуся в мыслях словеснику, виднее.

Он и говорит теперь смутно. Окружающим кажется, что он просто пьян, ан Передонов знает, что к чему, за каждым словом у него смысл, влекущий к действию:

“Ну, мы с тобой, Павлуша, будем пить, только вдвоем. И ты, Варвара, пей, — вместе выпьем, вдвоём.

Володин, хихикая, сказал:

— Ежели и Варвара Дмитриевна с нами выпьет, то уж это не вдвоём выходит, а втроём.

— Вдвоём, — угрюмо повторил Передонов.

— Муж да жена — одна сатана, — сказала Варвара и захохотала”.

Варвара не поняла сказанное мужем, а он-то твёрдо ведал, что имел в виду, когда говорил “вдвоём”: Володина не станет.

И тут начинается подлинное безумие Передонова. Он обманывается в смыслах, слова больше не служат ему. Намекая на нож, затаённый в кармане, и на близкое убийство, Ардальон Борисыч говорит: “Тут, брат, у меня есть такая штучка, что ты, Павлушка, крякнешь”.

А Павлушка не крякнул — завизжал. И в ужасе завизжали все — и Варвара, и подоспевшая на вопли кухарка. И сам Передонов. Ему изменили слова, мироздание порушилось. Передонов больше ничего не слышит и не владеет ни словом, ни смыслами: “Наконец осмелились, вошли, — Передонов сидел понуро и бормотал что-то несвязное и бессмысленное”.

Много есть жуткого на земле. Есть смерть, курносая баба, нанимающаяся в кухарки, есть подлости и пошлости. Есть даже невзрачные жёлтенькие цветочки со страшным названием — Лютики.