На сломе эпох: А. Куприн и Л. Андреев

Два этих имени – Александр Куприн и Леонид Андреев – в начале ХХ века считались едва ли не самыми громкими. К. Чуковский в своём Дневнике рассказывает, как страстно ревновал И. Бунин к успеху своего приятеля Л. Андреева, который в то время был звездой первой величины и пользовался столь несомненной славой, что рядом с ним Бунина оскорбительно не замечали.

Ныне табель о рангах несколько изменилась, и именно И. Бунин числится в классиках – А. Куприн же с Л. Андреевым отодвинулись на второй план. Тем не менее именно они были и властителями дум, и законодателями литературной моды в ту памятную эпоху, когда расцвет русского искусства, известный ныне как “серебряный век”, подарил миру столько славных имён и художественных открытий, во многом ставших отправной точкой для эстетических исканий всего ХХ века.

Правда, в то время и А. Куприну, и Л. Андрееву доставалось от критики, причём довольно сильно. Перечитайте блестящую статью Д. Мережковского “В обезьяньих лапах”, и вы убедитесь, что для такой критики были основания. Примеры стиля Л. Андреева, его “цветов красноречия”, приводимые Мережковским, и сегодня остаются вполне убедительными: “сад вечно таинственный и манящий”, “острая тоска”, “жгучее воспоминание”, “молчаливая творческая дума”, “стихийная необъятная дума” и так далее – подобной риторики у этого писателя действительно немало. Крылатой стала и фраза Л. Толстого, что Л. Андреев пугает, а ему не страшно.

Однако тот же Мережковский, пытаясь разгадать загадку популярности Л. Андреева, его подчиняющей читателя, даже самого взыскательного, силы, замечает: “Произведения Л. Андреева напоминают письма самоубийц: “Под ложью правда, как под пеплом огонь; огня не видать, а дотроньтесь – обожжёт””.

Произведения Л. Андреева обжигают и сегодня – свидетельство правды писательского переживания и ещё чего-то, выходящего за рамки искусства. Л. Андреев касался каких-то общих болевых точек, каких-то нервных узлов самоощущения человека начала ХХ века, он был полон катастрофических предчувствий и умел это выразить так, что люди, решавшие свести счёты с жизнью, отправляли ему свои предсмертные письма.

Что касается А. Куприна, которому критика строго выговаривала за бытовизм и приземлённость, мелодраматизм и подражательность, то его произведения продолжают покорять жизненной достоверностью, вкусом к жизни и поразительным знанием действительности в самых её мельчайших подробностях, так что и сегодня представляются образцом честного и добротного реалистического письма.

Лександр Иванович Куприн (1870–1938) родился в городе Наровчатове Пензенской губернии, в небогатой семье; отец его, мелкий чиновник, умер, когда сыну шёл второй год. Мать, из татарского княжеского рода, после смерти мужа бедствовала и вынуждена была отдать сына в сиротское училище для малолетних, затем гимназия, позже преобразованная в кадетскую школу, подготовка к военной карьере. Однако не поступив в военную академию (этому помешал скандал, связанный с буйным, особенно во хмелю, нравом юнкера, сбросившего в воду полицейского), А. Куприн подал в отставку и, жадный до впечатлений, стал вести страннический образ жизни, пробуя разные профессии – от грузчика до дантиста. Автобиографический жизненный материал лёг в основу многих его произведений.

Леонид Николаевич Андреев (1871–1918) происходил из семьи орловского землемера и дочери польского помещика. Уже в студенческие годы, учась на юриста в Петербургском, откуда был отчислен за неуплату, а затем в Московском университете, он подвизался на газетной ниве, подрабатывал судебными репортажами и фельетонами. Опыт работы в газете он считал чрезвычайно полезным для художественного творчества, в газетах были опубликованы и его собственные первые прозаические сочинения, посвящённые жизни социальных низов, сблизившие его, как и А. Куприна, с писателями реалистического направления, группировавшимися вокруг М. Горького. Именно последний способствовал выходу в издательстве “Знание” первой книги рассказов Л. Андреева (1901), получившей доброжелательные отклики критики и писателей-современников (Л. Толстого, А. Чехова и других), и долгое время оставался его ближайшим другом, хотя впоследствии они резко разошлись.

Фигурами А. Куприн и Л. Андреев были чрезвычайно колоритными.

Вот несколько штрихов к их облику.

И. Бунин об А. Куприне:

“...Александр Иванович очень гордился своей татарской кровью. Одну пору (во время своей наибольшей славы) он даже носил цветную тюбетейку, бывал в ней в гостях и в ресторанах, где садился так широко и важно, как пристало бы настоящему хану, и особенно узко щурил глаза. Это была пора, когда издатели газет, журналов и сборников на лихачах гонялись за ним по этим ресторанам, в которых он проводил дни и ночи со своими случайными и постоянными собутыльниками...”

К. Чуковский о Л. Андрееве:

“...Он был в каждом своём жесте вельможа. Его красивое, точёное, декоративное лицо, стройная, немного тучная фигура, сановитая, лёгкая поступь – всё это весьма гармонировало с той ролью величавого герцога, которую в последнее время он так превосходно играл. Это была его коронная роль; с нею он органически сросся. Он был из тех талантливых, честолюбивых, помпезных людей, которые жаждут быть на каждом корабле капитанами, архиереями в каждом соборе. Вторых ролей он не выносил во всём, даже в игре в городки, он хотел быть первым и единственным”.

Игровое, артистическое начало было присуще и тому и другому и по-своему выразилось в их творчестве.

Если А. Куприн, обладавший недюжинной физической силой и взрывным темпераментом, жадно устремлялся навстречу любому новому жизненному опыту, то Л. Андрееву, наделённому богатым воображением, достаточно было незначительной детали, чтобы выстроить на ней целый сюжет. Один знал жизнь досконально, подходил к ней как исследователь, добиваясь как можно более полного и подробного знания, остро ощущал мир во всём его чувственном многообразии; для другого знание реальности служило в основном толчком к философским обобщениям и постановке “проклятых вопросов” о жизни и смерти, одиночестве и отчуждении, любви и ненависти, чувстве и разуме.

Омимо литературы, Л. Андреев, например, замечательно рисовал, увлекался цветной фотографией, граммофонами, любил всё громадное; дом-замок, который он на гребне литературного успеха построил по собственному проекту в глухой финской деревне Райвола и где жил вплоть до последнего дня, наезжая временами в Москву и Петербург, поражал своей огромностью и экзотичностью. В нём всегда крутилось много народу – большая семья, дети (сыновья писателя – оба впоследствии литераторы: Вадим, 1902–1976, поэт, мемуарист; Даниил, 1906–1959, известный поэт-мыслитель), газетчики, гости, и среди этого шумного коловращения – Андреев в чёрной бархатной куртке, внутренне одинокий, живущий своими мрачными фантазиями и снами.

А. Куприн спускался под воду в водолазном костюме, летал на аэроплане (полёт этот закончился катастрофой, едва не стоившей Куприну жизни), организовывал атлетическое общество... Во время Первой мировой войны в его гатчинском доме был устроен организованный им и его женой частный лазарет. Писателя интересовали люди самых разных профессий: инженеры, шарманщики, рыбаки, карточные шулера, нищие, монахи, коммерсанты, шпики... Чтобы достоверней узнать заинтересовавшего его человека, почувствовать воздух, которым тот дышит, он готов был, не щадя себя, пуститься в самую немыслимую авантюру.

О бурной жизни Куприна и Андреева ходили легенды, репортёры преследовали их, окружая и без того громкие имена самыми невероятными слухами и небылицами.

Неудовлетворённость существующим порядком вещей тянула обоих писателей к революции, так что они отдали дань революционным настроениям, оба сочувственно относились к революционерам и активно помогали им. Л. Андреев, у которого на квартире одно время собирался ЦК РСДРП, даже недолго отсидел в тюрьме. Однако после поражения революции 1905 года их упования на демократические преобразования в стране сильно ослабли, а художественные интересы, как и большой части интеллигенции того смутного времени, сместились от социального протеста и критики к исследованию противоречий самого человека, его идей и страстей. Поначалу входившие в кружок литераторов реалистического направления “Среда” (Н. Телешов, И. Бунин, Е. Чириков, Скиталец и другие), они постепенно оторвались от него, двигаясь самостоятельными путями.

Помимо собственно творчества, Л. Андреев активно занимался журналистской и издательской деятельностью. В руководимом им “Шиповнике” выходили книги известных в то время литераторов, причём отнюдь не только реалистической ориентации. Куприн также занимался журналистикой, публикуя статьи и репортажи в разных газетах, много разъезжал, живя то в Москве, то под Рязанью, то в Балаклаве, то в Гатчине, где решил обосноваться надолго...

Приветствовавшие Февральскую революцию, к большевистскому перевороту и к власти большевиков оба знаменитых писателя отнеслись резко негативно. Правда, А. Куприн поначалу пытался с ними сотрудничать и даже собирался издавать крестьянскую газету “Земля”, для чего встречался с Лениным. Но вскоре он неожиданно переходит на сторону Белого движения, а после его поражения уезжает сначала в Финляндию и затем во Францию, где оседает в Париже до 1937 года. Там он активно участвовал в антибольшевистской прессе, продолжал литературную деятельность (романы “Колесо времени”, “Юнкера”, “Жанета”, статьи и рассказы), страдая от невостребованности, оторванности от родной почвы и нищеты, а незадолго до смерти, больной, уставший, поверив советской пропаганде, вернулся вместе с женой в Россию.

Л. Андреев до своего смертного часа (он умер от болезни сердца) оставался в Финляндии. Одинокий в своём громадном, враз опустевшем, холодном и медленно разрушающемся доме, потерявший связь со страной, он с болью и тревогой наблюдал за расправами в большевистской России (статьи “S. O.S.” и “Европа в опасности”).

Острое переживание несправедливости мира начиналось у А. Куприна и Л. Андреева с традиционного для русской литературы сочувственного изображения “маленького” человека и той косной, убогой среды, в которой ему приходится влачить жалкую участь. У А. Куприна это сочувствие выразилось не только в изображении дна общества (роман о жизни проституток “Яма” и другие), но и в образах его интеллигентных, страдающих героев.

Инженер Бобров (повесть “Молох”), наделённый трепетной, отзывчивой на чужую боль душой, переживает за растрачивающих свою жизнь в непосильном заводском труде рабочих, в то время как богатые жируют на неправедно нажитые деньги. Это может показаться удивительным, но А. Куприн с его страстной, плотской (не случайно в его творчестве сильна натуралистическая тенденция) любовью к жизни был склонен именно к таким рефлектирующим, нервным до истеричности, не лишённым сентиментальности героям.

Даже его персонажи из военной среды, вроде Ромашова или Назанского (повесть “Поединок”), обладают очень высоким болевым порогом и малым запасом прочности, чтобы противостоять пошлости, цинизму и затхлости окружающей их среды. Как Боброва коробят прорывающиеся корыстолюбие и пошлость его возлюбленной, так и Ромашова тошнит от тупости военной службы, разврата офицерства, забитости солдат. Пожалуй, никто из писателей не бросил такого страстного обвинения армейской среде, как А. Куприн.

Равда, в изображении простых людей А. Куприн отличался от склонных к народопоклонству литераторов народнической ориентации (хотя он и получил одобрение маститого критика-народника Н. Михайловского). Его демократизм не сводился только к слезливой демонстрации их “униженности и оскорблённости”. Простой человек у Куприна оказывался не только слабым, но и способным постоять за себя, обладающим завидной внутренней крепостью. Народная жизнь представала в его произведениях в своём вольном, стихийном, естественном течении, со своим кругом обычных забот – не только горестями, но также и радостями и утешениями.

Вместе с тем писатель видел не только её светлые стороны и здоровые начала, но и выплески агрессивности и жестокости, легко направляемые тёмными, кровожадными инстинктами (знаменитое описание еврейского погрома в рассказе “Гамбринус”).

И, пожалуй, мало кто в литературе того времени, подобно А. Куприну, столь настойчиво пытался вызволить любовь мужчины и женщины из оков пошлости и цинизма, романтизировать её, вернуть ей человечность и поэтичность. “Гранатовый браслет” стал для многих читателей именно таким произведением, где воспевается чистое, самоотверженное, бескорыстное, идеальное чувство.

Во многих произведениях А. Куприна отчётливо ощутимо присутствие этого идеального, романтического начала – оно и в его тяге к героическим сюжетам, и в его стремлении увидеть высшие проявления человеческого духа – в любви, творчестве, доброте... Не случайно и героев он часто выбирал выпадающих, выламывающихся из привычной колеи жизни, ищущих истину и взыскующих какого-то иного, более полного и живого бытия, свободы, красоты, изящества...

Блестящий изобразитель нравов самых разных слоёв общества, А. Куприн рельефно, с особой пристальностью описывал среду, быт. По его произведениям детальнейшим образом можно представить стиль жизни того времени.

Вместе с тем он как никто умел изнутри почувствовать течение естественной, природной жизни – его рассказы “Барбос и Жулька”, “Изумруд” вошли в золотой фонд произведений о животных. Идеал естественной жизни (повесть “Олеся”) для А. Куприна очень важен как некая желанная норма, он часто подсвечивает им современную жизнь, находя в ней печальные уклонения от этого идеала.

Для многих критиков именно такое естественное, органичное восприятие жизни А. Куприна, здоровая радость бытия были главным отличительным качеством его прозы с её гармоничным сплавом лирики и романтики, сюжетно-композиционной соразмерности, драматизма действия и точности в описаниях.

Лександр Куприн – превосходный мастер не только литературного пейзажа и всего, что связано с внешним, визуальным и обонятельным восприятием жизни (И. Бунин и А. Куприн состязались, кто более точно определит запах того или иного явления), но и литературного характера: портрет, психология, речь – всё у этого писателя проработано до мельчайших нюансов. Причём героев он выбирает самых разных – от рефлектирующего интеллигента до циркового атлета или скаковой лошади. И всякий раз мы как читатели ощущаем не просто индивидуальный закон именно этого конкретного персонажа, но и теплоту его внутренней жизни, органику его жизнеосуществления.

Существенно и то, что даже, казалось бы, самые примитивные существа обнаруживают у А. Куприна сложность и глубину, а повествование, как правило, очень зрелищное, часто обращено – ненавязчиво и без ложной умозрительности – именно к проблемам экзистенциального толка. Он размышляет о любви, ненависти, воле к жизни, отчаянии, силе и слабости человека.

Не случайно Л. Толстой, следивший за “новой” русской литературой, выделял именно автора “Поединка”. “А. Куприн – настоящий художник, громадный талант, – говорил он. – Поднимает вопросы жизни, более глубокие, чем у его собратьев...”

Какие бы отрицательные стороны жизни ни изображал А. Куприн, в его произведениях так сильна радость жизни, жадность к её “классическим дарам”, что даже самые мрачные из его произведений всё равно оставляют светлое впечатление, несут в себе заряд бодрости. Как говорит один из купринских героев-резонёров, спивающийся поручик Назанский, “главное – не бойтесь вы, не бойтесь жизни: она весёлая, занятная, чудная штука – эта жизнь...”

Отличие от А. Куприна, первым и главным мотивом творчества Л. Андреева стал мотив страха перед жизнью. В рассказе “У окна” маленький человек, мелкий чиновник Андрей Николаевич с ужасом в голосе сетует своей возлюбленной, “какая это и странная и ужасная вещь жизнь, в которой так много всего неожиданного и непонятного. Живут люди и умирают и не знают нынче о том, что завтра умрут”. В его ламентациях звучит и социальный мотив – что сильные и грубые прут напролом, топча слабых. Со временем именно мотив метафизического ужаса перед случайностями жизни и неумолимой смертью у Л. Андреева почти полностью вытесняет социальный.

Описываемая Л. Андреевым тоска повседневной жизни, первоначально имевшая социальную окраску, оборачивается тоской метафизической. Ужас бытия, экзистенциальные страхи и тревоги человека в обезбоженном мире, в мире тотального молчания, становятся главной темой писателя.

Чтобы усилить звучание этой темы, Л. Андреев в ряде рассказов делает главным героем священника (“Молчание”, “Жизнь Василия Фивейского”), на которого обрушиваются всевозможные беды и несчастья, как бы испытывая не только его веру, но и саму человеческую природу.

В основе каждой такой истории – спор с библейским мифом о праведнике Иове, на которого обрушились страшные беды и который был вознаграждён за своё смирение. У Василия Фивейского сначала тонет сынишка, потом рождается другой – идиот, спивается и гибнет в пожаре жена, однако он пытается вопреки всем этим несчастьям сохранить веру и в своём упорстве доходит до мессианского чувства, что может волей своей совершать чудеса, и даже пытается оживить мёртвого. Однако его ждёт поражение. Сокрушённый неудачей, он сходит с ума и гибнет.

Тотальное фиаско глубоко верующего человека, которого не спасает даже вера, – это вариация всё той же темы – ужаса перед жизнью-к-смерти, лишённой какого бы то ни было надличного смысла. В судьбе Василия Фивейского несчастья нагнетаются одно за другим, но сила андреевского письма здесь даже не в этом, а в тех повествовательных ракурсах и приёмах, которые он находит для выражения ужаса перед абсурдом бытия.

Вот, к примеру, один из них, приобретающий почти космический масштаб: “Прошёл ещё один год в тяжком оцепенении горя, и когда люди очнулись и взглянули вокруг себя – над всеми мыслями и жизнью их господствовал страшный образ идиота. Как прежде, топились печи, и велось хозяйство, и люди разговаривали о своих делах, но было нечто новое и страшное: ни у кого не стало охоты жить, и от этого всё приходило в расстройство”.

Частное не просто обобщается, но вырастает до символа. Образ горя приобретает всё более и более трагические, мрачные тона, причём Л. Андреев не знает в этом меры. Ребёнок-идиот превращается у него в некое исчадие ада: маленький череп с огромным неподвижным и широким лицом, похожим на страшную маску, руки с хищно скрюченными пальцами, он кричит злым, животным криком, скалит, как собака, зубы и кусается...

Л. Андрееву тесно в реалистических рамках, он нагнетает экспрессию, использует натуралистические детали, подчас впадая в очевидную литературность, а то и безвкусицу.

Однако он находит и какие-то формы, предвещающие будущие открытия русской литературы (И. Бабель, А. Платонов) с её романтической космичностью и растворённой в повествовании косноязычной внутренней речью персонажа. “И он подумал, что если бы кто-нибудь вырыл могилу, своими руками бросил туда эту женщину и живую засыпал землёй, – тот поступил бы хорошо” – так размышляет Фивейский про спивающуюся жену.

Реалистически ориентированная критика связывала такого рода тенденции с декадентскими, упадническими настроениями рубежа веков, на самом же деле Л. Андреев не только двигался в русле художественных поисков западноевропейской литературы (Э. По, Э. Верхарн, М. Метерлинк, А. Стриндберг и другие), но и предвосхищал некоторые будущие тенденции мирового искусства (экспрессионизм, философская проза и драматургия экзистенциализма).

Было в его творчестве и предчувствие тех катастрофических событий, которые обрушились на Россию ХХ столетия.

Смерть становится одним из главных персонажей Л. Андреева, она стоит в углу каждого дома, её призрак душит его героев “непроглядной тьмой ужаса”, как министра из “Рассказа о семи повешенных”, узнавшего о готовившемся на него покушении террористов.

Под действием этого ужаса само человеческое тело становится угрозой и тяготой, поскольку налито всё той же “смертной влагой”. Плоть у Л. Андреева – “злое мясо” именно по причине своей бренности и беззащитности перед “какой-то тоненькой глупой аортой, которая вдруг не выдержит и лопнет, как туго натянутая перчатка на пухлых пальцах”.

Однако “злому мясу” Л. Андреев противопоставляет то же тело, но просветлённое любовным порывом и облагороженное душевным теплом: так, в “Рассказе о семи повешенных” одна из приговорённых, Муся, целует разбойника Цыганка, а несгибаемый террорист Вернер сжимает горячими ладонями безвольную руку убийцы Янсона, парализованного предсмертным ужасом. Эти прикосновения рук и губ становятся для писателя знаком высшей человеческой общности, не знающей социальных преград, способной отогреть человеческую душу даже перед лицом небытия.

Еонид Андреев – поэт смятения и страха. Страха детского, стихийного, безотчётного, которому он пытается придать “взрослость” своими излюбленными словами вроде “безумный”, “мучительный”, “необъятный” и тому подобных. В его описаниях этих пороговых психологических состояний есть некоторая истеричность и немотивированность.

Новым в его методе становится отрыв от социально-бытовых мотивировок. Человек сам по себе оказывается игрушкой в руках тёмных сил – от внешних до внутренних, игрушкой собственных неконтролируемых страстей. Так действует у него заморыш Янсон в “Рассказе о семи повешенных”, зарезавший хозяина из-за денег и покушавшийся на изнасилование хозяйки. Подвластный инстинкту, он даже не осознаёт аморальности своих действий. Так же происходит и в нашумевшем рассказе “Бездна”, где студент вслед за хулиганами насилует собственную возлюбленную.

Человек в изображении Л. Андреева беззащитен перед этими безликими тёмными силами: он страшен своей непредсказуемостью, он жалок в своей слабости. Пессимистические настроения в творчестве писателя берут верх, представляя жизнь как хаос и неуправляемую стихию. Иррациональность бытия, одиночество человека, не способного обрести гармонию и использующего разум во зло самому себе, являются у Л. Андреева основными мотивами.

Леонид Андреев работает на контрастах: непроглядная тьма и слепящий свет, грязь и чистота, красота и уродство, тепло и холод, безутешное горе и искрящаяся радость, взлёт и падение, бунт и кротость – всё рядом, рука об руку. Писатель сгущает краски, доводя их до крайности, как и человеческие состояния. Он часто изображает глаза своих персонажей – “чёрные, бездонные зрачки”, в которых “бездна ужаса и безумия”. Его образы сгущаются до аллегорий и символов: “красный смех”, “бездна”, “Некто в сером” и тому подобное. Для своих произведений он выбирает кризисные состояния человека: ожидание гибели, болезнь, смерть и так далее. Средних состояний Л. Андреев как писатель не признаёт, основа его художественного мира – именно экстремальность; “безумие” – одно из главных ключевых слов.

Однако чем более аллегоричной и абстрактной становится проза Л. Андреева, тем более она теряет в силе и убедительности. Ранний Л. Андреев в этом отношении выигрывает у позднего, хотя именно поздний пытается раздвинуть рамки реалистического канона – не столько отражать, сколько выражать, захватывая читателя своим субъективным видением и подчиняя своим эмоциям.

Отталкивание от бытовизма, стремление к философской проблематике влекли Л. Андреева к другим жанрам, и прежде всего к драматургии, где условность является более органичной. Его пьесы, так же как и проза, сочетали реалистические тенденции (“Дни нашей жизни”, “Анфиса”, “Профессор Сторицын”, “Екатерина Ивановна”, “Тот, кто получает пощёчины”) с символико-аллегорическими, опирающимися на художественный опыт античной трагедии и средневековой мистерии, выдвигающими на первый план проблемы добра и зла, гармонии и хаоса, судьбы и индивидуальной воли, бунта и покорности, разума и чувства (“Жизнь человека”, “Царь-голод”, “Анатэма”, “Мысль” и другие). Богоборческие мотивы сочетаются у Л. Андреева с антибуржуазным пафосом, негативно он относился и к индивидуалистической морали, считая её проявлением интеллигентского мещанства.

Как отмечал К. Чуковский, Л. Андреев был “трагиком по самому своему существу”, а его “чисто театральный талант, влекущийся... к традиционным преувеличенным формам, был лучше всего приспособлен для метафизико-трагических сюжетов”.

Есмотря на разность их художественных миров и манер, оба писателя – и А. Куприн, и Л. Андреев – остались в истории русской литературы как глубокие выразители тревожных умонастроений начала ХХ века, а также идейно-философских и художественных исканий самой литературы, её трагических предчувствий и предвестий, её нравственной и социальной чуткости. Многие их произведения продолжают читаться и сегодня – не только как талантливое изображение тогдашней российской жизни, но и как воспроизведение сложного духовного мира человека на сломе эпох.