Бестужев, Бенедиктов и — Белинский
Недавно в Петербурге, оказавшись на Волковом кладбище, вдруг отметил то, чего не замечал прежде: три шумнейших русских критика XIX века — Белинский, Добролюбов и Писарев — похоронены рядом, впритирку, на крохотном клочке земли. Здесь не хватает только Николая Гавриловича Чернышевского — он упокоился в родном Саратове.
Эта знаменитая четвёрка усилиями большевиков была причислена к сонмищу сакрализованных фантомов — революционных демократов. По причине чего нам до сих пор сложно оценить их наследие без гнева и пристрастия. Писания этих незаурядных людей насильно заставляли любить, так что в советский период их книги раскрывались с таким же отвращением, как марксовы перетасовки, ленинская бредятина или сталинские глубокомысленные трюизмы.
А между тем в более спокойное время Белинский ворочал не только вкусами толп. Интеллектуал Иван Сергеевич Тургенев на склоне лет мечтал, чтобы его похоронили близ пушкинской могилы, но тут же оговаривался: знаю, что это невозможно, ну, хотя бы рядом с Белинским…
Ан нет! Место упокоения Тургенева довольно далеко от Виссариона Григорьевича. Его и Салтыкова-Щедрина надгробные бюсты смотрят друг на друга, разнесённые на довольно значительное расстояние; а если встать между ними (Тургенев слева), впереди, в вершине этого треугольника, как раз и будут — утративший чувство меры Белинский, отринувший Бога эротоман Добролюбов, бьющийся между озарениями гениальности и мраком безумия Писарев.
Впрочем, все эти мои байки у склепов не следствие старческой меланхолии. Стоя у могил критиков, я вдруг ощутил, как до сих пор идёт от них — теперь откуда-то из преисподней — чудовищная сила отрицания, неприязни, непримиримости, катастрофически повлиявшая на судьбу нашей культуры. Самой страны.
Но в первую очередь нездоровилось от них просто литераторам. Так, в эти недели на листках календаря сошлись два юбилея писателей, потрёпанных Бурей Белинского.
3 ноября (23 октября по старому стилю) исполнилось 210 лет со дня рождения Александра Александровича БЕСТУЖЕВА-МАРЛИНСКОГО (1797–1837), прозаика, поэта, критика.
А 17 (5) Ноября — двухсотлетний юбилей Владимира Григорьевича БЕНЕДИКТОВА (1807–1873), поэта, стихами которого “упивалась” в середине 1830-х годов, то есть при жизни Пушкина, “вся читающая Россия” (свидетельство Я. П. Полонского, также поэта).
Сегодня мы не знаем даже о месте погребения Бестужева — за участие в декабристском путче он был приговорён к смертной казни, заменённой каторгой, затем служил рядовым на Кавказе и погиб в бою при высадке на мыс Адлер. Тело его не было найдено.
Бенедиктова, действительного статского советника в отставке (то есть штатского генерала), похоронили в его родном Петербурге, на кладбище Воскресенского Новодевичьего монастыря, но попробуйте отыскать его могилу в этом некогда одном из самых благоустроенных некрополей имперской столицы.
Сейчас Бестужева-Марлинского некоторые учителя даже на уроках разбирают, но вообще-то он до сих пор числится под подозрением в художественной несостоятельности. Таковы продолжительные итоги выступлений Белинского, самозабвенно, я бы сказал, в худшем смысле этого слова Роман (бессмертное произведение)тически Воевавшего с романтизмом — живой силой талантов Бестужева и, забегу вперёд, Бенедиктова.
А романтизм был всегда! Откроем большую работу Бестужева о романе Николая Полевого «Клятва при гробе Господнем» (1833). Её трудно назвать литературно-критической статьёй — это вдохновенный очерк о развитии художественных представлений русских и европейцев, о “веке романтизма”. Конечно, спорный, конечно, далёкий от осторожной академической науки, но переполненный поэтической прелестью гимн романтизму как “потребности века”, “жажды ума народного”, “зова души человеческой”. Вот всего несколько строк, посвящённых миропредставлениям человека XV века.
“…Русский верил чудесам, любил чудесное наравне с смешным, потому что первое золотило ему будущее, второе подслащало настоящее. Каждый перекрёсток имел тогда свою легенду, каждый пруд — своего духа, каждый лес — разбойника, каждая деревня — колдуна, каждый базар — сказочника. Чудесное бегало тогда по улицам босиком, приезжало из-за моря гостем, стучалось под окном посохом паломника. Оно совершалось наяву и во сне…”
Перед нами художник, подлинный художник слова! За что же его бить?! Подчёркивают, что Белинский ценил Бестужева-критика и его нападки относятся к прозаической продукции последнего. Интересно бы узнать, как мэтр (с тепличным жизненным опытом, почти на полтора десятка лет младше критикуемого) их, бестужевские прозу и критику, разделял?!
И неужели он, взявшись за зубодробление уже в «Литературных мечтаниях», не знал, что пишет о человеке опальном, которому может навредить любое неосторожное слово?! Трудно в это поверить. Однако Белинский не унимался. В первом своём опусе он ставил в вину Марлинскому многописание, низводя его до разряда графоманов (а вместе с тем, по сути, донося кавказскому начальству: поглядите, чего это у вас солдатик Бестужев расписался?! Делать ему, что ли, нечего?!). А следом, в статье «О русской повести и повестях г. Гоголя», хотя и объявил Марлинского “зачинщиком русской повести”, тут же пригвоздил: мол, он “доказавши, что имеет талант, не сделал почти ничего”. Очевидно, по Белинскому, курортность кавказского театра боевых действий просто-таки понуждала к созданию шедевров!
Зато уже после того, как Бестужев канул в малярийных хлябях Адлера, Белинский снизошёл: “Марлинский был писатель не только с талантом, но и с замечательным талантом, не чуждым даже оригинальности и силы”.
Спасибо вам большое, только поздновато получилось: в историю русской литературы Бестужев вошёл со шлейфом неизносимой белинской брани.
С Бенедиктовым и вовсе печально. Его отец — духовного звания — получил потомственное дворянство. Сын, окончив кадетский корпус в Петербурге, служил в лейб-гвардии Измайловском полку. За храбрость при штурме Варшавы (1831) удостоен ордена Св. Анны. Был членом-корреспондентом Императорской академии наук. Успешно переводил европейских поэтов.
В 1830-е годы приобрёл широчайшую популярность как лирик, его творчество ценили многие тогдашние поэты — от Жуковского и Вяземского до Тютчева и Аполлона Григорьева. Однако критический настрой по отношению к Бенедиктову у Белинского, его статьи в итоге привели к тому, что наследие поэта многие десятилетия оставалось малоизученным и недоступным для читателя. Виссарион Григорьич, наверное, просто не понимал, что перед ним классик романтизма, а романтизм живёт и развивается по своим вечным метафизическим законам, вне зависимости от социально-политической конъюнктуры, которая так манила его.
Уже в ХХ веке о творческой манере Бенедиктова точно и справедиво сказала Лидия Яковлевна Гинзбург: её основу составляют “дерзость и яркость”, “непредсказуемая метафоричность”, “скрещение далёких смысловых рядов”.
Это был певец красоты, любовного чувства, страстей, жизненной энергии. Но при этом у него немало блистательных образчиков так называемой гражданской сатиры — не дуболомной, как у эпигонов Некрасова, а подлинно язвительной.
Бенедиктова можно и нужно читать всегда. Будь в нашей газете место, его стихотворения как Установка на жизнь открывали бы каждый номер. Но пока что — бессмертный бенедиктовский «Вальс».
В Литературных словарях они стоят рядом: Белинский, Бенедиктов, Бестужев… Неуклюжий охотник за идеалом и два раненных им вольных стрелка изящной словесности. Воздадим должное каждому.
С. Д.
Хорошие и доступные издания юбиляров
Бестужев-Марлинский А. А.:
Сочинения в двух томах. М., 1981; Полное собрание стихотворений. Л., 1961 (Библиотека поэта); Повести и рассказы. М., 1976.
Бенедиктов В. Г.:
Стихотворения. Л., 1983 (Библиотека поэта); Стихотворения. М., 1990 (Поэтическая библиотечка школьника).
Вальс
Всё блестит: цветы, кенкеты,
И алмаз, и бирюза,
Ленты, звёзды, эполеты,
Серьги, перстни и браслеты,
Кудри, фразы и глаза.
Всё в движенье: воздух, люди,
Блонды, локоны, и груди,
И достойные венца
Ножки с тайным их обетом,
И страстями и корсетом
Изнурённые сердца.
Бурей вальса утомленный
Круг, редея постепенно,
Много блеска своего
Уж утратил. Прихотливо
Пары, с искрами разрыва,
Отпадают от него,
Будто прах неоценимый —
Пыль с алмазного кольца,
Осыпь с пышной диадемы,
Брызги с царского венца;
Будто звёзды золотые,
Что, покинув небеса,
Вдруг летят в края земные,
Будто блёстки рассыпные,
Переливчато-цветные,
С огневого колеса.
Вот осталась только пара,
Лишь она и он. На ней
Тонкий газ — белее пара,
Он — весь облака черней.
Гений тьмы и дух Эдема,
Мнится, реют в облаках,
И Коперника система
Торжествует в их глазах.
Вот летят! — Смычки живее
Сыплют гром; чета быстрее
В новом блеске торжества
Чертит молнии кругами,
И плотней сплелись крылами
Неземные существа.
Тщетно хочет чернокрылый
Удержать полёт свой: силой
Непонятною влеком,
Как над бездной океана,
Он летит в слоях тумана,
Весь обхваченный огнём.
В сфере радужного света
Сквозь хаос, и огнь, и дым
Мчится мрачная планета
С ясным спутником своим.
Тщетно белый херувим
Ищет силы иль заклятий
Разломить кольцо объятий,
Грудь томится, рвётся речь,
Мрут бесплодные усилья,
Над огнём открытых плеч
Веют блондовые крылья,
Брызжет локонов река,
В персях места нет дыханью,
Воспалённая рука
Крепко сжата адской дланью,
А другою — горячо
Ангел, в ужасе паденья,
Держит демона круженья
За железное плечо.
1840