Ошибка Фадеева или Мечика?

По-доброму Мечик относится и к Бакланову: “...он убеждал Бакланова в том, какой тот хороший и умный, несмотря на свою необразованность”. Насколько контрастно отношение Мечика к людям и окружающих к нему! Порой даже кажется, что Мечик, вопреки мнению автора и критиков, обвиняющих его в индивидуализме, себя любит не больше, чем других людей. По отношению к себе он, склонный к самоанализу, нередко комплексующий, достаточно самокритичен. Окружённый недоброжелателями, он приходит к убеждению, что обитает “наедине со своими мыслями в большом враждебном мире”.

В принципиально важной беседе с Левинсоном Мечик предельно искренен и откровенен: “Я ко всем подходил с открытой душой, но всегда натыкался на грубость, насмешки, издевательства, хотя я был в боях вместе со всеми и был тяжело ранен... ни от кого не вижу поддержки”. Это сущая правда. Но хоть как-то Левинсон откликнулся на крик души юноши? Он откликнулся... мысленно: “Вот тебе и на... ну – каша!” – и обошёл молчанием справедливые жалобы партизана. Зато, ни на минуту не забывая, что он начальник, стал опровергать краткую, но острую критику положения дел в отряде. Однако мы не знаем, какими словами опровергал критику Левинсон. Видимо, в этой центральной сцене романа Фадеев не нашёл веских, убедительных доводов и в растерянности отделался безликой общей фразой: “И Левинсон стал привычными словами разъяснять, почему это кажется ему неверным”. Вот те раз! “Привычными словами”. Какими же? Можно подумать, что от многих людей он уже слышал подобные речи. Но скорее всего, таких речей он ни от кого не слышал и “привычные слова” говорил прежде по другому поводу. Нужны были честность и смелость Мечика, чтобы высказать всё непосредственно командиру отряда. И куда вдруг делись убеждённость и категоричность Левинсона? Откуда такая неуверенность выражения: “кажется ему неверным”? Не потому ли, что Левинсон хотя бы не полностью, но осознавал правоту Мечика, однако не позволял себе признать её? И мысленно Левинсон, не найдя аргументов для отповеди Мечику, оперирует лишь оскорбительными определениями, называя его “нищим”, “слабым”, “ленивым”, “безвольным”, “никчёмным пустоцветом”. Стоило Мечику откровенничать и метать бисер! А ведь мог бы понять искреннего и доверчивого юношу, постараться помочь ему. Ведь и сам когда-то был таким же “тщедушным мальчиком” “с большими наивными глазами”; таким же романтическим юнцом когда-то пришёл в партизанский отряд и сам Фадеев, таким поначалу был и герой «Конармии» Бабеля... Можно ли этих людей, этих литературных персонажей называть “никчёмными людьми” и столь безжалостно унижать их?!

Одно из главных обвинений, брошенных Мечику литературоведами, – трусость. Прежде чем доказать обратное, я хотел бы напомнить, что, к сожалению, едва ли не каждый человек, и вовсе не природный трус, а мужественная, сильная личность, в критические минуты может испытывать страх, испуг, ужас. Только ханжа станет это отрицать. Вспомним хотя бы сцену из «Войны и мира» Толстого. Пьер во время Бородинского сражения спрашивает храброго солдата:

– А ты разве боишься?

– А то как же? – отвечал солдат.

Летят ядра. “Пьер, не помня себя от страха, вскочил и побежал назад на батарею, как единственное убежище от всех ужасов, окружавших его”.

Не свободны от страха и герои романа Фадеева. Когда раздались выстрелы, Левинсон увидел “побледневшие и вытянувшиеся лица партизан, он прочёл то же единственное выражение беспомощности и страха...” Страх охватывает иногда даже любимца Фадеева отважного Бакланова. “«А что, ежели заметят?» – подумал Бакланов с тайной дрожью”. Можно припомнить и повесть Булата Окуджавы «Будь здоров, школяр», и другие произведения о войне. Но, как говорили древние, “что позволено Юпитеру, то не дозволено быку”. Мечику не дозволено. Я вовсе не намерен воспевать позорную трусость или повторять вслед за Северяниным: “Да здравствует святая трусость во имя жизни и мечты!”, тем более что обвинение Мечика в трусости считаю необоснованным.

Да, в первом бою Мечик “проявил себя не очень мужественным человеком”. Получив четыре ранения (но, заметим, и в этом случае не бросив винтовки), он даже позволил себе постонать, а затем потерять сознание. Стыдно, конечно, но это первый бой неподготовленного новичка. Он осознаёт свои промахи, слабость, он молод, ещё не сформировался как мужчина и как боец, но очень хочет им стать: “...я буду совсем другой” – надеется он. И изменения (“переделка”) действительно происходят. Через некоторое время “Мечик почувствовал себя настоящим партизаном”. Ему “пришлось карабкаться по хребтам, по безвестным козьим проторям”, “скалистым кручам, едва не убившись”, хотя он “ещё нетвёрдо чувствовал себя на ногах” после тяжёлого ранения.

Левинсон предлагает Бакланову взять Павла в разведку, чтобы проверить, что он собой представляет. В разведке Мечик проявил себя с хорошей стороны, преодолел страх, сделал несколько точных решающих выстрелов в японцев, спас положение, и Бакланов оценил это: “А ты, брат, молодец! Даже не ожидал от тебя, право. Если бы не ты, он бы нас вот так изрешетил!” Мечик оправдал надежды, но вынужденное убийство человека переживает тяжело – такова натура. В следующем столкновении с японцами Мечик тоже не струсил: “То, что он испытал, было не страх, а мучительное ожидание: когда же всё кончится?” Обстановка по-своему воспитывает и перевоспитывает личность, но то доброе начало, которое было когда-то заложено, сохраняется в натуре Мечика.

Проходит время. Новое сражение, и юный партизан снова доказывает, что он отнюдь не никчёмный, не ленивый и не трус: “Мечик, увлечённый общим потоком, мчался в центре этой лавины. Он не только не испытывал страха, но даже утерял всегда присущее ему свойство отмечать собственные мысли и поступки и расценивать их со стороны... и вместе со всеми на совесть старался догнать врага...”

И вот уже предпоследняя, шестнадцатая глава. Отступление, точнее, попытка уйти от преследующего неприятеля, сложнейший переход через болото, через трясину под пулями многочисленных врагов. “Придавленные, мокрые и злые” бойцы спешно уходят, бегут часовые, “партизаны... бросились бежать”. А что же Мечик? Он не в городе, он здесь, со всеми, да ещё его лошадь сорвалась с гати на болоте, и Мечик, спасая её, изо всех сил тянет канат и зубами распутывает узел верёвки, стянувшей передние ноги лошади.

Когда же, наконец, обнаружатся пресловутые эгоизм и трусость Мечика? Что-то медлит Фадеев с разоблачением своего нелюбимого героя. Уж не потому ли, что фамилия, данная им персонажу, смутно напоминала ему фамилию какого-то настоящего Мечика (как выяснилось позднее, когда роман был уже издан, действительный Мечик был известен на Дальнем Востоке как вполне достойный человек)?

Но замысел надо осуществлять, и вот она, последняя глава. Дамоклов меч, угрожающе висевший над невинной головой Мечика, стремительно падает. Мечик с Морозкой – в дозоре. Испытав новичка и проникшись к нему доверием, молодой Бакланов, видимо плохой психолог, сформировал несовместимую разведывательную пару: Мечик и ревнующий и ненавидящий его Морозка. Оба они – в “сонном, тупом” состоянии, “не связанном с окружающим миром”, в состоянии “крайней усталости, когда совершенно исчезают всякие, даже самые важные человеческие мысли...” И вот в таком состоянии застают его внезапно выросшие перед его носом вооружённые казаки. Лошадь, испугавшаяся раньше всадника, отбрасывает Мечика в кусты, и он, не успев опомниться и что-либо сообразить, “стремительно покатился куда-то под откос”. Мгновенная инстинктивная реакция самозащиты при неожиданно возникшей смертельной опасности. Испугался? Да. Струсил? Да. Но вспомним, что в это же время на “побледневших и вытянувшихся лицах партизан”, услышавших выстрелы, появилось выражение “беспомощности и страха”. Так чего же мы хотим от юнца Мечика? В этот момент он был во власти чувства опасности, только чувства, осознание последствий позорного бегства пришло к нему через несколько минут. “Глаза Мечика сделались совсем безумными. Он крепко вцепился в волосы исступлёнными пальцами и с жалобным воем покатился по земле... «Что я наделал... о-о-о... что я наделал, – повторял он, перекатываясь на локтях и животе и с каждым мгновением всё ясней, убийственней и жалобней представлял себе истинное значение своего бегства... – Что я наделал, как мог я это сделать, – я, такой хороший и честный и никому не желавший зла, – о-о-о... как мог я это сделать!»” И он, вытащив револьвер, пытается, но не может покончить с собой.

Вслух ли прозвучал отчаянный вопль (что кажется невероятным) или мысленно, но в любом случае важно, что это делалось искренне, не напоказ, не для публики (вокруг ни души), и нет тут никакой театральщины. “Он всё ещё осуждал себя и каялся”. Человек, способный покаяться и осудить себя, может в дальнейшем сделать много хорошего. Морозка, естественно, расценил поступок Мечика как “гнусное предательство”, а партийный писатель Фадеев дал себе волю в полной мере заклеймить отщепенца: здесь и самовлюблённость, и “тихонькое паскудство”, и равнодушие к судьбе товарищей. Но из этого же романа следует, что в натуре Мечика преобладали не самовлюблённость, а рефлексия и недовольство собой, не “паскудство”, а честность, не равнодушие к судьбе товарищей, а человечность. И если “лучше, чище, благородней казался он сам себе до совершения этого поступка”, так ведь и это верно.

Я не хочу в данной статье давать политическую оценку и современную трактовку сущности гражданской войны – об этом написано много. Но и в рамках фадеевской концепции наш герой в целом выглядит не так уж скверно. Не собираюсь оправдывать Мечика в последнем эпизоде: что плохо, то плохо, поступок отвратительный. Но психологически объяснить его можно и нужно, и я попытался это сделать, прибегая к помощи... автора, которого обильно цитирую.

Однако то, что произошло, никак нельзя назвать предательством: тут не было ни осмысленной сделки с совестью, ни злого или корыстного умысла, ни даже молниеносного осознания (а оно было необходимо) последствий своих действий. Я и поступком-то затрудняюсь назвать мгновенную реакцию сонного и измождённого Мечика, его роковую ошибку, а когда через минуту после падения под откос он услышал выстрелы и начал что-то соображать, ему стрелять было уже совершенно бесполезно. Предать партизан он не мог по своим убеждениям: вспомним, с каким презрением он говорил Левинсону о людях, которым безразлично, кому служить – Колчаку или Советам. По идейным мотивам он и в отряде оставался, и в боях участвовал. “Бегство” было для него самого неожиданностью. Если бы это был обдуманный поступок (как, например, у Рыбака в «Сотникове» Василя Быкова), разве Мечик так страдал бы, так мучился? Разве он не пытался бы как-нибудь оправдать себя в собственных глазах? Эгоист и себялюбец непременно поступил бы именно так.

Подведём итоги. Желая показать процесс и результаты перевоспитания человека в огне гражданской войны, Фадеев, судя по всему, собирался противопоставить революционное и моральное совершенствование “простого” человека – Морозки – политической и нравственной деградации интеллигента Мечика. Не получилось. Хотя бы уже потому, что развитие Мечика происходило быстро по восходящей (с точки зрения революционного автора) и его скверный поступок в последней главе не явился следствием его взглядов и поведения, описанных на протяжении шестнадцати предыдущих глав, а вступает в противоречие с ними. В то же время процесс “переделки” Морозки отражён слабо, и его самоотверженный поступок в конце книги продиктован, как следует из текста, не преданностью марксистско-ленинским идеям и не приобретённой “закалкой” характера, а тем же чувством товарищества (или компанейства?), которое владело им ещё до революции, когда он “не выдал зачинщиков”.

Что же всё-таки удалось показать Фадееву, несмотря на односторонний большевистский взгляд на события и явную тенденциозность авторских трактовок и оценок? Трагедию гражданской войны, психологию и жизненную драму не героя, не исполина, но чистого, честного, добросердечного, культурного юноши, заражённого идеей революции и добровольно вступившего в чуждый ему круг представителей “простого народа”, молодого человека, страстно и упорно стремящегося стать настоящим мужчиной и бойцом, мужающего в смертельной схватке и жестоких испытаниях, но однажды не выдержавшего и по человеческой слабости совершившего опасную ошибку. История поучительная.

Возможно, мои заметки покажутся кому-то необъективными, но ведь навязшие в зубах характеристики героев «Разгрома» были ещё более тенденциозными. И нынешние комментаторы, как видно, недалеко от них ушли. В. А. Чалмаев (в учебнике для 11-го класса «Русская литература XX века», 1997), традиционно обозвав Мечика трусом, себялюбцем и эгоистом, призывает отказаться от “осовремененных интерпретаций Мечика”. Почему же отказаться? Каждая новая эпоха произносит своё слово и имеет право на переоценку литературных ценностей, исторических событий и их действующих лиц.