Вы сущую правду сказали, умный поэт, вам “не о чем писать”, а всё журналисты виноваты! Бегайте их! Не будь ежемесячной повинности оброка, поставки стихов к сроку, вы, может быть, добровольно написали целую поэму; а из-под неволи “пиши! дай стихов!”, да ещё стихов по ихней теории, чтобы были могучие, раздирательные, без всякой цели, а пуще всего — непременно в честь и славу Я, которое терпеть не может “нравственных сентенций”, “нравоучений”, или, что одно и то же по новейшему толкованию, “Китайского духа”.
Едва касались мы до чаши наслажденья,
Но юных сил мы тем не сберегли;
Из каждой радости, бояся пресыщенья,
Мы лучший сок навеки извлекли.
Всё это голос Я.
Видите, любезный поэт, вы начали прозревать пустоту и ничтожность Я и его дел в человеке и его мороченья над человеком. Вы указали две-три раны, а их миллионы и в тысячу крат более смертельных, но где же бальзам и для двух-трёх ран? — или вы не врач, а только прохожий, который тросточкою тычет в гниющие члены человечества? или вы боитесь, веря своим недозрелым учителям, которым и вы давеча прочли такой поучительный урок, вы боитесь, что давать бальзам и читать нравоучения — одно и то же; посмотрите, в какой прекрасной одежде пустили вы мрачные, отрицательно-истинные сентенции, мысли свои; оденьте хоть как светлые, положительно-истинные мысли, и они произведут общий восторг, потому что в сущности их есть уже сила, свет, и жизнь, и красота, которые невольно движут, озаряют, живят и радуют сердце сами по себе, независимо от художественной одежды, которая то же самое производит в Я, и через Я — опять в сердце.
Чтобы окончательно убедить вас, честный и умный поэт, что вы только начали прозирать в безумие, пустоту Я, и ещё не прозрели окончательно, ещё не отложились от служения ему, что вы ещё не поэт, а только художник, подающий огромные надежды, могущие и не сбыться, — осмотрите вкратце другие ваши статьи. Только Бога ради! Понимайте меня так, как я говорю, не придавайте, как делают другие, моим словам того значения, которого в них нет и быть не может. И если вы не поставили себе в труд прочесть прежние критические статьи «Маяка», с которыми и эта статья имеет тесную и неразрывную связь, то, надеюсь, вы вполне если не согласитесь со мной, то отдадите справедливость чистоте моих побуждений, то есть что я хотел только передать вам моё убеждение, а не чернить и оскорблять вас.
Опять ряд “сентенций”! — резкое обличение Я с другой точки зрения: посмотрим же, что это за старинная мечта? что за святые звуки погибших ваших лет, которые вы, поэт, “ласкаете в душе”?
Жаль! напрасно! с больными не так поступают. Они, и вы, и все — подданные того же Я. Сперва спасите себя от власти его, тогда увидите, что и с ними надо делать. Заметьте, поэт, какие бесподобные описания у вас, но всё это лишь пластика, художественность, принесённая в жертву Я, выглянувшего, как в три окна, — в три последние стиха. Идём далее.
Нет, мой поэт, я не согласен с вами: жизнь совсем не шутка, и уж вовсе не такая, как вы говорите. Из всех тайн мироздания тайна жизни человеческой — высочайшая тайна Божией премудрости: и эта тайна полураскрыта человеку откровением: и воображение гаснет, и ум исчезает в беспредельной глубине и красоте этой великой тайны.
Но если вы говорите о жизни Я и в Я — дело другое! я согласен с вами. Жизнь в пустом Я — удивительное противоречие с нашим кичливым разумом, который хвалится, будто знает всё и во всём избирает лучшее, а между тем пресмыкается в погибельном раболепстве этому Я. Жизнь в Я, конечно, и пустая, и глупая, но не шутка, а разве плачевная шутка, оканчивающаяся погибелью Я, и всего его царства, и всех его подданных.
В себя ли заглянешь?..
И радость, и муки, и всё там ничтожно.
Не всё там ничтожно. Есть там чудный образ Божий, или лучше, следы разбитого образа. Но и самые эти следы в духе — удивительны! Ежели вы, поэт, видели, что там всё ничтожно, значит, опять, вы сталкивались только с Я; а о нём мало сказать — ничтожно.
Не хотел бы я видеть в ваших прекрасных стихах вот таких выражений: “Любить на время — не стоит труда!” Мало! любить на время — просто порок. В поэзии таким вещам и места нет: разве как тень, может художник употребить их в своей картине. Но в таком виде, как тут — нельзя.
“А вечно любить невозможно”. Не всё то невозможно, что кажется таким. Для Я, конечно, это невозможно. Переменчивость, измена — в числе непременных атрибутов Я.
Прекрасная вещь у вас, поэт, «Бородино». Но «Бородино» такая колоссальная поэма, что простому усачу даже не понять колоссальных её элементов. Об этой вещи надо писать огневым пером Ф. Н. Глинки.
Мцыри — на грузинском языке значит “неслужащий монах”, нечто вроде послушника.
(Далее цитир. поэма от начала до “Но в нём мучительный недуг // Развил тогда могучий дух // Его отцов”.)
Надоел этот могучий дух! Воспевания о нём поэтов и мудрования о нём философов — удивительно жалки и приторны. Что такое могучий дух? Это дикие движения дикой натуры человека, не вышедшего ещё из состояния животного, в котором Я свирепствует необузданно.
Могучий дух в медведе, барсе, василиске, Ваньке Каине, Картуше — всё вместе. О, тогда требования с вас становятся обширнее, и вы безответнее. Вы написали, в полной уверенности, что это пойдёт за новое, оригинальное? — не так ли? Смею вас уверить, что со стороны формы и местности это не новое: «Кавказский пленник», «Мулла-Нур» См.: Ч. IX. Гл. IV. С. 35 и далее)
Разумеется, с его доброй воли и после предварительного поучения в вере.
Вот содержание всей поэмы. Больной горец, приведённый в чувство, но слабый и чуть дышащий, собрал остаток сил и, не переводя духу, проговорил 33 страницы стихов — да каких стихов! — хоть бы и не горцу выражаться в таких отборных, нарядных, огненных, риторических, виргилиевских стихах. Право, и сам бы Лермонтов, Пушкин, Бейрон, случись с ними подобное, не высказали бы лучше этого. Ну точно как будто сам Лермонтов наперёд написал те стихи на бумаге, а горец без церемонии прочёл, по писанному, простился с монахом и тут же умер. Не подумайте, что он умер от болезни: о, горская натура живуча! Нет, он умер именно от надсады — от стихов: 33 страницы! — где была ваша жалость, умный автор, к такому слабому больному, для которого и десяток стихов было бы впору.
Первая картина. Горец делает грубости монаху, зачем тот его спас от смерти, но это он делает для того, чтоб показать своё презрение к жизни, которое нынче в моде. А моды, посредством журналов, и в горах разносятся.
(Далее цитир. от “Я мало жил, и жил в плену...” до “Где люди вольны как орлы...”)
Судя по дальнейшим его подвигам, надо ему полагать по меньшей мере лет 16—18. Шести лет он взят в плен, стало быть, прожил в плену лет 10-12. В молодости, в такое долгое время, в монастыре, можно порядочно очеловечиться.
И дики как волки и медведи! Конечно, и волка сколько ни корми, всё он в лес смотрит. Но не всё то привлекательно и хорошо в человеке, что естественно в звере.
Меня могила не страшит:
Там, говорят, страданье спит
То есть современные учители человечества говорят.
В холодной, вечной тишине;
Но с жизнью жаль расстаться мне.
......................................
Пускай теперь прекрасный свет
Тебе постыл: ты слаб, ты сед
И от желаний ты отвык.
Что за нужда? ты жил, старик!
Тебе есть в мире что забыть,
Ты жил, — я также мог бы жить!
Ну, одним словом, наделал ему, за все попечения, тысячу грубостей, словно Печорин Максим Максимычу, и потом рассказал, что с ним случилось в три дня побега.
Картина вторая. Горец описывает красоты горной природы им виденной, которых монах, живший в монастыре, конечно до него не видал и потому слушал с любопытством и ни разу не перебил хоть таким замечанием: “...да это, братец, нам уж нипочём! вот, в Петербурге, так, пожалуй, это ещё в диковину!” Нет, монах выслушал три с половиной страницы такого описания — прекрасного, об этом уж я говорил — и не поморщился: ну, славные стихи!
Картина третья: Гроза.
Ты хочешь знать, что делал я
На воле? — Жил!…
(Он убежал во время грозы.)
Скажи мне, что средь этих стен
Могли бы дать вы мне взамен
Той дружбы краткой, но живой,
Меж бурным сердцем и грозой?..
Воля ваша, автор, тут ошибка против правды. Мальчик с 6 до 18 лет жил в монастыре; как бы он дик ни был — всё-таки человек ручнее всех животных: он выучился языку, слушал слово истины, молился, худо ли, хорошо ли, да молился: всячески он стал гораздо и гораздо мягче дикарей, своих родичей, и движения дикой натуры непременно умерялись значительною степенью рассудка и образованности. Положим, что детство и родина мелькали перед ним, но уж не так свежо и живо; иное дело, если б его взяли в плен 18 лет — так. Но вы его изображаете точно таким же диким, то есть “могучим”, как бы он сейчас был уведён из родного аула. Вы и следов не показали в нём восьми - или десятилетнего пребывания в монастыре, в кругу людей кротких, смиренных. Добрый пример также прилипчив, как и злой. Одним словом, вы сделали ошибку во всю повесть.
Картина четвертая: “...побег, опасности и молодечество в пути, и путевые сцены”. С удовольствием выписываю одну из сцен, которую хоть бы и не горцу рассказать: (далее цитир. от “Кругом меня цвёл Божий сад” до “И жаждой я томиться стал”).
Курсивных слов (имеются в виду строки “О тайнах неба и земли; // И все природы голоса // Сливались тут; гордый, // Прилежный взор следить”. — Л. С.) нет в лексиконе дикарей, если же он владел уже всеми этими тонкостями слова, то он не мог быть таким дикарём. Что-нибудь одно.
Картина пятая: удалое карабканье по крутизнам и обрывам гор.
Картина шестая: эротическая; встреча с грузинкой молодой.
Картина седьмая: утомление, отдых, сон, тоска после пробуждения. Картина лунной ночи.
Картина восьмая. Заблудился в мрачном лесу. Напрасно влезал на вершины дерёв: конца леса — не видно; отчаяние и бешенство.
(Далее цитир. от “Тогда на землю я упал” до “Я б вырвал слабый мой язык”.)
Воля ваша — противная картина. Да в начале сказано, что он в исступлении рыдал — рыдания всегда сопровождаются криком, — а здесь за минутный крик хочет вырвать себе язык.
Картина девятая: борьба с барсом и победа над ним. Славно написана. Это верх молодечества.
(Далее цитир. поэма от “Я ждал, схватив рогатый сук...” до “Как в битве следует бойцу!”)
Гениальные ужасы! и всё для чего? — ответ в последних трёх строках. Вы избрали “натурщиков” с такими крупными, резкими чертами; характеры их такие жилистые, мускулистые, что только пересчитай все подробности умненько — и дело с концом! Верьте мне, это самый лёгкий род скульптуры!
Далее картины неудачных усилий выйти из лесу, постепенного изнеможения тела и возрастания “могучего” духа, наконец он увидел жильё — то был монастырь, из которого он убежал. Досада, отчаяние, истома — всё в картинах. Предпоследняя картина — предсмертные грёзы чудные где-то на дне реки, и золотая рыбка нашёптывает ему песню. Наконец он обмер.
Пересказав всё это с таким напряжением воображения и всего жизненного снаряда, он указал место, где похоронить его, и — умер.
Итак, это галерея скульптурных орнаментов молодечества, самого колоссального во всех родах. Всё это прекрасно где-либо в целом, где это нужно, где есть цель, причина, мысль. А тут какая мысль? — разве та, что грузинские старинные монастыри не делали людей лучшими? Так вы и этого не показали. Вы хотели показать мастерство своё писать картины молодечества во всех родах Я, и мы отдаём вам справедливость — удивляемся! Но одно удивление — награда честолюбца, а не поэта: жертва ума, а не сердца; поэзия — по сердечной части.
Согласен, что стих, то мастерство. О каждом стихе можно написать по странице комментарий, рассмотреть в микроскоп все его грани, жилки, отражения, игру, но дело вот в чём. Стихи — не ваша вина: вы родились с ними; для вас писать хорошие стихи такая же заслуга, как для человека ходить на двух ногах, для птицы летать на двух крылах — это Божий дар, Ему и благодаренье и слава, а вам тут — не за что. Ваше — выбор материала и употребление стиха. Вот почему критик останавливается не на стихе, а на выборе материала, на употреблении стиха. Припомните все ваши материалы — достойны ли они такого прекрасного стиха? сделайте вы прекрасный выбор сюжета, не ограничиваясь одною сферой Я, сделайте вы прекрасное употребление стиха — какие бы чудные, мировые вещи могли бы вы создать! Род вами избранный — самый лёгкий: предоставьте его лёгким стихотворам, которые только и выезжают, что на крупных, колоссальных страстях, ужастях и дикостях. Их тупое зрение не способно уловлять мелкие черты добра, истины и красоты, рассыпанные внутри и вне вас, только не в Я. Род вами избранный не новый, поверьте — он и не поэтический. Нынешние книжники и поэтоучители везде находят поэзию — на бойне быков, в битье собак фурманщиками, содержание — романтическое по превосходству”, то есть ложное в основании, потому что всё принесено в жертву Я, олицетворённому Печориным, копией Онегина. Но дело в том, что после самых пышных защищений вашего героя «Отечественные записки» в конце своей статьи повторили, другими только словами, все мои заключения. Они согласились, что вы славно представили мир Я, тоже доказывали, с присовокуплением, что это только одна сторона человеческой действительности, в которой, кроме тёмного мира Я, есть ещё и светлый мир Божий, в него-то вы и не заглянули! в этом-то вся и ошибка! оглядитесь: этот светлый Божий мир в вас и около вас — как же можно миновать его? Ту же ошибку повторили вы и в стихотворениях своих.
Ч. IV. Гл. IV. С. 210, столб. 2.
Булгарин вступился своим манером за «Героя», что он не разделяет мнений одного из редакторов «Маяка», Бурачка, на счёт изящной словесности, философии и критики: “Об изящной словесности мы с Бурачком имеем совершенно противоположные «мнения», как то можно было видеть из разборов романа «Герой нашего времени», помещённых в «Северной пчеле» и «Маяке»”.
«Северная пчела», 1840. № 271.
Булгарин и не догадывается, что этими немногими словами он ставит всю 20-летнюю литературную службу на одну карту — и карта его убита. Не мнения предложил Бурачок, а логические доводы; не доводы предложил Булгарин, а мнения, основанные на сочувствии к тому, что “в его вкусе”. Против доводов Бурачка Булгарин ни слова не сказал и не скажет, помяните моё слово! Он очень хорошо знает, что Бурачок прав, но сознаться в этом не может; иначе, надо ему сознаться, что его 20-летняя теория и практика романов — неверна. Вот он и спрятался под защиту вашего «Героя» в полной уверенности, что как «Герой» понравился многим и, может быть, лицам, имеющим вес в общественном мнении, то и думает себе: “...если теория словесности, философия и критика Бурачка приводят к тому, что «Герой» дурён, а «Герой» нравится, значит «мнения» Бурачка — вздор! а «наши» мнения истинны. Какого ещё доказательства!”
Нет, не так, отец-командир: иное дело читатель, иное дело критик. Читатель думает лишь о себе, рад, если вещь доставляет ему удовольствие, завтра он её бросит, забудет; критик думает обо всех, а пуще о законах искусства, и говорит: “...вы нравитесь, доставляете удовольствие — прекрасно, да зачем идёте кривой дорогой. К этой же цели вы могли бы довести прямым путём”. И вслед за этим доказывает, что «Герой» — огромный софизм, составленный из тысячи софизмов. Истина беспокоит, софизмы льстят и нравятся. Истинный художник — вечный раб истины, а не лжи. Вкус общества состоит под влиянием тысячи вещей и прямых и кривых; он переходчив! На него нельзя опираться. Истина же Господня пребывает во веки! На неё-то и должно опираться. Вот только и всего.
В заключение, честный автор, согласитесь, корень всему вдохновение; а вы же сами произнесли незабвенный приговор такого рода вдохновению.
Оно — тяжёлый бред души твоей больной,
Иль пленной мысли раздраженье.
В нём признака Небес напрасно не ищи:
То кровь кипит, то сил избыток!
Разлей отравленный напиток!
Булгарин будто и не слышит, что есть на свете вдохновение погибельного Я, кроме вдохновения божественного.
(Далее цитир. от “Скажите ж мне, о чём писать?” до “Я вашей славы не куплю!”)
Посмотрите же, какую огромную славу купили вы! Сам Булгарин ратует за вас.
«Маяк» вам говорит одно, «Отечественные записки» и «Северная пчела» — другое; впереди вас, с одной стороны, бессмертье и благословение, с другой, минутное увлечение и забвение — выбирайте, пока время есть!
Примечания