Закалить себя

Михаил Слонимский: “Пуще всего боялись потерять независимость…”.

Михаил Зощенко: “С точки зрения людей партийных я беспринципный человек. Пусть. Сам же я про себя скажу: я не коммунист, не эсер, не монархист, я просто русский. И к тому же — политически безнравственный”.

Николай Тихонов: “Закваска у меня — анархистская, и за неё меня когда-нибудь повесят. Пока не повесили — пишу стихи”.

Виктор Шкловский: “Искусство всегда вольно от жизни, и на цвете его никогда не отражался цвет флага над крепостью”.

Однако в разгоревшейся в 1920-е годы дискуссии о назначении искусства и мере свободы художника была и совсем другая сторона. Наиболее влиятельная, а затем и единственная победившая в этом споре точка зрения принадлежала идеологам Пролеткульта, чьи взгляды во многом сложились под влиянием идей А. А. Богданова. По Богданову, основу пролетарской художественной культуры составляет пролетарий, “художник с чистым классовым сознанием”. Ценность наследия классической литературы Богданов видел только в том, что с её помощью пролетарский поэт должен овладеть литературной техникой. Бытует мнение, что теоретики Пролеткульта довели до абсурда изначально более тонкие идеи Богданова, и всё же уже его теории позволяли сделать такой вывод: любой художник, будь то поэт, писатель, режиссёр… должен иметь неаристократические корни или быть “человеком из народа”.

Конечно, споры критиков 1920-х годов касались не только происхождения писателя, но и собственно сути его произведений, а также вопросов назначения искусства. Так, критики, группировавшиеся вокруг журнала «ЛЕФ», считали, что театр, кино, литература должны разрушить границы, отделяющие искусство от жизни. Таким образом, искусство определялось как продолжение жизни, а не как особый мир, в котором действуют свои законы, отличные от законов жизненных.

Если лефовцы, как, впрочем, и пролеткультовцы, трактовали искусство как часть идеологии, то критики противоположного направления определяли искусство как особый, художественный способ познания жизни. Такой подход к искусству был у членов группы «Перевал» (А. Воронский, М. Светлов, М. Голодный, А. Ясный и др.).

Несмотря на то что идеи внутренней свободы художника и высокого предназначения искусства были чрезвычайно близки Замятину, перевальцы, как и другие критики, не приняли Замятина. Его оценка происходящих в советской России событий как абсурдных и крайне опасных казалась неоправданной. В основном современники послереволюционной эпохи свято верили в необходимость и результативность происходящих изменений. Они считали, что такие писатели, как Замятин, критикуют строй, который приведёт к искомой свободе и равенству в искусстве. Так, основатель группы «Перевал» А. К. Воронский отрицательно оценивал влияние, оказанное Замятиным на писателей — участников группы «Серапионовы братья»: “От Замятина у них словопоклонничество, увлечение мастерством, формой… От Замятина стилизация, эксперимент, доведённый до крайности, увлечение сказом, нагруженность образов, полуимажинизм. От Замятина подход к революции созерцательный, внешний”.

Вообще, как свидетельствуют современники Евгения Ивановича, его независимость от политического режима, свойственная в равной степени Замятину-человеку и Замятину-писателю, для того времени была настоящей редкостью. Николай Оцуп писал: “В железные годы военного коммунизма сколько людей известных и уважаемых совершали вольные и невольные ошибки против совести, заигрывая с большевиками. Замятин был среди людей политически безупречных. Брезгливый и сдержанный, никогда не сделал он жеста, похожего на низкопоклонство. Всегда верный себе, он оставался одной из немногих постоянных величин среди множества переменных. Сколько писателей, сравнив своё поведение с замятинским, могли бы безошибочно определить степень своего отклонения от верного и прямого пути” («Евгений Замятин»). А вот свидетельство о Замятине художника Юрия Анненкова: “По существу вина Замятина по отношению к советскому режиму заключалась только в том, что он не бил в казённый барабан, не «равнялся» очертя голову, но продолжал самостоятельно мыслить и не считал нужным это скрывать” («Самый большой мой друг»).

Публикация романа и вынужденный отъезд из России

О публикации романа «Мы» на родине нельзя было и думать. Он был издан в Праге на чешском языке. В 1924 году появился английский перевод, но не с русского, а с чешского языка. В 1927-м некоторые главы романа были напечатаны на русском языке в пражском журнале русской эмиграции «Воля России». После этого в советской прессе появились ругательные статьи о Замятине.

На полях

Интересно проследить, как с течением времени откровенно обвинительные высказывания о Замятине постепенно уступили место сначала нейтральной, а затем положительной характеристике его творчества.

Советская энциклопедия, 1935 г.: “В своём пореволюционном творчестве Замятин продолжает давать всё ту же консервативную провинциальную обывательщину, которая, по его мнению, осталась характерной и для советской России. Буржуазный писатель, Замятин в своих произведениях рисует картину, совершенно искажающую советскую действительность. В опубликованном за границей романе «Мы» Замятин злобно клевещет на советскую страну”.

Краткая литературная энциклопедия (т. 2, 1964): “В многочисленных фантастико-аллегорических стилизованных рассказах, сказках-притчах, драматургических «действах» Замятина гротескно преломлялись события эпохи военного коммунизма и Гражданской войны, которые Замятин изображал с антисоветских позиций, как возврат к первобытному, «пещерному» существованию. Замятин написал также роман «Мы» — злобный памфлет на советское государство”.

Литературный энциклопедический словарь (1987): “В 1924 г. опубликовал за границей роман-антиутопию, карикатурно изображающий коммунистические общественные идеалы”.

В. Шестаков. «Эволюция русской литературной утопии» (1990): “Антиутопия «Мы» рисовала образ нежелательного будущего и предупреждала об опасности распространения казарменного коммунизма, уничтожающего во имя анонимной, слепой коллективности личность, разнообразие индивидуальностей, богатство социальных и культурных связей”.

Стоит попросить ребят выбрать одно из высказываний о романе Замятина и поспорить с его автором, конечно, опираясь на текст самого романа. Кроме того, учитель может выступить инициатором дискуссии о том, как написанная в 1921 году антиутопия может быть оценена в сегодняшней России и какие факторы способны повлиять на эту оценку.

На родине Замятина практически перестали печатать. Его также сместили с поста председателя Ленинградского отделения Всероссийского союза писателей. Такая реакция во многом объясняется тем, что роман «Мы» посчитали пародией на существующий советский строй. Между тем позднее сам автор предостерегал от такого примитивного понимания. “Близорукие рецензенты увидели в этой вещи не больше чем политический памфлет, — рассказывал он Фредерику Лефевру. — Это, конечно, неверно: этот роман — сигнал об опасности, угрожающей человеку, человечеству от гипертрофированной власти машин и власти государства — всё равно какого”.

На полях

На оценку, данную Замятиным роману в интервью Лефевру, стоит обратить особое внимание. В дальнейшем, читая и обсуждая роман, ребята попробуют сами рассуждать о том, является ли эта антиутопия только памфлетом на советский строй или же в ней ставятся более общие вопросы, актуальные для разных стран и в разные эпохи.

Однако поводом к настоящей травле Замятина стало не только содержание его романа, но и сам факт заграничной публикации. В аналогичном преступлении были обвинены Б. Пильняк, И. Эренбург и др. Один из авторов «Литературной газеты» Б. Волин писал: “При всей бледной немочи и импотенции зарубежной белогвардейской литературы, эмигрантские газеты и журналы охотятся за нашей литературой и наиболее каверзное и сомнительное у себя перепечатывают” («Недопустимые явления» // Литературная газета. 1929. № 19). В этом же духе были выдержаны многие другие статьи 1929 года.

Уже в 1922 году Замятин был арестован и без суда и следствия приговорён к высылке из страны вместе с целой группой других литераторов. Однако затем приговор был отменён. Современники писателя по-разному оценивали отношение Замятина к эмиграции. Так, Юрий Анненков полагал, что писатель хотел эмигрировать и даже расстроился, узнав об отмене приговора. Однако Николай Оцуп утверждал, что решение об отъезде далось Замятину нелегко: “С первой партией высланных литераторов в Берлине ждали и Замятина. Все знали, что и он был арестован. Знали, что и ему, как другим, хочется воздуха Европы. Не знали только, что этот европеец сильнее, чем многие, привязан к России. Когда, благодаря хлопотам друзей и учеников, ему предложили на выбор уехать или остаться — Замятин предпочёл остаться”. Однако за этим последовали многочисленные просьбы Замятина о разрешении ему выезда за границу — для лечения или отдыха, для того, чтобы присутствовать при постановке своих пьес и т. д., но все они оставались без ответа. Наконец, в 1931 году Замятин адресовал Сталину большое письмо, где среди прочего он писал: “Я ни в коей мере не хочу изображать из себя оскорблённую невинность. Я знаю, что в первые три-четыре года после революции среди прочего, написанного мною, были вещи, которые могли дать повод для нападок. Я знаю, что у меня есть очень неудобная привычка говорить не то, что в данный момент выгодно, а то, что мне кажется правдой. <…> В советском кодексе следующей ступенью после смертного приговора является выселение преступника из пределов страны. Если я действительно преступник и заслуживаю кары, то всё же, думаю, не такой тяжкой, как литературная смерть, и потому я прошу заменить этот приговор высылкой из пределов СССР — с правом для моей жены сопровождать меня”.

Обращение Замятина было поддержано Горьким. Возможно, именно благодаря этому писатель всё-таки получил разрешение выехать за границу. В этом же 1931 году он покинул СССР и уехал во Францию. В эмиграции Замятин продолжил активно работать: писал киносценарии, статьи, рассказы, ставил пьесы, продолжал писать роман «Бич Божий», начатый ещё в России. Замятин надеялся на смягчение политического режима и возвращение на родину. Однако времена, когда эмигранты смогли возвращаться в Россию, не подвергая свою жизнь опасности, пришли намного позднее.