Метод Михаила Мурьянова
Академик Д. С. Лихачёв вспоминал о том, как в годы учения в Ленинградском университете он осваивал “методику медленного чтения” в пушкинском семинарии Л. В. Щербы. Читая слово за словом поэму «Медный Всадник», студенты “доискивались грамматически ясного, филологически точного понимания текста”. Сегодня очевидно, что “медленное чтение” не менее эффективно и в школьном литературном образовании. Его выдающимся мастером, был, например, педагог и литературовед Абрам Александрович Белкин (1907–1970), добивавшийся в своих “устных разборах” целостного, этико-эстетического исследования художественных произведений (см. его книгу «Читая Достоевского и Чехова». М., 1973).
Последовательно придерживался принципа комментированного чтения и толкования отдельных строк, слов в произведениях и Михаил Фёдорович Мурьянов, о деятельности которого рассказывается в этом выпуске «Школы филологии». Нет сомнения, что его опыт найдёт применение и в практике учителей литературы. Внешне простой и доступный даже для любознательных подростков, он позволяет сохранить главное: чудо непосредственного восприятия словесного создания, говоря пушкинскими словами, “неизъяснимого наслаждения” им.
Михаил Фёдорович Мурьянов (1928–1995) — выпускник филологического факультета Ленинградского университета по кафедре немецкой филологии. В аспирантуре его научным руководителем был В. М. Жирмунский. Трудился в Институте русской литературы (Пушкинский Дом), а после переезда в Москву в Институте русского языка и Институте мировой литературы РАН. Среди нескольких сотен работ М. Ф. Мурьянова статьи по романо-германскому, византийскому, славянскому средневековью, фольклористике, иконографии, этимологии.
Он был учёным-книжником, а для книжника нет событий, важнее общения с текстом, открытия смыслов, вложенных в слова автором, но не уловленных потомками. Для книжника не бывает иных жанров, в которых бы он выражал себя, кроме толкований и заметок “на полях” чужих рукописей. Именно потому из-под пера М. Ф. Мурьянова выходили короткие статьи, исключение составляет разве что книга «Гимнография Киевской Руси» , основанная на докторской диссертации. Причём и заглавия некоторых статей, и то, где они были опубликованы, может вызвать удивление, первоначально и недоумение, скажем, «Название планеты Венера в зеркале языка» (сборник «Историко-астрономические исследования. 1990»), «Время (понятие и слово)» (журнал «Вопросы языкознания». 1978. № 2) или «О космологии Кирика Новгородца» («Вопросы истории астрономии», сборник 3).
Был ли автор собственно пушкинистом? Более правильным, пусть и не прямым ответом станет такой: и творчество Пушкина, и его судьба дают столь обильный материал для осмысления, что обойти их человеку, работающему в пределах русской культуры, вряд ли возможно.
М. Ф. Мурьянов и здесь верен себе. Хотя его пушкиноведческие штудии, будь они собраны вместе, составили бы объёмистый том, по отдельности — это этюды, посвящённые конкретному вопросу или даже детали, которая встречается в том либо ином произведении. И если сборник «Пушкинские эпитафии» (М., 1995) ещё напоминает монографию, чему способствует единство и ограниченность избранной темы (Пушкиным создано мало произведений подобного жанра, будь то эпитафия, предназначавшаяся для надмогильного камня, будь то эпитафия литературная), то «Из символов и аллегорий Пушкина» (М., 1996), скорее, сборник статей — это видно по заглавию. Что же до сборника «Пушкин и Германия» (М., 1999), тут заглавие ни в коей мере не отражает содержания книги, где представлены самые разные работы, в том числе и неоконченные, и о Германии речь заходит нечасто.
Но ни краткость этих работ, ни их подчёркнутая тематическая локальность не отменяют главного: такая работа, доскональная, как энциклопедическая статья, перерастает поставленные рамки, вписывает избранный для анализа предмет в контекст мировой культуры, что не умаляет её прикладную ценность. Например, могут оказать немалую пользу статьи из сборника «Пушкин и Германия», так или иначе связанные со школьной программой, в их числе «Портрет Ленского», «К тексту “Сказки о рыбаке и рыбке”», «К комментарию текста “Дубровского”».
Тема, избранная для статьи «Пушкин и цыгане» (цитируется по: Мурьянов М. Ф. Пушкин и Германия. М., 1999. С. 399–415), на первый взгляд представляется странной. Такое мнение может сложиться, если забыть, что кроме литературы существует реальная жизнь. Между тем Пушкин не только создал поэму «Цыганы», но и он сам, и его друзья и знакомые общались с цыганским племенем куда теснее, чем представляется это сегодня, когда и сословные, и национальные ограничения превратились в границы, переходить которые опасно.
Для полноты картины, перед тем как обратиться к тексту статьи, надо отметить, что подступы к “цыганской теме” есть и в других книгах М. Ф. Мурьянова. В сборнике «Пушкинские эпитафии» отношение цыган к своей национальной памяти рассматривается в качестве экзистенциального парадокса: “Феномен эпитафии станет понятнее, если посмотреть на него в контрастном соседстве с его противоположностью, с явлением сознательного отмежевания от родичей, ушедших из жизни. Таков обычай цыган, его обусловил посюсторонний характер их религии (ей Пушкин дал замечательно осторожное определение — «то, что можно назвать их верою», так в черновых примечаниях к «Цыганам»). На седьмой день после погребения родича цыгане ритуально в последний раз произносят его имя, после этого он считается преданным забвению. Древний, одарённый многими талантами цыганский народ по этой причине не знает, как бы не имеет своей истории, а главное — не ощущает потребности в ней” (С. 13–14).
Далее автор возвращается к тому же вопросу, рассматривая его в ином ракурсе: “Вместе с тем нескончаемая вереница могил, издающая гул, — главная струна в истории, вещественное доказательство того, что историю творили реальные, конкретные люди. В пушкинской поэме… старый цыган рассказывает, что когда-то некий пришелец, умирая на дунайской земле, завещал одно — чтоб Его тоскующие кости были хоть когда-нибудь перенесены на родину. По этому преданию поражённый пришелец Алеко догадался, что перед ним ожил знаменитый издревле вопрос о гробнице Овидия, которую никак не могут найти…” (С. 23).
Отдельной работы о поэме «Цыганы» М. Ф. Мурьянов не написал, однако, по всей видимости, считал это произведение столь важным, что возвращался к нему в неожиданных экскурсах. Так, в сборнике «Из символов и аллегорий Пушкина», говоря о слове “любоваться”, он отмечает, что глагол этот применим и к картине “созерцания Невы, напружившейся перед катастрофическим наводнением”, и к “акту созерцания произведения искусства”, глагол этот “возможен в устах цыгана, вспоминающего свою молодость”, и приводит цитату из поэмы, подкрепляющую этимологический анализ.
Обратимся теперь к работе «Пушкин и цыгане». Автор открывает её утверждением: “…Есть факты, свидетельствующие, что интерес к цыганам был у Пушкина необыкновенным — устойчивым и глубоким…”.
Далее он перечисляет эти факты.
“— В лицее 14-летний Пушкин написал не дошедший до нас роман «Цыган» (1813).
— Во время кишинёвской ссылки поэт, заведомо вредя своей и без того скомпрометированной репутации чиновника Министерства иностранных дел, пляшет на народных праздниках под цыганскую музыку и однажды исчезает на несколько дней, в течение которых кочует с табором в Буджакской степи, что не имело прецедента в русской фольклористике и этнографии; бессарабские цыганки есть в «Дон-Жуанском списке» поэта.
— Пушкинская поэма «Цыганы» (1824) получила оценку компетентных современников в Англии (филолог Дж. Борроу) и Германии (санскритолог А. Ф. Потт) как произведение, по выражению внутреннего мира цыган лучшее в мировой литературе.
— Осенью 1828 года у Пушкина было намерение ввести в окончание «Евгения Онегина» гадающую цыганку.
— Живя в Москве, поэт, коротко знакомый через П. В. Нащокина с московскими цыганами, становится крёстным отцом внучки знаменитой цыганской певицы Стеши, что является единственным известным случаем его крёстного отцовства.
— Новый 1831 год обручённый поэт встречает не с невестой, а в обществе цыган.
— В канун свадьбы Пушкин просит цыганку о прорицании судьбы, и после спетой ему песни «не к добру» рыдает, обхватив голову руками — это третий и последний сообщённый современниками случай слёз поэта в течение всей его жизни.
— Единственный документ, свидетельствующий о занятиях Пушкина испанским языком, является черновиком его пробы перевода новеллы Сервантеса «Цыганочка» (1832).
— В последние годы Пушкин участвует в написании либретто оперы М. Ю. Виельгорского «Цыгане».
— За несколько месяцев до гибели Пушкин создаёт незавершённый набросок баллады «Альфонс», где намечен образ цыган, по ночам покидающих виселицу”.
Характерно, что такого рода “сосредоточенная группировка событий”, пусть всё это само по себе не новость в пушкиноведении, предпринята впервые. Проделано такое перечисление ещё и для того, чтобы привести решительный аргумент в полемике с установившимся мнением, будто Пушкин, какое-то время интересовавшийся цыганами, постепенно охладел и к ним самим, и к их искусству.
М. Ф. Мурьянов не только указывает, что абсолютно неправомерно сводить всё цыганское исполнительское искусство к ресторанному увеселению, расцветшему в более позднюю эпоху, но известному и прежде (цыгане пели в трактирах ещё до московского пожара 1812 года). Основной смысловой акцент автор делает на следующем утверждении:
“Такие личности, как Пушкин, не столько подчиняются общепринятым требованиям вкуса, сколько сами формируют его, особенно для последующих поколений, но всё же в данном случае предубеждения к «цыганщине» берут верх, и цыганофильство великого человека не может относиться к числу популяризируемых истин”.
Между тем, и это очень важно, “вопрос об оценке цыганского элемента в эстетике Пушкина не только не решён, но даже не ставился. Для получения искомого результата пушкиноведение должно иметь исходные данные от историков музыки, равно как и от цыгановедения”.
Однако таких данных в распоряжении пушкиноведов нет, а потому М. Ф. Мурьянов берёт на себя задачу проследить традицию знакомства русского просвещённого общества с цыганами, как сформировалась она в допушкинскую эпоху.
Сколь протяжённа эта традиция, по мнению автора, определить трудно. Тем не менее, если в русской литературе цыгане упоминаются со второй половины XVIII века, то в украинских комических интермедиях цыган и цыганка — непременные персонажи уже с конца XVII века. Само же слово “цыган” в связи с обитателями тогдашнего Египта в записках одного из русских путешественников употреблено впервые в середине XVI века.
Как бы там ни было, положение цыган в Российской империи к середине XVIII века определялось их асоциальностью. Цыгане дезертировали с воинской службы, где их предполагалось использовать, они скрывались от налогов, точное их число было неизвестно. По мнению, закрепившемуся в русской культуре, цыгане имели определённый и не слишком приглядный моральный облик. Так, в либретто оперы «Мельник, колдун, обманщик и сват» (1779) А. О. Аблесимова говорится: “Кто умеет жить обманом, // Все зовут тово цыганом”. О цыганском гадании речь идёт в притче А. П. Сумарокова «Цыганка» (1787).
Во второй половине XVIII века образованное европейское общество, испытавшее влияние преромантизма, пересматривает отношение к цыганам, в основном его смягчая.
Некоторые изменения произошли и в русской культуре. Так, в рукописных песенниках появились песни, которые именовались цыганскими, что, однако, было связано с исполнением, а не со словами либо музыкой, поскольку цыгане пели русские песни.
К концу XVIII века цыганское искусство прочно вошло в музыкальный быт Москвы. Тут немалую роль сыграл находившийся в почётной отставке екатерининский вельможа граф А. Г. Орлов-Чесменский.
В дневнике С. П. Жихарева весной того же 1805 года впервые упоминается о выступлении певицы Стеши, но упоминается так, что понятно — цыганская певица известна московской публике.
Концерты цыган, записывает С. П. Жихарев, проходят в Нескучном саду на открытом воздухе. Иногда цыгане участвовали и в стилизованных представлениях, где исполняли “цыганские и египетские танцы, напоминая пляшущие фигуры Геркуланума”, как отмечает английская путешественница, оказавшаяся в 1805 году в России. Представление она наблюдала в московском трактире. Кроме того, всё в том же году труппой барона Штейнберга были осуществлены постановки двух зингшпилей — и сочинение И. Кафки, и сочинение А. Эберле носили название «Цыгане».
Сложившийся около 1810 года в Москве аристократический кружок холостяков главной задачей ставил устройство “бесконечных пиров, пикников, катаний и оргий с цыганками”, а в следующем году член кружка Ф. И. Толстой увёз с концерта в церковь пятнадцатилетнюю цыганку, впоследствии графиню Е. М. Толстую. Тот же Ф. И. Толстой представил Пушкина семье Гончаровых.
“Его… усадьба Нескучное, всегда полная гостей, была, по преданию, местом, где выступали первые московские артисты-цыгане из крепостных графа, составлявшие хор под управлением Ивана Соколова. Имеются документальные свидетельства о том, что в 1791 году цыганские песни и пляски входили в распорядок жизни… усадьбы князя И. В. Несвицкого, в 1790-х годах в крепостном театре графа А. Р. Воронцова… шла русская опера «Цыган» — её композитор и либреттист неизвестны.
Это было новшество, сменившее угасшую моду на украинских бандуристов, существовавшую в высшем свете во времена супруга императрицы Елизаветы графа А. Г. Разумовского, в юности украинского пастуха, начавшего свою столичную карьеру в качестве придворного певчего. В то же время цыганское пение русских народных песен воспринималось в обществе как патриотическая антитеза широко развившемуся в России музицированию на западноевропейском репертуаре, сравнения с которым русская доглинкинская музыка выдержать не могла.
Символично, что в 1805 году на празднике в доме А. Г. Орлова-Чесменского в честь президента Академии наук княгини Е. Р. Дашковой единственная дочь графа двадцатилетняя Анна по просьбе отца исполняет перед гостьей цыганскую пляску, и в этом же году поэтический диалог И. И. Дмитриева и Г. Р. Державина открывает для русской литературы обаяние «цыганщины» сценой праздника на кладбище в Марьиной Роще… В качестве реплик этого поэтического диалога выступили стихи И. И. Дмитриева «К Державину» и стихи Г. Р. Державина «Цыганская пляска».”
Сама цыганская музыка оказалась настолько пленительной, что игуменья Новодевичьего монастыря тщетно боролась с монахинями, глядящими со стен на фейерверк и слушающими цыган, которые выступали на праздниках в имении Юшковых.
Следующие коротко перечисленные события и подробности, связанные с цыганами, каждое в отдельности заслуживает пространного исследования.
Так обстояли дела к моменту вхождения Пушкина в петербургскую светскую жизнь. Судя по стихам его 1819 года, обращённым к Н. Всеволожскому, цыгане известны ему в качестве московской достопримечательности, причём известны по слухам.
Собственные впечатления поэт приобрёл в период кишинёвской ссылки. Бессарабские цыгане только в 1812 году стали подданными Российской империи, они находились в самом низу социальной лестницы, носили название рабов. Любопытная деталь — и в Бессарабии цыгане исполняли не собственные песни, а местные.
“Любопытную характеристику цыганской манеры исполнения даёт московский песенник 1810 года: «Песни веселью или цыганские. Балалайка и цыгане с хлопаньем и топаньем владычествуют при пении сих песен; а удалые молодцы с проворными девушками, при живых голосах сих песен, живыми и лёгкими движениями ног и всего тела могут развеселить всякого». Это единственное в своём роде, оставшееся незамеченным свидетельство причастности цыган к истории русской балалайки — впоследствии они специализировались на гитарной музыке, а в Венгрии их инструментами были скрипка и цимбал.
Если полагаться на осведомлённость Льва Толстого — а это не связано с заметным риском, — уже в 1806 году в московском свете хорошо знают и приглашают в частные дома воспетого Пушкиным Илью Соколова, «Илюшку с хором» — цыган-вольноотпущенников А. Г. Орлова-Чесменского. В этом хоре пела Стеша, и Анатоль Курагин не забыл передать ей привет, отправляясь на похищение Наташи Ростовой.
Цыганофильство оставалось в России специфически московским явлением, Петербург этой страсти чуждался <…> Нужно признать, что цыгане проявили в отношении хлебосольной Москвы в час её испытания благородство истинных артистов — когда оккупированный наполеоновской армией город запылал и в нём бушевали грабежи, источники называют в качестве их участников французов и русских, но цыгане, давние любители лёгкой наживы, здесь замешаны не были.
В кремлёвской резиденции Наполеона был устроен концертный зал, где выступали пианист Мартини, певец Тарквинио, певица Фюзиль. Наполеон приказал доставить ему цыганку Стешу, но её розыски по Москве были безрезультатными — Стеша пела в это время перед московскими беженцами в Ярославле. Французы ещё не знали, что их нашествие в Европу исторгло отзвук из другого цыганского сердца — скрипка венгерского цыгана Яноша Бихари уже пропела «Ракоци-марш» (1809), который Берлиоз впоследствии назвал «знаменитой, можно сказать, священной темой, заставлявшей в течение стольких лет биться венгерские сердца, опьяняя их энтузиазмом свободы и славы». В 1814 году Бихари выступал с сольным концертом перед участниками Венского конгресса держав-победительниц.
Москва, возродившаяся после пожара Отечественной войны, не изменила своей привязанности к цыганам, обитавшим здесь главным образом в Марьиной Роще и в Нескучном саду, заброшенном после смерти Орлова-Чесменского (1808)…”.
М. Ф. Мурьянов, интерес которого к поэме «Цыганы» был уже отмечен, опять обращается к ней в коротком и важном пассаже:
“Авторские примечания к поэме «Цыганы» показывают, что Пушкин искал средства выражения художественного замысла не только в прямых жизненных наблюдениях, но и в доступной ему литературе по цыгановедению, к тому времени очень небольшой, но представлявшей практический интерес для русской администрации Бессарабии и поступавшей в библиотеки Кишинёва и Одессы. В частности, Пушкин ознакомился с имевшимися данными о прародине цыган и в 1824 году присоединился к правильной точке зрения, согласно которой они являются выходцами из Индии; у других авторов заблуждения по этому вопросу продолжались вплоть до XX века”.
После переезда в Москву Пушкину открылась и здешняя разновидность цыганского творчества. Кроме прочего, в этот период произошло столь важное событие, как премьера оперы А. Н. Верстовского «Пан Твардовский», которая прошла в мае 1828 года в Большом театре. В опере, среди прочих, действовали цыгане, а хор «Мы живём среди полей» стал необычайно популярен, достаточно сказать, что мелодию эту наигрывали шарманки, теме этой посвящались лубки.
В Москве Пушкин познакомился с Таней, примадонной хора Ильи Соколова. Ей были посвящены стихи Н. М. Языкова и Е. П. Ростопчиной. Обещание написать о ней поэму Пушкин не выполнил, хотя знакомство продолжалось (цыганка Таня гадала Пушкину перед свадьбой).
М. Ф. Мурьянов отмечает, что именно в 1830 году в пушкинских стихах “впервые прозвучала тема невозвратимости «цыганской» молодости поэта”. Не менее показательно и то, что в эпиграмме того же года поэт язвит Ф. В. Булгарина: “…на Парнасе ты цыган”.
Причины перемены кроются не в том, что Пушкин навсегда порвал с прошлым, и не в том, что общество перестало интересоваться цыганами. Напротив, интерес к ним повысился. Со второй половины 1820-х годов московские цыгане гастролируют в Петербурге, крупнейший цыгановед, переводчик пушкинской поэмы на английский язык Дж. Борроу специально приезжает в 1835 году в Москву, чтобы познакомиться со здешними цыганами, в том же году цыганский чардаш делается бальным танцем в венском светском обществе. Можно упомянуть и стихотворения немецкого поэта Н. Ленау «Вербовка», «Корчма в степи», «Три цыгана», появившиеся в период с 1830 по 1838 год. Литография, созданная в 1833 году князем Г. Г. Гагариным, на которой изображался московский цыганский хор, много раз переиздавалась. Впрочем, всё это нисколько не улучшило положение таборных цыган в Российской империи.
Подводя итог сказанному, М. Ф. Мурьянов отмечает:
“Вопрос об отношении Пушкина к цыганам — это одна из граней… проблемы изучения художественного метода поэта, отражающая романтический этап пушкинского творчества. Не является случайным совпадением то обстоятельство, что и во Франции определённая часть романтиков начала XIX века сложилась в группировку под названием «богема», буквально «Цыгания»…
Роман (бессмертное произведение)тизм и цыганофильство отнюдь не являются синонимами; анализ конкретных проявлений цыганофильства в творческой индивидуальности Пушкина может помочь в исследовании особенностей пушкинского романтизма, даже если сегодня цыгановедение ещё не находится на таком уровне развития, чтобы давать готовые ответы на вопросы пушкиниста. Во всяком случае, уже сейчас раскрывается художественное величие того факта, что самое крупное поэтическое дарование инстинктивно потянулось к носителям древней артистической традиции… к народу, который на протяжении тысячелетий не растрачивал свои силы ни на какой другой вид интеллектуальной деятельности, кроме музыки и пляски. Созревание Пушкина как основоположника русского критического реализма должно было неизбежно привести к разделению дорог московского романтического цыганофильства 1830-х годов и независимого духа поэта, даже если прошлое их связывало и цыганофильство продолжало набирать силы. Конфликтной ситуации не возникло — к отрицанию цыганского искусства Пушкин не пришёл, сохранив в период полного расцвета своего реалистического мастерства благодарную память о творческих переживаниях тех лет, когда вынашивался замысел романтической поэмы «Цыганы»”.