Имя этого американского писателя стало популярным в нашей стране еще в 1960-е годы, когда в домах многих книголюбов висел портрет загорелого, обветренного человека в свитере, лицо которого обрамляла коротко подстриженная седая борода. Это был Эрнест Миллер Хемингуэй, привлекавший читателей не только своими книгами, но и биографией мужественного, стойкого, внутренне свободного и душевно щедрого человека, многое повидавшего и знавшего. Под стать автору и его герои: солдаты, охотники, рыбаки, матадоры, спортсмены... В этой пестрой, колоритной веренице героев отражался мир пережитого автором, мир его многообразных интересов и увлечений.
Эрнест Миллер Хемингуэй — участник трех войн, отмеченный боевыми наградами; был тяжело ранен на итало-австрийском фронте в Первую мировую войну. Он был прекрасным рыболовом и охотником, знатоком корриды. С ранних лет занимался спортом: играл в футбол, баскетбол, бейсбол, был заядлым велосипедистом. Но особенно увлекался боксом. В четырнадцать лет поступил в боксерскую школу. А в юности, когда литературный труд еще не приносил доходов, подрабатывал в качестве спарринг-партнера для профессиональных боксеров.
Этот многообразный опыт запечатлелся в его произведениях. С начала 1920-х годов он выступает как писатель.
В творческом становлении Хемингуэя велика была роль русской литературы. Его сын Патрик рассказывал, что отец «очень любил Пушкина, читал его на разных языках, и маленький бюстик великого поэта стоял на отцовском бюро в его кубинском доме. Так вот, бронзовый корифей слова всегда — так по крайней мере казалось отцу — благодарно поворачивал в его сторону голову, когда Эрнест Миллер Хемингуэй находил в ворохе слов самое точное и необходимое, делал это — по примеру Пушкина — достоянием мировой культуры».
В 1920-е годы в парижской библиотеке молодой Эрнест Миллер Хемингуэй, как вспоминал он позднее, «прочитал всего Тургенева, все вещи Гоголя, переведенные на английский, Толстого... и английские издания Чехова. <...> У Достоевского есть вещи, которым веришь и которым не веришь, но есть и такие правдивые, что, читая их, чувствуешь, как меняешься сам, — слабость и безумие, порок и святость, одержимость азарта становились реальностью, как становились реальностью пейзажи и дороги Тургенева и передвижение войск, театр военных действий, офицеры, солдаты и сражения у Толстого. <...> Открыть весь этот новый мир книг... все равно что найти бесценное сокровище. <...> Ты жил в найденном тобой новом мире... Чудесный мир, который дарили тебе русские писатели. Сначала русские, а потом и все остальные. Но долгое время только русские».
Осмысляя опыт своего писательского становления, Эрнест Миллер Хемингуэй стремился показать, что это значит — настойчивые поиски своей манеры, художнической индивидуальности. «...Единственный способ понять, на что ты способен, — заявлял Эрнест Миллер Хемингуэй, — это соревнование с писателями прошлого».
Особое место среди русских классиков, повлиявших на творческое самоопределение Хемингуэя, занимает Чехов. Не случайно один из английских исследователей обратил внимание на чеховскую манеру Хемингуэя «писать холодно, чтобы эмоции были ощутимее». Это характерная черта емкого, лаконичного стиля Хемингуэя, отличающегося максимальной сдержанностью в передаче чувств автора и его героев и их душевных движений, которые уходят в подтекст повествования. «Если писатель, — замечает Эрнест Миллер Хемингуэй, — хорошо знает то, о чем пишет, он может опустить многое из того, что знает, и если он пишет правдиво, читатель почувствует все опущенное так же сильно, как если бы писатель сказал об этом. Величавость движения айсберга в том, что он только на одну восьмую возвышается над поверхностью воды». Так реализуется в хемингуэевской прозе «принцип айсберга», определяющий, по его мнению, значение подтекста в художественном произведении.
Писательскую известность принес Хемингуэю его первый роман «Фиеста (И восходит солнце)», появившийся в 1926 году. Герои романа — недавние участники Первой мировой войны, вернувшиеся в мирную жизнь после тяжелых фронтовых испытаний. К ним, разочарованным молодым людям, относится эпиграф, предпосланный роману, — фраза американской писательницы Гертруды Стайн, оброненная ею в разговоре с молодым Хемингуэем: «Все вы — потерянное поколение».
К теме «потерянного поколения» обращается Эрнест Миллер Хемингуэй и во втором своем романе «Прощай, оружие!» (1929). Теперь это — истоки волнующей писателя темы, которые возвращают читателей в годы Первой мировой войны, на итало-австрийский фронт. Герой романа — американец Фредерик Генри, лейтенант санитарной службы. Он на собственном опыте убеждается, как жестоки военные будни, особенно в дни тяжких поражений, которые несут горе и отчаяние тысячам людей. Угроза незаслуженного расстрела в момент повального отступления, точнее даже — бегства солдат, заставляет Генри дезертировать из армии. Ужасам войны он противопоставляет свою любовь к сестре милосердия Кэтрин Баркли. Но надежды Фредерика на счастье рушатся: его возлюбленная умирает во время родов. И это горе — самое страшное подтверждение того безумия, которое овладевает миром, когда в него врывается война. «Когда люди, — размышляет герой романа, — столько мужества приносят в этот мир, мир должен убить их, чтобы сломить, и поэтому он их и убивает. Мир ломает каждого, и многие потом только крепче на изломе. Но тех, кто не хочет сломиться, он убивает. Он убивает самых добрых, и самых нежных, и самых храбрых без разбора».
Фредерик Генри оказывается «потерянным», разочарованным героем. Но, проходя через жестокие будни войны, он сохраняет те черты, которые отличают лучших хемингуэевских героев: стойкость в те моменты, когда жизнь испытывает тебя «на излом», мужество и достоинство в самых экстремальных ситуациях.
Эти черты присущи и главному герою лучшего романа Хемингуэя «По ком звонит колокол» (1940) — американцу Роберту Джордану, который приехал в Испанию во время вспыхнувшей там гражданской войны. Преподаватель испанского языка в американском университете, он добровольно вступил в ряды республиканцев, сражающихся с фашистами, и взялся за работу подрывника. Вот и теперь он должен взорвать мост в тылу фашистских войск, чтобы помочь готовящемуся наступлению республиканцев. Джордан понимает исключительную сложность этой боевой задачи, которая не оставляет ему почти никаких надежд на то, что он будет жить. Но он выполняет ее и, тяжело раненный, остается неподалеку от взорванного моста, чтобы прикрыть отход партизан и достойно умереть.
Рассказ об этих событиях обрастает целым рядом отступлений, повествующих о годах юности главного героя, о перипетиях войны в Испании, о жизни Мадрида, где Джордан встречался с посланцами советской России. Так складывается большое эпическое произведение — роман о трагических событиях в Испании времен гражданской войны, пронизанный лирическим подтекстом. Этот подтекст передает душевные переживания автора, который в те годы неоднократно приезжал в Испанию в качестве военного корреспондента Североамериканской газетной ассоциации.
Заглавие роману дает предпосланный ему эпиграф — строки из поэмы современника Шекспира английского поэта Джона Донна: «Нет человека, который был бы как Остров, сам по себе: каждый человек есть часть Материка, часть Суши; и если Волной снесет в море береговой Утес, меньше станет Европа, и также, если смоет край Мыса или разрушит Замок твой или Друга твоего; смерть каждого Человека умаляет и меня, ибо я един со всем Человечеством, а потому не спрашивай никогда, по ком звонит Колокол: он звонит по Тебе». В этом эпиграфе к роману звучит призыв к духовной общности людей, к их единению, оберегающему человека от одиночества и отчужденности.
Свобода личности, ее духовная сила для Хемингуэя — залог непобедимости человека, верного своим идеалам. Вот почему с глубокой убежденностью звучат в романе слова, которые говорит Роберту Джордану любящая его испанская девушка Мария: «...Человеку ничего нельзя сделать, если его душа против...» В этих словах ощутим голос самого писателя. Недаром с ними перекликается утверждение старого кубинского рыбака, выношенное прожитой им жизнью, в емкой, во многом итоговой повести Хемингуэя «Старик и море» (1952): «...Человек не для того создан, чтобы терпеть поражения. Человека можно уничтожить, но его нельзя победить».
Канва сюжета этой повести могла бы уложиться в границы бытового рассказа о нелегких рыбацких буднях. Но это только внешняя канва. Рассказ о ловле рыбы и борьбе с акулами пронизывается авторским комментарием и потоком мыслей главного героя повести — старика Сантьяго. Размышления о сущности человеческой жизни, о ее взаимосвязи с окружающим миром насыщаются глубинным философским смыслом, придающим иносказательный оттенок всему повествованию. Так что перед нами не бытовой рассказ, а повесть-притча с многозначным подтекстом, отвечающим хемингуэевскому «принципу айсберга».
Вот характерный пример такого подтекста. Не случайно звучат в повести Хемингуэя евангельские мотивы. Старик думает о том, что мог бы пойманной рыбой «накормить уйму людей», вспоминая, что и святой апостол Петр «тоже был рыбаком». Это прямое напоминание о Евангелии, о том эпизоде, когда Христос накормил пять тысяч человек пятью хлебами и двумя рыбами. И рыбу ели «сколько кто хотел» (Евангелие от Иоанна, гл. 6, ст. 11).
А вот еще один евангельский мотив, звучащий в повести в тот момент, когда на пойманную Стариком рыбу нападают акулы.
«—Ай! — произнес старик слово, не имеющее смысла, скорее звук, который невольно издает человек, чувствуя, как гвоздь, пронзив его ладонь, входит в дерево».
Глазами Старика видим мы и пойманную им большую рыбу: «...глаз рыбы был таким же отрешенным, как...лики святых во время крестного хода».
«Нельзя, чтобы в старости человек оставался один», — думает Старик. Так же, как и Гарри Морган — герой романа Хемингуэя «Иметь и не иметь» (1937), — который в самый критический момент своей жизни сказал: «Человек один не может...» В этом знаменитом афоризме отразилась мысль, развернутая в поэтических образах Джона Донна, чьи строки Эрнест Миллер Хемингуэй вынес в эпиграф к роману «По ком звонит колокол»: «Нет человека, который был бы как Остров, сам по себе...»
Это ощущение помогает герою повести Хемингуэя достойно противостоять выпавшим на его долю испытаниям. «Жаль, что со мной нет мальчика», — сожалеет старик. Но он знает, что на берегу его ждет сочувствие рыбаков и встреча с мальчиком Манолином, который не оставит его.
Приближаясь к берегу с остовом большой рыбы, обглоданной акулами, Сантьяго с горечью размышляет: «Кто же тебя победил, старик?.. Никто, — ответил он. — Просто я слишком далеко ушел в море». И это не просто утешение. Герой знает правду, которую разделяет с ним и автор повести: «Человека можно уничтожить, но его нельзя победить». Этот афоризм, звучащий на высокой ноте, как бы укрупняет содержание повести, которую один из американских критиков сравнил с древней легендой, «где Человек борется против Рока».
В1954 году Хемингуэю была присуждена Нобелевская премия «за повествовательное мастерство, в очередной раз продемонстрированное в «Старике и море», а также за влияние на современную прозу».
И вот пример такого влияния, точнее переклички с мотивами повести-притчи Хемингуэя — в книге Виктора Астафьева «Царь-рыба» («Повествование в рассказах») (1972—1975). В одноименном рассказе — главе этой книги — возникает ситуация, во многом напоминающая сюжет повести Хемингуэя.
Одному из персонажей рассказа В. Астафьева — браконьеру Игнатьичу, рыбачащему на Енисее, — попадается тяжелая, крупная рыба — большой осетр. Нелегко справиться с ним рыбаку, оказавшемуся один на один с «этаким чудищем» — Царь-рыбой. В борьбе с ней он сам становится пленником, зацепившись за «уды спутанного самолова», на который попал большой осетр. Игнатьич уговаривает рыбу смириться, «уснуть». «Повязанный» с ней «одним смертным концом», он, не веровавший прежде в Бога, вспоминает Его: «Господи! Да разведи ты нас! Отпусти эту тварь на волю! Не по руке она мне!»
Переосмысляя мотивы хемингуэевской повести, Астафьев, однако, воссоздает другой исход схватки человека с рыбой.
У отчаявшегося Игнатьича нет сил «дальше сопротивляться окончательному приговору... Пробил крестный час, пришла пора отчитаться за грехи». Но всё меняет неожиданный финал рассказа: «изорвав свое тело в клочья, унося в нем десятки смертельных уд», рыба снялась с самолова. И «ловцу <...> сделалось легче. Телу — оттого, что рыба не тянула вниз, не висела на нем сутунком, душе — от какого-то, еще не постигнутого умом, освобождения».
Это уже иной, астафьевский поворот темы «человек и природа», восходящей в русской литературе к традициям Тургенева, Л. Толстого, Тютчева, Заболоцкого...