Поэмная трилогия Юрия Кузнецова «Путь Христа» как явление современной духовной культуры

-12 Ничипоров И. Б. Грандиозная по замыслу и охвату действительности поэмная трилогия Ю. П. Кузнецова 1941-2003 о Христе стала вершиной более чем сорокалетнего творческого пути поэта, его своеобразным художественным завещанием и вызвала широкий резонанс в культурной среде. В 2000-2001 гг. поэма была опубликована в журнале "Наш современник". Ее трехчастная структура подчинена задаче осмыслить путь Христа от Вифлеема до Воскресения и знамения усомнившемуся Фоме, а также сопряжение Его земной, человеческой ипостаси и мистического инобытия: "Золотое и синее. Детство Христа"; "Юность Христа"; "Путь Христа". Творческий дух поэта устремлен к познанию таинственных смыслов в эпизодах земной жизни Спасителя, тех образных сцеплений, которые таит в себе Евангельский текст. С начальных строк первой части в произведении обнаруживается активное присутствие лирического образа повествователя, раскрывающего творческий замысел поэмы и соотносящего ее содержание с собственным духовным опытом: Памятью детства навеяна эта поэма. Встань и сияй надо мною, звезда Вифлеема! Знаменьем крестным окстил я бумагу. Пора!

Бездна прозрачна. Нечистые, прочь от пера! Подобная непосредственность авторского самовыражения соединяется здесь со стилистикой неторопливого древнего эпического сказания. Рассказ о Благовещении и Рождестве предваряется ветхозаветной ретроспекцией. Воспоминание о доходящем до дня сегодняшнего греховном наследии Адамовых времен становится в поэме дальним предвестием голгофских событий и задает общую трагедийную перспективу всему повествованию: "Все началось со свободы у древа познанья // И покатилось, поехало в даль без названья. // Все пошатнулось, а может, идет напролом…". Сюжетная динамика начиная с первой части поэмы подчинена развертыванию ключевых символических эпизодов. Так, в сцене Рождества земная, предметная конкретика в описании Вифлеемского хлева проникнута дыханием чудесного и надвременного, что ощутимо в образе Богомладенца, ставшего центром притяжения разнозаряженных метафизических сил бытия: "С правой руки Дух Святой, его ангел-хранитель, // С левой руки дух лукавый, его искуситель…

". Рассказ о первых шагах Христа, обратившего "злато" волхвов "в черные угли и пепел" и с любовью принявшего "простые дары" пастухов; о таинственном общении с ним Богоматери – обретает фольклорное звучание, представая в зеркале многовековой народной памяти: "Мать спеленала дитяти в тридевять земель, // Мать уложила дитяти в постель-колыбель". Через весь текст поэмы пройдут художественно весомые вставные фрагменты: в "Детстве…" это напеваемая Богородицей и выдержанная в народнопоэтическом стиле "Христова колыбельная". Память о чудесном пришествии Спасителя в мир хранит и одушевленный природный космос, на что указывает сквозной, эпический по духу, лейтмотив первой части поэмы: "Долго об этом чудесные кедры шумели…". Используя, как отметили первые критики поэмы, в качестве исходного материала не только собственно канонические Евангелия, но и апокрифы, , Кузнецов придает повествованию о детстве Христа новеллистичную заостренность и символическую глубину. Так, в задумчивом наблюдении бедуина за "детской игрой" Младенца рождается интуиция о суетности человеческого бытия вне Христовой правды. Детали обыденности, человеческие переживания Спасителя проникнуты тайной Высшего Промысла.

Это заметно в эпизоде оживления глиняных птиц, в беседах с детьми-сверстниками, во внушенном Духом Святым вопрошании учителя о "начале начал", в психологически детализированной сцене выступления Христа перед старцами-пророками, которая явила гибельную закрытость человеческих душ для Божьей правды "Юный Христос о твернулся в тяжелой печали…". События из детской жизни Христа незримо проецируются на перспективу его последующего Крестного Пути, что проявилось и в сцене первого противоборства с силой дьявольского соблазна "В образе путника, пыль против ветра гоня, // Дьявол принес ему зеркало во искушенье", и в лукавом восприятии старейшинами Назарета чудесного воскрешения Христом убившегося ребенка: "Чудные эти мгновенья людей потрясли, // Только старейшины дело не так разумели…". В чеканных, отрывисто и вместе с тем весомо звучащих, попарно рифмованных строках первой части поэмы намечены стилевые доминанты произведения в целом, где повышенную значимость имеют сложные метафорические сцепления далеких образных планов. "Чудно завивающиеся" в процессе плотницкой работы Иосифа стружки неожиданно ассоциируются с обернувшимися ложью речениями не пришедших к Христовой Истине людей: Так вот и люди: молились, божились, судились, Каялись, знались, хвалились, клялись, говорились. Слово тесалось – ложью оно завилось… Глядя на это, впервые заплакал Христос… Рождающиеся в авторском сознании неожиданные, экспрессивные образные параллели "Череп Голгофы глядит на звезду Вифлеема.

// Это не страшно. На черепе дремлет поэма" приоткрывают тайные нити Евангельского повествования, подчеркивают духовную причастность поэта всему изображаемому, запечатлевая живой процесс складывания поэмы о Христе. В финальной строфе первой части, подводя черту под рассказом о детстве Спасителя, поэт соотносит образ детства с Его известным Евангельским изречением, сводит в едином художественном образе индивидуальный и вселенский опыт переживания разных этапов жизненного пути: Его детство прошло. И ничего не оставило людям на свете, Кроме святого трилистника: Будьте как дети! Только о детстве небесные громы гремят, Только о детстве священные кедры шумят.

Памятью детства навеяна эта поэма, Древнею свежестью, вешней звездой Вифлеема. Во второй части трилогии – "Юности Христа" – сохраняются в целом основные стилевые координаты, заданные в повествовании о Детстве. Обращает на себя внимание активная роль авторского "я", изображающего таинственный процесс порождения поэмы как глубоко одушевленной субстанции, которая движется согласно творческому "наитью" по пути интуитивного Богопознания: "Можно идти по наитью… Поэма, в дорогу!..". Парадоксальным образом автор предстает как скромный соучастник этого саморазвертывающегося в духовном пространстве священного предания: "Подле поэмы я сяду на камень катучий // И подожду, что пошлет ей судьба или случай". Позднее, в описании свадебного торжества в Кане Галилейской, прозвучит такое, фольклорное по духу, авторское признание: "Был я на свадьбе незримо, и пил я вино, // В буйной крови и доныне играет оно…". Значимым остается и сквозной лейтмотив эпического повествования, передающий вселенский резонанс Христовых деяний: "Глухо об этом скрипела вселенская ось, // И завывали пещеры, пустые насквозь…". Углубляясь в онтологический смысл миссии Христа на земле, поэт художественно многопланово постигает мистику Его Богочеловеческой ипостаси. В начальных с