Фантастика и революция в советской литературе 20-х годов

В революционной фантастике двадцатых годов можно реконструировать три этапа этого преображения. Первый этап - в рамках капиталистических “производственных отношений”; здесь должны были открыться какие-то магические секреты в недрах “производительных сил”. Так, тема популярного в двадцатые годы романа - «Месс-менд» М. С. Шагинян: “...Рабочий может победить капитал через тайную власть над созданиями своих рук, над вещами”. Постоянный сюжет тех лет: вещи сами идут в руки пролетария, поворачиваются к нему своей фантастической стороной, открывают ему свои тайны; технические открытия, задуманные против пролетария, в конце концов сдаются перед ним и подчиняются его воле. Для чуда находили идеологическое обоснование: дело в том, что пролетарий – “отец-прародитель” всех вещей. “Одушевите-ка вещи магией сопротивления, - говорит герой-пролетарий из «Месс-менд», - трудно? Ничуть не бывало! Замки, самые крепкие, хитрые наши изделия, размыкайтесь от одного нашего нажима. Двери пусть слушают, передают, зеркала запоминают, обои скрывают тайные ходы, полы проваливаются, потолки обрушиваются, стены сдвигаются. Хозяин вещей тот, кто их делает, а раб вещей – тот, кто ими пользуется”.

Ещё В. И. Ленин заказывал фантастам тему разоблачения капитала: “...Беседуя с А. А. Богдановым-Малиновским об утопическом романе, он сказал ему: «Вы бы написали для рабочих роман на тему о том, как хищники капитализма ограбили Землю, растратили всю нефть, всё железо, дерево, весь уголь. Это была бы очень полезная книга...»” (из воспоминаний М. Горького). Что ж, фантасты с готовностью подхватили эту тему - превратив её в “классовый трюк” (М. С. Шагинян) и пародийный штамп: пусть мировой капитал строит планетарные заговоры на основе научных открытий (М. С. Шагинян. «Месс-менд»; И. Г. Эренбург. «Трест Д. Е.»; В. П. Катаев. «Остров Эрендорф»; А. Н. Толстой. «Союз пяти»; А. Р. Беляев. «Властелин мира») - всё тщетно. Изобретения всё равно должны в итоге взбунтоваться против их тиранов-изобретателей или узурпаторов-капиталистов - по закону исторического материализма. Вот и в «Гиперболоиде инженера Гарина» чудесный аппарат, сотворённый своим изобретателем для завоевания абсолютной власти над планетой, будет закономерно экспроприирован пролетарской массой и станет орудием классовой борьбы.

Торой этап преображения вещи начинался в рамках социалистических “производственных отношений” - “единого метода”. За частной вещью, вовлечённой в “единый метод”, должно было открыться целое - сама природа вещей: “...До сих пор те, кто созидал, ничего не знали, а те, кто познавал, ничего не созидали <...> Мы твёрдо решили сделать производство познавательным, познание - производственным <...> Мы рассадили наше производство по системе оркестра. От барабанщика и до скрипки - каждый выполняет свою партитуру в общей симфонии; но каждый слышит именно эту общую симфонию, а не эту партитуру” («Месс-менд»).

Ретий этап - коммунистический; здесь должно быть достигнуто преодоление, в пределе - уничтожение вещей: “Вещь стояла между людьми и разделяла их в пыль. Вещь должна быть истреблена. И вот явился институт изобретений Елпифидора Баклажанова, в котором бы сделан первый тип фото-электромагнитного резонатора трансформатора: аппарата, превращающего свет солнца и звёзд и луны в электрический обыкновенный ток <...> Вселенная была вновь найдена как купель силы - обитель постоянного тока ужасающей силы” (А. П. Платонов. «Потомки Солнца»).

Таков преобладающий утопический контекст фантастики двадцатых годов. Однако была и другая фантастика - с противоположным идеологическим знаком. Два постоянных сюжета фантастики двадцатых годов - во-первых, научное изобретение, присвоенное пролетарской массой; во-вторых, идеальная организация коллективного труда. Именно они и используются самыми острыми антиутопическими памфлетами тех лет: первый - «Роковыми яйцами» и «Собачьим сердцем» М. А. Булгакова, второй - романом «Мы» Е. И. Замятина.

Идея булгаковских памфлетов - за эволюцию, научную и социальную, против революции. Революция, в том числе и научная, - противоестественна: магический “луч жизни”, открытый профессором Персиковым («Роковые яйца»), став орудием в руках пролетария, порождает чудовищ. Русская революция сама по себе - гипербола: чудовищное преувеличение нелепостей человека и общества; вот и фантастическое открытие, присвоенное советской властью, ничего не создаёт, но лишь увеличивает страусов и змей до “хтонических” размеров.

Герой другой повести Булгакова - профессор Преображенский - сам же и обвиняет себя за попытку искусственного вмешательства в “эволюционный порядок” природы; в результате революционного научного опыта милая уличная дворняга “преображается” в отвратительного “гомункула” люмпен-пролетария, с невероятной быстротой усваивающего лозунги дня. Этот научный опыт, давший Шарикова, вполне рифмуется с социальным опытом, проведённым советской властью и давшим Швондера - олицетворённое насилие над естественным складом и ходом вещей.

В основе замятинской антиутопии - протест против унификации личности, против тотального подчинения единичного - общественному. В романе «Мы» - и критический итог многовековой утопической традиции, и резкий отклик на утопические настроения революционного времени. Идеальное (“интегральное”) государство выстроено Замятиным-фантастом как “математический” предел тогдашних коллективистских идей: в государстве как схеме, как машине человеку грозит превратиться в функцию, в условный знак (“Д-503”), душе его - подвергнуться стерилизации (“прежняя моя болезнь [душа]”), воле его - слепо подчиниться “Благодетелю”. Писатель поставил точный диагноз: фантастическая цель “тотального” государства - устранить внутренний мир человека, сделать человека прозрачным и просматриваемым и так приравнять его к вещи.