Книга стихов

ВЕчерние огни» – главная поэтическая Книга Афанасия Фета (ей предшествовали четыре Сборника поэта), вышедшая в 1883 году, после двадцатилетнего перерыва, когда ему было уже 63 года. Под этим же названием он опубликовал ещё три сборника новых стихов – в 1885, 1888 и 1891 годах.

Поэт готовил к печати пятый выпуск, как он говорил, Новую тетрадку «Вечерних огней» (а параллельно работал и над Собранием своих стихотворений), но болезнь и смерть оборвали осуществление обоих замыслов.

Первый выпуск «Вечерних огней» был подготовлен при ближайшем участии критика Н. Страхова, а также философа и поэта В. Соловьёва, которому, по всей видимости, принадлежит композиционная идея книги; недаром поэт в дарственной надписи называет В. Соловьёва “зодчим этой книги”.

Надо сказать, что Фет вообще охотно передоверял составление и “зодчество” своих сборников друзьям и коллегам. “Так, – вспоминает он, – все написанные стихотворения, вошедшие в «Лирический Пантеон» и в издание 1850 г., собраны и сгруппированы рукою Аполлона Григорьева, которому принадлежат и самые заглавия отделов: так, сборник 1856 года, появившийся в Петербурге во время нашего отсутствия, переправлен нами по настоятельному требованию целого круга друзей, под руководством И. С. Тургенева, которому принадлежит и небольшое предисловие к этому изданию”.

Книга «Вечерние огни» открывается стихотворением «Окна в решётках, и сумрачны лица...», в основе которого лежит важнейшая для книги метафора. Настоящее представляется поэту темницей, где когда-то ликовал Пир юности.

Что ж там мелькнуло красою нетленной?

Ах! то цветок мой весенний, любимый!

Как уцелел ты, засохший, смиренный,

Тут, под ногами толпы нелюдимой?

Цветок этот в былые годы обронила невеста. И ликовавшую и безупречно чистую радость поэт стремится возродить в стихе, то есть влиянием творческой магии заново воплотить в жизнь нечто, казалось бы, отжившее. “Здесь, у меня на груди тебе место”, – говорит поэт в финальной строке, тем самым означая свою подспудную лирическую цель: Увековечить момент красоты, окаменить миг. Поэт Н. Недоброво уже в XX веке назвал Фета – в р е м е б о р е ц.

Первый выпуск «Вечерних огней» был разбит на ряд по объёму неравновеликих разделов: «Элегии и думы», «Море», «Снега», «Весна», «Мелодии», «Разные стихотворения», «Послания», «Переводы» (из Гёте, Гейне, Шиллера, Саади, из песен кавказских горцев, Катулла, Овидия и прочих). В трёх последующих выпусках, куда в небольшом объёме входят и более ранние вещи, стихотворения следуют подряд.

Особый интерес представляют предисловия Фета к выпускам третьему и четвёртому. Выпуск третий (с эпиграфом из грамматика III века: “По разумению чтеца свои судьбы есть у книжек”) открывается своеобразным трактатом, вобравшим в себя сокровенные мысли Фета о назначении лирической поэзии, о психологии творчества и о собственном “бесполезном” оптимизме (в поэтическом словаре Фета: восторг, мечта, тайная сила, страданье блаженства, отрада, откровение), противостоящем горестной эмпирике реального бытия. “Конечно, – пишет поэт, – никто не предположит, что в отличие от всех людей мы одни не чувствовали, с одной стороны, неизбежной тягости будничной жизни, а с другой, тех периодических веяний нелепостей, которые действительно способны исполнить всякого практического деятеля гражданскою скорбью. Но эта скорбь никак не могла вдохновить нас. Напротив, эти-то жизненные тяготы и заставили нас в течение пятидесяти лет по временам отворачиваться от них и пробивать будничный лёд, чтобы хоть на мгновенье вздохнуть чистым и свободным воздухом поэзии. Однако мы очень хорошо понимали, что, во-первых, нельзя постоянно жить в такой возбудительной атмосфере, а во-вторых, что навязчиво призывать в неё всех и каждого и неблагоразумно, и смешно”. Далее Фет, не боясь прочно укрепившейся за ним репутации ретрограда и адепта исключительно “чистой поэзии”, выступает против словесности, движимой сугубым пафосом гражданской оппозиции. “Быть писателем, хотя бы и лирическим поэтом, – пишет он, – по понятию этих людей, значило быть скорбным поэтом <...> Понятно, до какой степени им казались наши стихи не только пустыми, но и возмутительными своей невозмутимостью и прискорбны отсутствием гражданской скорби. Но, справедливый читатель, вникните же и в наше положение. Мы, если припомните, постоянно искали в поэзии единственного убежища от всяческих житейских скорбей, в том числе и гражданских. Откуда же мы могли взять этой скорби там, куда мы старались от неё уйти? Не всё ли это равно, что обратиться к человеку, вынырнувшему из глубины реки, куда он бросился, чтобы потушить загоревшееся на нём платье, с требованием «Давай огня!»...”

Предисловие к выпуску чётвертому гораздо короче и локальнее. Оно посвящено проблеме читателей поэзии, которые, в трактовке Фета, делятся на “друзей” (сочувствие) и “массы” (“взаимное равнодушие”). “Раскрывая небольшое окошечко четвёртого выпуска в крайне ограниченном числе экземпляров, – пишет поэт в финальной фразе этого Предисловия, – мы только желаем сказать друзьям, что всегда рады их встретить и что за нашим окном Вечерние огни ещё не погасли окончательно”.

СТихи «Вечерних огней» вызывали восторженный энтузиазм современников – тонких ценителей лирической поэзии, круг которых был неширок, но включал в себя таких корифеев русской культуры, как Лев Толстой, Я. Полонский, П. Чайковский. Критики же утилитаристы на протяжении всего фетовского творчества отторгали его за гражданскую неотзывчивость, а Писарев в полемическом раже так прямо и заявлял на более раннем этапе, что эти стихи принесут практическую пользу лишь тогда, когда книготорговцы за отсутствием спроса на стихи Фета со временем их “продадут пудами для оклеивания комнат под обои и для завёртывания сальных свечей, мещерского сыра и копчёной рыбы”. Грубых нападок не избежали и «Вечерние огни».

Нас, однако, интересует реакция современников, понимавших новаторское значение «Вечерних огней». Н. Страхов писал в связи с первым выпуском книги: “Каждый стих у него с крыльями, каждый сразу поднимает нас в область поэзии”. Андрей Белый вспоминал уже в 30-е годы XX столетия, как потрясла его, восемнадцатилетнего юношу, книга Фета: “Встреча с поэзией Фета – весна 1898 года; место: вершина берёзы над прудом: в Дедове; книга Фета – в руках; ветер, качая ветки, связался с ритмами строк, заговоривших впервые”. Он же пишет далее, что «Вечерние огни» с их песенным ладом и их неожиданными интонационными ходами и сквозным мотивом “радости страдания” стали “утренней зарёй” для творчества Александра Блока, послужили связующим звеном меж лирикой эпохи Жуковского и позднейшим русским символизмом.

Уже современниками была отмечена и оценена особая смелость и даже “дерзость” поэта, которая выразилась в разнообразии ритмического рисунка и синтаксиса, а также строфических форм: большая часть из них встречается в «Вечерних огнях» однократно. Как писал уже в наше время исследователь фетовской поэзии Б. Бухштаб: “Разнообразие ритмико-синтаксических отношений и соответствующих им мелодических линий в лирике Фета безгранично”.

ПОсле смерти поэта (1891) Николай Страхов и К. Р. (великий князь Константин Константинович, августейшей дружбой коего в последние годы жизни Фет весьма дорожил) издают в 1894 году «Лирические стихотворения А. Фета», положив в основу план издания, составленный самим поэтом, но изменив его композицию и порядок вещей внутри разделов. Вообще, посмертное издание и текстология фетовских стихотворений претерпели и вмешательство, искажение, несанкционированное зодчество. Так, полное собрание стихотворений Фета, осуществлённое в 1901 году Б. В. Никольским, произвольно разбито критиком-составителем на новые разделы, для которых Никольский даже придумал свои названия. Наиболее полным и научным изданием книги «Вечерние огни», отражавшим её сложную структуру и многоступенчатую историю, следует считать издание в серии «Литературные памятники» (М., 1971).

Интересна предыстория создания «Вечерних огней».

Творческому взлёту, коему мы обязаны появленьем великой книги, у Фета предшествовал кризис, который был вызван всепоглощающей работой, связанной с идеей помещичьего жизнеустройства. Хозяйственная жила, казалось, вытравила из него лирическое вдохновение: как в ту пору высказался в частном письме один из близких современников поэта, “он стал рьяным хозяином и гонит музу взашей”. (Отдельная тема, весьма занимавшая и раздражавшая Фетово окружение, – противоречие меж его тончайшим лирическим даром и приземлённой житейской практичностью, жёсткостью в крестьянском вопросе, льстивой тягой к власть имущим, всяческим утилитаризмом. Твёрдость, скаредность, ретроградство, отличавшие внешний характер поэта, вызывали иронические нареканья даже у людей, высоко ценивших его поэзию: Фет то романс напишет, то почеловеконенавистничает, – с едкой иронией замечал Салтыков-Щедрин.) Один лишь Лев Толстой, с которым Фета связывала тесная дружба и интенсивная переписка, верил в неизбежный лирический ренессанс. “Я от вас жду, как от 20-летнего поэта, и не верю, чтобы вы кончили, – писал он поэту в 1867 году. – Я свежее и сильнее вас не знаю человека. Поток ваш всё течёт, давая то же известное количество вёдер воды – силы. Колесо, на которое он падал, сломалось, расстроилось, принято прочь, но поток всё течёт, и ежели он ушёл в землю, он где-нибудь опять выйдет и завертит другие колёса”. Лев Толстой оказался прав. Подземные воды вдохновения ещё долго не выходили наружу, но в конце 70-х “колёса” с необычайной мощью завертелись вновь. Сам Фет, уже в 90-х обозревая причудливые пути собственной поэзии – со спадами, паузами и взрывами, констатировал: “Жена напомнила мне, что с 60-го по 77-й год, во всю мою бытность мировым судьёю и сельским тружеником, я не написал и трёх стихотворений, а когда освободился и от того, и от другого в Воробьёвке, то Муза пробудилась от долголетнего сна и стала посещать меня так же часто, как на заре моей жизни”.

ВЕчерние огни» – одна из первых, вслед за «Сумерками» Баратынского, настоящих к н и г в русской поэзии, принципиально отличающихся от сборников (или собраний) разрозненных стихотворений. В поэтической книге чрезвычайно важен становится конструктивный принцип отбора и организации, преднамеренный, продуманный порядок сочинений, специальная архитектоника, деление на главы и разбивка на отделы, подчинение разножанровых и неравнозначных “пиес” единому, сквозному пафосу, подспудному лирическому сюжету данного единства.

Борис Пастернак, с необычайной самобытностью продолживший в XX веке импрессионистическую линию Фета, писал: “Книга есть кубический кусок горячей, дымящейся совести – и больше ничего <...> Книга – живое существо. Она в памяти и в полном рассудке: картины и сцены – это то, что она вынесла из прошлого и не согласна забыть”. Пастернак говорил о книге вообще, но сказано это словно бы о «Вечерних огнях» Фета, о его горящей и физически дымящейся (в музыке, в образности, в словаре) ткани, о том, что весь Фет – это несогласие забыть былое, схоронить умершее и отторгнуть реально отыгравшее: “вынесла из прошлого и не согласна забыть”.

Лирическая память Фета в «Вечерних огнях» настолько жива, что картины давно минувшего поэт свободно воспроизводит в глаголах настоящего времени и реальным в глаголах настоящего времени и с реальной (а не ретроспективной), нынешней, персональной страстью. Таково стихотворение «На качелях» (1890), являющееся вершиной фетовской лирики с её отвагой, открытостью и риском:

И опять в полусвете ночном

Средь верёвок, натянутых туго,

На доске этой шаткой вдвоём

Мы стоим и бросаем друг друга.

И чем ближе к вершине лесной,

Чем страшнее стоять и держаться,

Тем отрадней взлетать над землёй

И одним к небесам приближаться.

Правда, это игра, и притом

Может выйти игра роковая,

Но и жизнью играть нам вдвоём –

Это счастье, моя дорогая!

Для поэтики «Вечерних огней», повторяем, не существовало житейской старости и временных логических рамок. В связи с чем случались реакции и коллизии, близкие к анекдотическим. Стихотворение «На качелях» было написано и напечатано (первоначально в газете, а потом в четвёртом выпуске «Вечерних огней») семидесятилетним поэтом, на что В. Буренин не замедлил откликнуться в «Новом времени» фельетоном, где высмеивал “разыгравшихся старичков”, не понимая ни внематериальных свойств лирической мистики, ни метафорической природы искусства. Фет после буренинской статьи писал Полонскому: “Сорок лет назад я качался на качелях с девушкой, стоя на доске, и платье её трещало от ветра, а через сорок лет она попала в стихотворение, и шуты гороховые упрекают меня, зачем я с Марьей Петровной (Боткиной, женою поэта. – Т. Б.) качаюсь”.

В этом литературном эпизоде, возникшем на полях «Вечерних огней», сфокусировались проблемы не только сложной прототипической реальности, стоящей за каждым стихотворным шедевром Фета, но и живой переклички меж его ранними и поздними стихотворениями. Так, мысль о том, что чувство человеческое неизбежно “качается” меж радостью и мукой, свободой и неволей, блаженством и утратой, звучит уже в стихах 1847 года, по всей видимости, посвящённых Марии Лазич, возлюбленной поэта, вскоре трагически погибшей (её немеркнущий образ отсветами вспыхивает и в «Вечерних огнях»):

Видишь – мы теперь свободны:

Ведь одно свобода с платой;

Мы за каждый миг блаженства

Жизни отдали утратой, –

А в более конкретной картине «На качелях» этот философский постулат сорок три года спустя возрождается, реализуясь в метафорическом сгустке.

АЛександр Кушнер в эссе «Книга стихов», отмечая небывалую способность Фета бесконечно варьировать и углублять некие сквозные доминанты собственного поэтического подсознания, утверждает: “Фет всю жизнь писал некую тематическую хрестоматию...” И – весьма выразительно уточняет: “Есть поэты, напоминающие в своём стремительном движении многоступенчатую ракету. Описание событий в романах и других произведениях Фета похоже на куст, на котором из года в год, к нашей радости, расцветают всё те же цветы. Такое поэтическое постоянство имеет свои преимущества”.

Доминанты «Вечерних огней», намеченные уже и в раннем творчестве Фета, – это восторг бытия, противостоящий его ужасу: сознанье бессилия слов, преодолеваемое музыкой молчания; величье природы, отражающей во всём богатстве мир человеческой души, её “бездны”.

На поэтическую философию позднего Фета огромное влияние оказало то обстоятельство, что в 1878–1880 годы он переводит первый том работы Шопенгауэра «Мир как воля и представление». В 1887 году поэт писал исследователю философа В. И. Штейну: “Шопенгауэр для меня не только последняя крупная философская ступень, это для меня откровение, возможный человеческий ответ на те умственные вопросы, которые сами собою возникают в душе каждого”. Наиболее важные черты, единящие поэзию Фета с философией Шопенгауэра, это, повторяем, ощущение “ужаса жизни” и вместе с тем необходимость для личности воли к самопознанию, самопроявлению, самоутверждению. Последнее было стимулом и двигателем как бытийственной, так и творческой энергии поэта (Толстой называл то же свойство фетовским “мужеством”). Чрезвычайно близки Фету были и эстетические воззрения Шопенгауэра, который превозносил искусство как единственную незаинтересованную и “свободную от служения волю”, основанную на интуиции.

К Нига Фета «Вечерние огни» именно как сложное и продуманно выстроенное единство с разделами, с внутренними эпиграфами и сквозными мотивами оказала в этом конструктивном качестве огромное влияние на композицию выдающихся лирических книг XX века – прежде всего на «Кипарисовый ларец» Ин. Анненского и «Сестру мою – жизнь» Б. Пастернака.

Бессмертие этой музыкальнейшей лирики (недаром Фет поэтов постоянно в стихах называет Певцами, а поэзию Пением) выразилось и в романсово-песенной экзистенции Фета. Не прав был Писарев: не на обои и не на обёртки пошла она – на музыку! Поэзия Фета, и в частности книга «Вечерние огни», породила беспрецедентное число замечательных интерпретаций: стихи вдохновили Аренского, Бородина, Гольденвейзера, Рахманинова, Танеева, Чайковского и многих других композиторов. Он, будучи первым в русской поэзии импрессионистом (предметом лирики стали “хаотические брожения стихий души”, как отметил Ап. Григорьев), не стремился обуздать хаос и стихию инструментами трезвящего анализа. Он отдавался в их власть, не страшась смысловых темнот, поэтики “заикания”, безглагольности, высокого бреда. В этом – корень непревзойдённой фетовской музыкальности. Пётр Ильич Чайковский писал: “Фет есть явление совершенно исключительное <...> Фет в лучшие свои минуты выходит из пределов, указанных поэзией, и смело делает шаг в нашу область”.

Возвращаясь к структуре «Вечерних огней», отметим, что один из разделов книги так и назван – «Мелодии». Открывающее раздел стихотворение «Сияла ночь...» (его, посвящённое Т. Кузьминской, нежно любил Лев Толстой) пронизано сверхсущественной для Фета верою в то, что человеческий дух, любовь, память и бессмертие способна выразить лишь Музыка, для этого художника синонимичная искусству:

Сияла ночь. Луной был полон сад: лежали

Лучи у наших ног в гостиной без огней.

Рояль был весь раскрыт, и струны в нём дрожали,

Как и сердца у нас за песнею твоей.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

...И много лет прошло, томительных и скучных,

И вот в тиши ночной твой голос слышу вновь,

И веет, как тогда, во вздохах этих звучных,

Что ты одна – вся жизнь, что ты одна – любовь.

Что нет обид судьбы и сердца жгучей муки,

А жизни нет конца, и цели нет иной,

Как только веровать в рыдающие звуки,

Тебя любить, обнять и плакать над тобой.

«Вечерние огни» Фета, зажёгшиеся более века назад, не только не погасли, но и разгорелись в XX веке с непредсказуемой силой. Число его творческих наследников, интерпретаторов и просто друзей-читателей с годами посмертного бытования расширялось и расширяется. Воистину: По разумению чтеца свои судьбы есть у книжек.