Фёдор Иванович Тютчев

Глава из нового учебника по литературе для 10-го класса

Знакомим наших читателей с главой из учебника «Русская литература. 10-й класс. Часть 2», который выходит в издательстве «Дрофа». (Первая часть учебника, написанная А. Н. Архангельским, вышла в свет в начале нынешнего года.)

Фёдор Тютчев. Писатель пушкинского поколения, поэт некрасовской эпохи

Вам уже известно, что 1840-е годы историки литературы считают неудачными для русской поэзии. Но именно в это десятилетие начал раскрываться дар двух великих лириков – Фёдора Тютчева и Афанасия Фета. Парадоксальным образом читатели их как будто не замечали, их лирические стихи не вписывались в распространённое представление о том, каким должно быть “правильное” поэтическое сочинение. И лишь после того, как в самом авторитетном литературном журнале той поры – в «Современнике» появилась статья Николая Алексеевича Некрасова «Русские современные поэты» (1850), у читателей словно пелена спала с глаз.

Среди прочих Некрасов написал о выдающемся даровании Фёдора Тютчева. И перепечатал 24 его стихотворения, впервые опубликованные в «Современнике» 14 лет назад. В 1854-м стараниями Ивана Сергеевича Тургенева в свет вышел первый сборник тютчевских стихотворений. Незадолго перед этим в виде приложения к третьему тому «Современника» за 1854 год были опубликованы 92 стихотворения Тютчева. А в четвёртом томе журнала за тот же год Некрасов поместил восторженную статью Тургенева «Несколько слов о стихотворениях Ф. И. Тютчева»...

На дворе стояла середина 1850-х годов. А ведь Фёдор Иванович Тютчев был всего на четыре года моложе Пушкина и начал свой путь в литературе очень рано. За горацианскую оду «На новый 1816 год» юного поэта приняли в 1818 году “сотрудником” в Вольное общество любителей русской словесности. Затем, во второй половине 1820-х годов, его стихи иногда публиковались в журналах и альманахах. С Владимиром Одоевским, о чьей романтической прозе мы говорили в прошлом полугодии, Тютчев одновременно учился в Московском университете. А в 1836-м Пушкин поместил в двух номерах своего журнала «Современник» большую подборку из 24 тютчевских стихотворений. Ту самую, которую затем перепечатал Некрасов.

Подборка была подписана инициалами Ф. Т. и озаглавлена «Стихи, присланные из Германии»; в неё входили шедевры, которые потом будут перепечатываться во всех хрестоматиях и антологиях русской классической поэзии: “Молчи, скрывайся и таи // И чувства и мечты свои – // Пускай в душевной глубине // Встают и заходят оне // Безмолвно, как звезды в ночи, – // Любуйся ими – и молчи…” («Silentium!», около 1830).

И всё-таки Тютчев не стал поэтом пушкинской или хотя бы лермонтовской эпохи. Не только потому, что равнодушно относился к славе и почти никаких усилий для публикации своих сочинений не прилагал. Ведь даже если бы Тютчев усердно носил свои стихи по редакциям, ему всё равно пришлось бы долго стоять в “очереди” за успехом, за читательским откликом.

Почему так вышло? Потому что у каждой литературной эпохи есть свои стилистические привычки, “стандарты” вкуса; творческое отклонение от этих стандартов иногда кажется художественной победой, а иногда – непоправимым поражением. (Современники вообще подчас бывают несправедливы в своих оценках.)

Конец 1820–1830-х годов в русской лирике – это эпоха позднего романтизма. Читатели ждали от поэзии изображения человеческих страстей, неразрешимых конфликтов между личностью и обществом. А тютчевская поэзия, одновременно и страстная, и рациональная, была связана с традицией Философской оды – жанра, который тогда почитался умершим. Более того, Тютчев через голову романтической эпохи обращался к просветительским временам. Его усложнённая стилистика, выразительно-надломленные ритмы были одинаково чужды как “поэзии действительности” Пушкина, так и романтической, напряжённой лирике Лермонтова.

В только что процитированном стихотворении «Silentium!» чуткое ухо читателя стихов легко различит ритмический “сбой” – четвёртая и пятая строки первой строфы из двустопных превращены в трёхстопные, из ямба переброшены в амфибрахий. Тот, кто знаком с “нормами” поэзии конца XIX и XX века, не удивится; этот “сбой” на самом деле художественно оправдан, передаёт чувство тревоги, мы буквально физически ощущаем, как поэт борется с собой, с невозможностью высказать душу – и необходимостью общения с адресатом. А читатель 1830-х, изнеженный пушкинской ритмической гармонией, музыкальностью Жуковского, ёжился, как от фальшивого звука.

Пейзажные стихотворения раннего Тютчева не просто метафорически изображали жизнь человеческой души, как это было принято в поэзии первой половины века. Нет, у него всё обстояло куда серьёзнее. Самые подробные и “жизнеподобные” образы природы могли в любой момент обернуться деталями античного мифа, наполниться космическим смыслом.

Именно так происходит в сравнительно раннем стихотворении «Весенняя гроза» (1828, переработано в начале 1850-х), первые строфы которого все вы читали в младших классах. Но ведь на самом деле картина весенней природы, которая безмятежно радуется молодой грозе, важна для Тютчева не сама по себе. Она служит переходом к главному, финальному четверостишию:

Ты скажешь: ветреная Геба,

Кормя Зевесова орла,

Громокипящий кубок с неба,

Смеясь, на землю пролила.

Тютчев смотрит Сквозь реальность и видит жизнь античных богов: Гебу, богиню юности, дочь Зевса и Геры, которая на Олимпе во время пиршеств подносила им нектар и амброзию. По своему мироощущению он Пантеист, то есть воспринимает природу как одушевлённое существо. И в каждой травинке, в каждом листке видит присутствие Бога.

Недаром Тютчеву так близко было учение немецких Натурфилософов (то есть создателей философии природы) о близости царства природы и царства истории; он во всём обнаруживал борьбу вечных космических начал – гармонии и хаоса: “О, бурь уснувших не буди, // Под ними хаос шевелится!”

Начало пути

Фёдор Иванович происходил из старинной дворянской семьи; его раннее детство прошло в усадьбе Овстуг Орловской губернии (ныне Брянская область). Первоначальное образование, как было принято в хороших семействах, было домашним; одним из первых наставников юного Тютчева стал поэт и переводчик Семён Егорович Раич. Благодаря этому уже двенадцати лет от роду Тютчев переводил Горация. Мать, урождённая графиня Толстая, души не чаяла в “Феденьке”. Вообще, ему повезло с семьёй, детство у него было по-настоящему счастливое и безмятежное; роскошные южнорусские пейзажи запали ему в самое сердце. Затем семейство Тютчевых перебралось в Москву; Фёдор в качестве вольнослушателя посещал в университете лекции знаменитого профессора Алексея Фёдоровича Мерзлякова о русской словесности; жил частью в Москве, частью в подмосковном имении Троицкое.

В 1821-м он окончил Московский университет кандидатом и уехал в столицу империи, Петербург. Здесь молодой поэт приступил было к чиновной службе в Коллегии иностранных дел, но вскоре благодаря родственной протекции получил место сверхштатного чиновника русской дипломатической миссии. И в июле 1822-го отбыл в Мюнхен, где ему суждено было провести 22 года.

Казалось бы, тут заключено серьёзное противоречие между биографией поэта и его творчеством. В многочисленных стихотворных откликах Тютчева на современные события, в описаниях природы, в философских элегиях постоянно звучит один и тот же мотив. Это мотив любви к Отечеству, восхищение Россией, вера в её особое, мистическое предназначение: “Умом Россию не понять, // Аршином общим не измерить. // У ней особенная стать: // В Россию можно только Верить”.

И вот так случилось, что автор этих строк лучшую часть своей жизни практически безвыездно провёл в “иноплеменных” краях. Сразу на память приходит пример Гоголя, который писал пронзительно русские главы «Мёртвых душ» в Риме. Но в том и дело, что для Тютчева “реальная” Россия, “настоящие” русские пейзажи были не так важны, как великая Идея России, её обобщённый образ. Будучи убеждённым славянофилом, он мечтал о грандиозном будущем славянских народов с Российской империей во главе; именно поэтому в процитированном стихотворении он призывает в Россию Верить. Для того чтобы Верить, совсем не обязательно Видеть; скорее наоборот. Да и зачем верить в то, что видишь вокруг себя?..

Прочтите другое пейзажное стихотворение Тютчева – «Летний вечер» (“Уж солнца раскалённый шар...”). Проследите, как, в какой момент подробное описание заката перетекает в образ Природы, уподобленной живому существу.

Тютчев и немецкая культура

В Германии Тютчев общался с философом Фридрихом Шеллингом, особенно тесно – с Генрихом Гейне, которого именно он впервые перевёл на русский язык.

На самом деле Германия, с её философией, с её культурой обобщения, с её любовью к отвлечённым понятиям, была предельно близка убеждённому славянофилу Тютчеву. Он воспринял идеи немецких Натурфилософов, убеждённых, что царство природы и царство духа (то есть человеческая история) друг другу родственны. И что искусство соединяет природу и историю. Мы уже перечитали давно знакомое вам стихотворение «Весенняя гроза», в котором реальный пейзаж становится отражением таинственной жизни богов. А в стихотворении «Сны» (“Как океан объемлет шар земной...”), написанном в начале 1830-х, звёздное небо уподоблено океану человеческих снов:

Как океан объемлет шар земной,

Земная жизнь кругом объята снами;

Настанет ночь – и звучными волнами

Стихия бьёт о берег свой...

.........................................................

Небесный свод, горящий славой звездной,

Таинственно глядит из глубины, –

И мы плывём, пылающею бездной

Со всех сторон окружены.

Такова картина мира, созданная в поэзии Тютчева. Его лирический герой один на один предстоит целой Вселенной и различает в мелких деталях повседневности, в милых подробностях пейзажа черты незримого мистического существа – природы. Её жизнь полна противоречий, подчас таит в себе угрозу для человечества, под покровом её гармонии таится романтичский хаос: “О! страшных песен сих не пой // Про древний хаос, про родимый! // Как жадно мир души ночной // Внимает повести любимой! // Из смертной рвётся он груди // И с беспредельным жаждет слиться!.. // О! бурь уснувших не буди – // Под ними хаос шевелится!..” («О чём ты воешь, ветр ночной?..», 1830-е). Но и в момент самого страшного катаклизма природа исполнена величия: “Когда пробьёт последний час природы, // Состав частей разрушится земных: // Всё зримое опять покроют воды, // И Божий лик изобразится в них!” («Последний катаклизм», 1830).

Натурфилософским учением Шеллинга навеяно и другое классическое стихотворение Тютчева – «Не то, что мните вы, природа...». Споря с незримым собеседником, лирический герой исповедует веру во всеживую природу, как верующий исповедует Бога:

Не то, что мните вы, природа:

Не слепок, не бездушный лик –

В ней есть душа, в ней есть свобода,

В ней есть любовь, в ней есть язык...

..........................................................

Они не видят и не слышат,

Живут в сём мире, как впотьмах,

Для них и солнцы, знать, не дышат,

И жизни нет в морских волнах...

Недаром в этих строчках легко различить отголосок стихотворения Державина «Властителям и судиям»: “Не внемлют! видят – и не знают! // Покрыты мздою очеса: // Злодействы землю потрясают, // Неправда зыблет небеса”. Державин перелагал 81-й псалом (вспомните, что такое Псалтырь), он смотрит на пороки земных властителей сквозь призму Библии, с точки зрения вечности. Его социальное обличение навеяно глубоко религиозным чувством. И Тютчев обличает своих оппонентов так, как церковный проповедник обличает грешников. Для него тот, кто не разделяет учение натурфилософов о “божественной”, живой сущности природы, – вероотступник, еретик.

А что же человеческая жизнь? Она в художественном мире Тютчева мимолётна, её хрупкость особенно заметна на фоне вечной и нескончаемой жизни природы:

Как дымный столп светлеет в вышине! –

Как тень внизу скользит, неуловима!..

“Вот наша жизнь, – промолвила ты мне, –

Не светлый дым, блестящий при луне,

А эта тень, бегущая от дыма...”

(«Как дымный столп...», 1848 или 1849)

Политическая лирика Тютчева

В 1841-м Тютчев посеТил Прагу и познакомился с одним из вождей чешского национального движения Вацлавом Ганкой. Ганка был не только общественным деятелем, но и поэтом, кстати, он перевёл на чешский язык «Слово о полку Игореве». В те годы славянские народы, порабощённые турками и австрийцами, – болгары, сербы, чехи, словаки начали пробуждаться от политической спячки, росло их национальное самосознание. На Российскую империю многие из них смотрели с надеждой, только при поддержке России и в культурно-политическом союзе с ней они могли рассчитывать на освобождение и самостоятельную государственную жизнь.

Встреча с Ганкой довершила процесс формирования тютчевского мировоззрения. Он с самого начала отверг любую возможность революционного переустройства мира. Уже в юношеском стихотворении «14-ое декабря 1825», посвящённом памяти декабристов, поэт писал: “Вас развратило Самовластье, // И меч его вас поразил, – // И в неподкупном беспристрастье // Сей приговор Закон скрепил. // Народ, чуждаясь вероломства, // Поносит ваши имена – // И ваша память от потомства, // Как труп в земле, схоронена”.

В этих стихах нет сочувствия к “самовластью”, к самодержавной России, но нет и симпатии к “бунтовщикам”. Тютчев воспринимал самодержавие как естественную опору России в современном распадающемся мире, который уже вступил в первый акт вселенской катастрофы. Она же – революция. И как болото замерзает лишь зимой, так политический “холод”, жёсткая внутренняя политика должны “подморозить” Россию. А вслед за ней весь мир.

Но чем холоднее были политические взгляды Тютчева на современность, тем жарче разгоралась в его сознании утопическая мечта о будущем России. Той самой невидимой России, в которую “можно только верить”.

Так, в своей “бытовой” жизни поэт не считался с церковными установлениями. Но как политический мыслитель, как идеолог, он последовательно противопоставлял православие католичеству, папству. Католичество было для него символом Запада с его угрозами, православие – символом России, последним островком консервативного покоя в бушующем море европейских революций. Парижские революционные катаклизмы 1848 года окончательно убедили его в этом. И потому тема восточного славянства естественно заняла в поэтических размышлениях Тютчева особое место. “Предательской” Западной Европе он окончательно противопоставил Европу Восточную, славянскую:

Вековать ли нам в разлуке?

Не пора ль очнуться нам

И подать друг другу руки,

Нашим кровным и друзьям?

(«К Ганке», 1841)

Союз славянских земель во главе с Россией — вот идеал Тютчева. Союз этот должен стать всемирным и расшириться “от Нила до Невы, от Эльбы до Китая” и включить в себя три столицы – Москву, Рим и Константинополь. Потому с особым драматизмом воспримет поэт весть о поражении России в Крымской войне 1853–1856 годов; он до последнего надеялся, что революционные заговорщики в Европе изнутри подорвут её мощь, но эти надежды не оправдались.

Мировоззрение Тютчева можно назвать утопическим. Что это значит? Слово утопия происходит от названия фантастического диалога об острове Утопия; этот диалог, похожий на роман, в 1516 году написал английский гуманист Томас Мор. В своей «Утопии» он изобразил гармоничное общество, которое основано на принципах справедливости, законности и очень жёсткого порядка; в подтексте читалось, что жизнь Утопии – это образ будущего, цель развития европейской цивилизации, как её представлял себе Мор. С тех пор людей, которые проектируют будущее и устремляются к нему, как бы жертвуя настоящим, называют утопистами.

Утописты могут быть сторонниками самых разных партий, предлагать обществу самые разные, даже взаимоисключающие, идеи. Социалистическую утопию создал в своём романе «Что делать?» Николай Гаврилович Чернышевский; как вы помните, в четырёх снах Веры Павловны представлен образ будущей жизни в коммунах, царство всеобщей справедливости, равенства и братства. Тютчев был убеждённым противником коммунистических идей, от рассуждений о социализме его бросало в дрожь. Но при том собственные взгляды Тютчева тоже были утопическими; просто краеугольными камнями его утопии были не социализм, интернационал и равенство, а православная империя, всеславянское братство и вражда с католическим Западом.

В бытовом разговоре мы тоже иногда говорим о чьих-то несбыточных мечтах: ну, просто настоящая утопия. Но на самом деле утопические проекты далеко не всегда бывают несбыточными. Замыслы революционеров XIX века, желавших разрушить старый мир и построить новый, социалистический, счастливый, многим казались тогда неосуществимыми. Однако в XX столетии они реализовались – в России, в Китае, в Кампучии; ради этого были принесены в жертву миллионы жизней, половина планеты была залита кровью.

Тютчев, как вы уже знаете, был убеждённым врагом революционной утопии. Но как это часто с утопистами случается, драматически, почти с ненавистью размышлял о современности. В его политической лирике нередко звучали обличительные нотки, язвительные характеристики. А в его философской лирике все эти размышления поднимались на совершенно другой смысловой уровень, звучали пронзительно и трагично:

Не плоть, а дух растлился в наши дни,

И человек отчаянно тоскует...

Он к свету рвётся из ночной тени

И, свет обретши, ропщет и бунтует.

........................................................

Не скажет ввек, с молитвой и слезой,

Как ни скорбит пред замкнутою дверью:

“Впусти меня! – Я верю, Боже мой!

Приди на помощь моему неверью!..”

(«Наш век», 1851)

Любовная лирика

Стихи “денисьевского цикла” Тютчев не был известен монашеским поведеньем, он до поздних лет сохранил вкус к светской жизни, к салонному блеску; его остроумные словечки передавались из уст в уста; о его влюбчивости знали все окружающие.

Сразу после первого приезда в столицу Баварии Мюнхен (1822) у него завязался бурный роман с Амалией Лерхенфельд, в замужестве баронессой Крюденер. Но уже в 1826-м он женился на Элеоноре Патерсон, урождённой графине Ботмер (она была вдовой русского дипломата). А в 1833-м у него вновь начался новый роковой роман – с Эрнестиной Дёрнберг, урождённой баронессой Пфеффель, вскорости овдовевшей.

В результате всех этих любовных приключений (при живой жене) начал назревать международный скандал. И Тютчева, который не особенно усердствовал в службе, было решено отправить в Турин старшим секретарём русской миссии – от греха подальше.

Но грех алчный всё равно гнался за ним по пятам. В 1838-м умерла жена Тютчева – она не перенесла потрясения, пережитого во время морского путешествия вместе с тремя дочерьми из России в Германию. (Пароход «Николай I» загорелся и чудом избежал затопления.) Фёдор Иванович, узнав о смерти жены и детей, поседел за одну ночь, однако связь с Эрнестиной Дёрнберг не оборвал даже на время. За самовольную отлучку из туринского посольства (он отправился в Швейцарию, чтобы обвенчаться с возлюбленной) поэт-дипломат был в конце концов отчислен с государевой службы и лишён звания камергера.

Однако при этом любовная лирика была в тютчевской поэзии редкой гостьей. По крайней мере, до поры до времени. Лирические стихи о любви трудно было совместить с установкой на космизм и философичность. Поэтому лирическая страсть билась в самой глубине творчества Тютчева, почти не выходя наружу. А когда она всё-таки прорывалась сквозь рациональные заслоны, то облекалась в очень спокойные формы. Как в стихотворении «Я помню время золотое...» (1836).

Здесь лирический герой вспоминает о давнем свидании на берегу Дуная, говорит о быстротечности счастья – но эта грусть лишена внутреннего надлома, как то обычно бывает в элегии:

...И солнце медлило, прощаясь

С холмом, и замком, и тобой.

И ветер тихий мимолетом

Твоей одеждою играл

И с диких яблонь цвет за цветом

На плечи юные свевал.

................................................

И ты с весёлостью беспечной

Счастливый провожала день;

И сладко жизни быстротечной

Над нами пролетала тень.

Лирический сюжет элегии, сладкое воспоминание о радости, которая уже закончилась и уступила место нынешней печали, превращён в лирический сюжет романса. (Вспомните, какое определение дали мы этому жанру.) То есть смягчён до предела, напряжение и трагизм выветрены из стихотворения, рана давно затянулась, царапина на сердце зарубцевалась. Любимая мысль Тютчева – о скоротечности земной жизни, о неразгаданности главных её тайн – здесь приглушена, размыта.

Приехав на несколько месяцев в Россию (1843), Тютчев вёл переговоры о своём служебном будущем; переговоры завершились успехом – и в 1844-м он вернулся в отечество, получив место старшего цензора. (В 1858-м Тютчев станет председателем комитета иностранной цензуры.) Ему было возвращено звание камергера, Николай I с одобрением отзывался о тютчевской публицистике; Фёдор Иванович уповал на торжество славянской идеи, верил в близкое учреждение Великой греко-российской Восточной империи.

Но в 1850-м Тютчев вновь влюбился – в 24-летнюю Елену Денисьеву; она была классной дамой в Екатерининском институте, где воспитывались дочери поэта. Тютчеву к тому времени исполнилось уже 47 лет, но, как вспоминают современники, “он сохранил ещё такую свежесть сердца и цельность чувств, такую способность к безрассудной, не помнящей себя и слепой ко всему окружающему любви”. От внебрачного союза Тютчева и Денисьевой родились трое детей. Двусмысленность положения, однако, угнетала возлюбленную поэта; в конце концов у неё развилась чахотка, и в августе 1864-го Денисьева скончалась. Впав в отчаяние, Тютчев уехал за границу и соединился с прежней семьёй (благо формально развод с женой так и не был оформлен). Но сразу по возвращении из Женевы и Ниццы, весной 1865-го, он пережил одно за другим несколько страшных потрясений: умерли двое детей, прижитых им от Денисьевой, сын и дочь; вскоре после этого скончалась его мать; спустя некоторое время – сын Дмитрий, дочь Мария, брат Николай. Последние годы жизни Тютчева прошли под знаком бесконечных утрат...

И всё-таки одним из высших достижений русской любовной лирики стал тютчевский цикл стихотворений, адресованных Денисьевой. Благодаря этой встрече, которая так трагически закончилась в жизни, лирическая стихия прорвалась наконец в поэзию Тютчева, усилила её драматизм, одушевила глубоким личным чувством.

Любовь, любовь – гласит преданье –

Союз души с душой родной –

Их съединенье, сочетанье,

И роковое их слиянье,

И... поединок роковой...

(«Предопределение», 1850 или 1851)

Здесь Тютчев остаётся верен себе; любовная драма переведена у него в философскую плоскость, в центре стихотворения – не образ самой возлюбленной, а проблема любви. Но внутрь этой проблемы, как в тонкую оболочку, заключено глубоко личное переживание лирического героя; сквозь отвлечённые, предельно обобщённые слова (“союз”, “роковое слиянье”, “поединок”) проступает неразрешимость, невыносимость положения, в которое он поставил любимую женщину, – и в то же время нежданное счастье, подаренное ему жизнью перед самым её закатом. Тот же пафос одушевляет стихотворение «О, как убийственно мы любим...» (1850 или 1851), которое по праву считается одним из шедевров русской любовной лирики:

О, как убийственно мы любим,

Как в буйной слепоте страстей

Мы то всего вернее губим,

Что сердцу нашему милей!

..............................................

Куда ланит девались розы,

Улыбка уст и блеск очей?

Всё опалили, выжгли слёзы

Горючей влагою своей...

Перечитайте ещё раз строфы из раннего стихотворения «Я помню время золотое...». И теперь сравните его ключевые образы, передающие идею “летучести” земного счастья (“ветер мимолётом”, “жизни быстротечной”), с образным строем стихотворения «О, как убийственно мы любим...»:

И что ж теперь? И где ж всё это?

И долговечен ли был сон?

Увы, как северное лето,

Был мимолётным гостем он!

Судьбы ужасным приговором

Твоя любовь для ней была,

И незаслуженным позором

На жизнь её она легла!

На уровне отдельных слов, отвлечённых образов – всё то же самое. В центре – тема мимолётности, краткосрочности счастливой любви, неизбывности страдания: “Жизнь отреченья, жизнь страданья! // В её душевной глубине // Ей оставались вспоминанья... // Но изменили и оне”.

Но как меняется сам тон лирического высказывания! Из расслабленного, утончённого он становится резким, почти надрывным. Лирический герой мечется между чувством воодушевления, которое приносит любовь, и трагизмом обстоятельств, в которые она ставит человека...

После смерти Денисьевой Тютчев писал всё реже. Да и слава, поздно к нему пришедшая, недолго нежила его самолюбие. Второй тютчевский сборник, 1868 года, был встречен куда прохладнее, чем первый. Старость донимала поэта; во время предсмертной болезни он обратился с покаянно-прощальным четверостишием к своей жене Эрнестине, которая сохранила ему верность вопреки всему:

Всё отнял у меня казнящий Бог:

Здоровье, силу воли, воздух, сон,

Одну тебя при мне оставил Он,

Чтоб я Ему ещё молиться мог.

Анализ произведения «Последняя любовь» (между 1851 и 1854)

Стихотворение это, как вы, наверное, и сами догадались, связано с настоящей “последней любовью” Тютчева, с чувством немолодого поэта к 24-летней Елене Денисьевой. Но не этим (по крайней мере, в первую очередь) оно интересно читателям последующих поколений. Перед нами ведь не дневниковая запись, хотя бы и зарифмованная, а лирическое обобщение; Тютчев рассказывает о своём личном чувстве, а на самом деле говорит о любой “последней любви”, с её сладостью и печалью.

И насколько противоречивым было чувство поэта, настолько смещённым, “неправильным” оказался ритм стихотворения. Попробуем проследить за его движением, прослушать его прерывистое дыхание, как врач прослушивает стетоскопом дыхание пациента; это будет непросто – нам придётся использовать сложные литературоведческие термины. Но иначе анализировать стихи нельзя, они сами устроены достаточно сложно (потому и интересны). Чтобы облегчить предстоящую работу, заранее вспомните некоторые понятия, с которыми вы уже давно знакомы. Что такое метр, чем он отличается от ритма? Что такое метрическое ударение? Чем двусложные размеры отличаются от трёхсложных? Что такое ямб, дактиль, амфибрахий? Воспользуйтесь словарями, энциклопедиями, своими учебными записями, попросите учителя дать вам необходимые пояснения.

Вспомнили? Тогда приступим к чтению и анализу тютчевского стихотворения.

О, как на склоне наших лет

Нежней мы любим и суеверней...

Сияй, сияй, прощальный свет

Любви последней, зари вечерней!

Начинается «Последняя любовь» исповедальным признанием лирического героя; он признаётся читателю в нежности своего чувства – и в страхе перед возможной утратой: “Нежней мы любим и суеверней…” В первой строке двусложный размер, ямб, выдержан подчёркнуто-правильно. Здесь нет усечённых стоп, венчает строку мужская рифма. (Кстати, вспомните также, что такое усечённая стопа, мужская и женская рифма.) И вдруг, без предупреждения, во второй строке, откуда ни возьмись, появляется “лишний” слог, не предусмотренный размером, союз “и”. Если бы не это “и”, строка читалась бы привычно, звучала бы без всяких сбоев: “Нежней мы любим, суеверней”. Но, стало быть, поэту для чего-то нужен этот сбой; пока не станем спешить с ответом на вопрос, для чего именно. Тем более что в третьей строке размер вновь строго выдержан, а в четвёртой – вновь “сбит”: “Сияй, сияй, прощальный свет // Любви последней, зари вечерней”.

Разумеется, во всём этом “непорядке” заключён особый, высший порядок – иначе перед нами был бы не шедевр русской лирики, а неумелая стихотворная поделка. Посмотрите внимательно, ведь противоречив не только ритм стихотворения, но и система его образов. Чтобы передать весь сладостный трагизм положения своего лирического героя, всю безысходность его внезапного счастья, поэт использует антиномичные образы. Задумайтесь, с каким светом он сравнивает последнюю любовь? С прощальным, закатным. Но при этом обращается к закатному свету так, как обращаются к полуденному яркому солнцу: “Сияй, сияй!” Обычно мы говорим о вечернем свете меркнущий, гаснущий. А тут – сияй!

Так что ритмический рисунок стихотворения неразрывно связан с его образным строем, а образный строй – с напряжённым переживанием лирического героя.

Но только мы успеваем настроиться на определённый лад, привыкнуть к последовательному чередованию “правильных” и “неправильных” строк, как во второй строфе всё снова меняется:

Полнеба обхватила тень,

Лишь там, на западе, бродит сиянье, –

Помедли, помедли, вечерний день,

Продлись, продлись, очарованье.

Первая строка этой строфы вроде бы соответствует своей метрической схеме. Ямб он и есть ямб… Но что-то уже неуловимо поменялось в ритме; это “что-то” – аккуратно пропущенное ритмическое ударение. Попробуйте прочесть строчку вслух, скандируя и отбивая ритм ладонью, – и вы сразу почувствуете, что в слове “обхватила” словно чего-то недостаёт. Такой эффект объясняется просто: метрическое ударение падает здесь на первый и третий слоги, а языковое – только на третий (“обхватИла”). Пропуск метрического ударения стиховеды называют пиррихий; пиррихии как бы растягивают звучание стиха, облегчают и чуть размывают его.

А в следующей строке ямб просто-напросто “отменяется”. Сразу после первой – ямбической! – стопы стих без предупреждения перескакивает из двусложного размера в трёхсложный, из ямба в дактиль. Прочтите эту строку, разбив её на две неравные части. Первая часть – “Лишь там”. Вторая часть – “...на западе, бродит сиянье”. Каждое из этих полустиший само по себе звучит ровно и гармонично. Одно – как положено звучать ямбу (стопа состоит из безударного и ударного слогов), другое – как положено звучать дактилю (стопа состоит из ударного и двух безударных слогов). Но едва мы соединяем полустишия в тесные пределы одной стихотворной строки, они тут же начинают “искрить”, как противоположно заряженные полюса, они отталкивают друг друга. Этого-то поэт и добивается, ведь чувства его лирического героя тоже перенапряжены, тоже “искрят”, тоже исполнены внутренних столкновений!

Дальше всё ещё интереснее, всё ещё запутаннее.

Третья строка этой строфы тоже написана трёхсложным размером. Но уже не дактилем. Перед нами амфибрахий (стопа состоит из безударного, ударного и вновь безударного слогов). Мало того, в строке весьма ощутим очередной “сбой”: “Помедли, помедли вечерний день”. Если бы Тютчев хотел “сгладить” ритм, он должен был бы добавить односложное слово после эпитета “вечерний” – “мой”, “ты” или любое другое. Попробуйте мысленно вставить “пропущенный” слог: “Помедли, помедли, вечерний ты день”. Ритм восстановлен, а художественное впечатление – разрушено. На самом деле поэт сознательно пропускает слог, отчего стих его спотыкается, начинает биться в ритмической истерике.

Чувство тревоги и муки нарастает. Это заметно не только по ритмическому рисунку, но и по движению образов: яркий закат блёкнет, уже полнеба в тени; так постепенно истекает и время внезапного счастья, подаренное поэту напоследок. И чем ярче разгорается чувство, тем ближе холод неизбежного финала. Но всё равно –

Пускай скудеет в жилах кровь,

Но в сердце не скудеет нежность...

О ты, последняя любовь!

Ты и блаженство, и безнадежность.

И вместе с тем, как успокаивается сердце лирического героя, смиряющегося с краткосрочностью своего блаженства, “выравнивается” ритм стихотворения. Одна за другой следуют три ямбические строчки. Лишь в последней строке ритм вновь на мгновение смещается, словно краткий вздох прерывает монолог лирического героя.

Запомните литературоведческие термины: лирический сюжет; метрическое ударение; поэтический цикл; философская ода; утопия.

Вопросы и задания

Почему Тютчев, который дебютировал в 1820-е годы, по праву считается поэтом второй половины XIX века? Как бы вы определили пафос тютчевской лирики, её сквозную тему, главенствующее настроение? Что было главным в пейзажной лирике Тютчева – подробное изображение природы или мифологический подтекст? Что такое утопическое сознание и как оно проявилось в политической лирике Тютчева? В чём преимущество утопического сознания и в чём заключена его опасность? Самостоятельно проанализируйте стихотворение Тютчева по выбору учителя.

Вопросы и задания повышенной сложности

Как повлияли на Тютчева немецкие натурфилософы? Прочтите ещё раз тютчевский перевод стихотворения Гейне «Сосна и пальма» (у Тютчева он назван «С чужой стороны»). Почему у Тютчева сосна заменена на кедр? Вспомните, как это же стихотворение Гейне перевёл Лермонтов («Две пальмы»). Чей перевод кажется вам выразительнее? А какой из них, по вашему мнению, ближе к немецкому оригиналу? Попробуйте обосновать свой ответ примерами из обоих переводов. Прочтите стихотворный перевод Тютчева из поэтического наследия великого художника Возрождения Микеланджело Буонарроти:

Молчи, прошу, не смей меня будить.

О, в этот век преступный и постыдный

Не жить, не чувствовать – удел завидный...

Отрадно спать, отрадней камнем быть.

Вы уже знаете, как и что писал Тютчев в своих стихах о современности. Свяжите этот перевод старинного четверостишия с постоянными мотивами тютчевской лирики.

Темы сочинений и рефератов

Философская лирика Тютчева. Фёдор Тютчев и русская пейзажная лирика. Политическая лирика Тютчева и славянофильские идеи.