Заметки на полях

Редакция попросила меня, как учителя литературы, 15 лет преподававшего в математических классах одной из московских школ, отозваться на статью С. Горбушина. Некоторые мои наблюдения над школьниками-математиками и процессом постижения ими литературы не совпадают с наблюдениями коллеги-физика.

Прежде всего, мне представляется неверным взгляд на учеников матклассов как на представителей какого-то одного психологического (интеллектуального, личностного) типа. Такие заключения, как “ученик математического класса привык Всегда делать то-то” или “Обязательно для математиков вот это”, не вызывают у меня поддержки, поскольку математики, как другие школьники, все разные — и разность эта бывает очень велика. Один книг не читает вовсе, “не видя здесь ни капли толку”, другой не понимает, как без этого жить. Один готов с тобой говорить про литературу, только если увидит в литературном произведении чёткую структуру или подойдёт к нему как к интеллектуальной задачке. А другой умоляюще попросит: “Схем и терминов нам хватает и на математике. Давайте просто почитаем”. У одних ребят очень сильна математическая “извилина”, а всё остальное — “ниже среднего”, другие объективно интеллектуально сильны во многих сферах и могли бы быть не только серьёзными математиками, но и физиками, биологами, даже гуманитариями. Одни саркастичны, другие лиричны. И так далее — вплоть до того, что одни мальчики, а другие девочки…

Весь этот набор достаётся мне на уроке во флаконе Одного класса, где в условиях единства времени и места я, как учитель, обречён на единство действий. Но всех этих детей нельзя учить одинаково! Тут, как сказано у Чехова, нужно индивидуализировать каждый отдельный случай. Наша задача — привлечь ребят к чтению, научить находить в нём удовольствие, выработать потребность и умение понимать другого, стоящего за текстом — не решается применением какого-то одного набора средств. А именно на этом, как мне показалось, настаивает С. Горбушин, особенно когда рассказывает про алгоритм интерпретирования текста, не следуя которому, словесник не удержит внимание своих учеников-математиков.

Из этой же серии утверждения о том, что изучение литературы в школе должно быть “стилизацией профессиональной литературоведческой деятельности”, или о том, что “литературу надо обсуждать личностно отчуждённо”. “Ничто не воспитывает и не организует математиков лучше, чем сознание того, что они занимаются целеобладающим интеллектуальным трудом, а не отвлечёнными и поэтому часто столь невнятными разговорами о «духовном»”, — пишет С. Горбушин. Я тоже не приветствую фальшиво-декларативные “разговоры о духовном”, но почему же математикам нужен только алгоритмизированный и замотивированный интеллектуальный труд? Они, вообще-то, кроме того, что математики, ещё и подростки — мучительно взрослеющие, переживающие острые эмоциональные кризисы. Для них литература — это не только тот урок, на котором, как уверяет С. Горбушин, нужно получить “конкретный осязаемый продукт” (почему-то именно в виде сочинения), но один из немногих уроков в школе, на котором ребёнок оказывается ценен как воспринимающий субъект, как “я” со всем его внутренним личностным миром. Литература в матклассе призвана “зацепить” как раз другую, неинтеллектуальную составляющую человека (вернее бы сказать, что не только её). К интеллекту апеллируют все другие науки, которыми в избытке окружён математик в школе.

Да, работать с математиками так, как описывает С. Горбушин, можно, и этот путь тоже приводит к успеху — но не всегда и не со всеми. Я не против этого пути — я против объявления его единственным. Автор статьи, по-моему, проявляет поистине базаровскую жёсткость и однозначность в освещении проблемы, и эти качества авторской интонации могут закрыть от читателя статьи то ценное, что в ней действительно есть.

О Базарове заставляет вспомнить и излишняя утилитарность, с которой С. Горбушин подходит к литературе, и безапелляционность суждений. Некоторые его утверждения напоминают литературоведческие рассуждения героя Тургенева. Таков, например, лихой пассаж о “дилетантских разговорах о том, что мы, мол, не знаем, да и знать не можем, что хотел сказать автор, оставляя нам тот или иной текст”. Если быть точными, то мы действительно не можем говорить о том, что автор произведения хотел сказать (как известно, и сам писатель не всегда это может объяснить) — всё, чем мы заняты, это попытка понять, что же Сказать удалось. А это не одно и то же.

Впрочем, развёрнутый литературоведческий спор придётся отложить из-за недостатка места. А на вопрос, как же учить математиков литературе, отвечу просто: гибко. Глядя в глаза и не теряя ощущения реальности. То есть в высшей степени гуманитарно.

Игорь Рукавишников