Толстой читает «Выбранные места из переписки с друзьями»
Можно сказать, что Толстой читал эту книгу Гоголя всю жизнь. Первые упоминания о «Переписке с друзьями» встречаются в его дневнике 1851 года. Позже он время от времени перечитывает её и по мере того, как меняется сам, меняет своё отношение к некоторым её главам и к книге в целом.
В 1857 году, говоря о письмах Гоголя, опубликованных в собрании сочинений, Толстой более чем резок и категоричен. “Он был просто дрянь человек, — пишет он о Гоголе, — ужасная дрянь”. Речь идёт о частных письмах Гоголя, но по тону и по содержанию они мало чем отличаются от писем, опубликованных в книге.
Понадобилось два десятка лет, чтобы Толстой пересмотрел эту точку зрения на Гоголя.
В 1869 году с ним произошло то, что впоследствии получило название “арзамасского страха”. Пережив охвативший его страх смерти, Толстой приблизился к тому — христианскому — взгляду на мир, которым пронизана «Переписка с друзьями». В 1884 году он пишет повесть, рассказывающую о происшедшем с ним, и даёт ей “гоголевское” заглавие — «Записки сумасшедшего».
В роли сумасшедшего оказывается сам автор. Его новые воззрения оцениваются окружающими как факт помешательства. Известно, что нечто подобное говорилось и писалось о “несчастной”, как назвал её впоследствии автор, книге Гоголя.
Поворот в душе Толстого отзывается и на его отношении к «Переписке». В октябре 1887 года он пишет Н. Н. Страхову: “...Сильное впечатление у меня было... при перечитывании в третий раз в моей жизни переписки Гоголя. Ведь я опять относительно значения истинного искусства открываю Америку, открытую Гоголем 35 лет тому назад. Значение писателя вообще определено там (письмо его к Языкову, 29) так, что лучше сказать нельзя. Да и вся переписка (если исключить немногое частное) полна самых существенных, глубоких мыслей. Великий мастер своего дела увидал возможность лучшего деланья, увидал недостатки своих работ, и указал их, и доказал искренность своего убеждения, и показал хоть не образцы, но программу того, что можно и должно делать, и толпа, не понимавшая никогда смысла делаемых предметов и достоинства их, найдя бойкого представителя своей низменной точки зрения, загоготала, и 35 лет лежит под спудом в высшей степени трогательное и значительное Житие И поученья Подвижника Нашего цеха, нашего Русского Паскаля. Тот понял несвойственное место, которое в его сознании занимала наука, а этот — искусство. Но того поняли, выделив то истинное и вечное, которое было в нём, а нашего смешали с грязью, так он и лежит, а мы-то над ним проделываем 30 лет ту самую работу, бессмысленность которой он так ясно показал и словами и делами. Я мечтаю издать выбранные места из переписки... с биографией. Это будет Чудесное житие Для народа. Хоть они поймут”.
Дважды повторенное здесь слово “житие”, да ещё с прибавлением “чудесное”, говорит о том, что для Толстого Гоголь уже не “дрянь человек”, а личность, овеянная ореолом святости.
Оставим письмо к Страхову (чтобы затем вернуться к нему) и перенесёмся в 1909 год. Россия отмечает столетие со дня рождения Гоголя. К Толстому обращается редактор журнала «Жизнь для всех» В. Поссе с просьбой дать статью, посвящённую этому событию. Толстой отвечает: “...Был бы рад, если бы удалось написать то, что думаю о Гоголе. Боюсь только, что то, что думаю, и неюбилейно и нецензурно”.
Весной 1909 года он садится за штудирование «Переписки». О том, что это штудирование, а не только перечитывание или проглядывание знакомого текста, свидетельствуют множество толстовских помет на его полях.
Их действительно немало, и они многообразны. Это упорная работа с карандашом в руках. Карандаш отчёркивает абзацы, отдельные предложения, обводит понравившуюся Толстому мысль, а в случаях прямого согласия с автором метит текст аббревиатурой “NВ”. Иногда он рисует только ему понятные фигуры, ставит вопросительный и восклицательные знаки.
Это работа и видимая, и невидимая, так как отношение Толстого к подчёркнутому не всегда можно с точностью определить, и всё же некая система в этом труде над книгой Гоголя есть.
Помогают понять толстовское отношение и отметки, которые он выставляет Гоголю, как школьный учитель выставляет их сочинению ученика. И как учитель, Толстой весьма придирчив и даже темпераментен: это видно по почерку, по решительному движению карандаша, выносящего тот или иной приговор.
Если это “единица”, то с таким острым козырьком и высоким остовом, если “ноль”, то быстро очерченный круг с неровной округлостью.
Пятибалльная школьная шкала не удовлетворяет Толстого, он расширяет её до семибалльной и более, ибо у него есть и “ноль с плюсом”, и “пятёрка” с одним, двумя и тремя плюсами. Ноль с плюсом, например, получают главы «Просвещение» и «Что такое губернаторша».
Материалом для нашего исследования послужил четвёртый том десятого издания собрания сочинений Гоголя под редакцией В. Тихонравова. Его изучал Толстой весною 1909 года. Карандашные пометы, содержащиеся здесь, до сих пор не подвергались научной обработке, хотя и внесены в каталог издания «Библиотека Льва Николаевича Толстого в Ясной Поляне» («Книга», 1972. Ч. 1).
Но простое перечисление этих помет не даёт картины стремительного сближения Толстого с Гоголем, картину нарастания их творческого и духовного сближения.
Если в 1887 году, высоко отзываясь о «Переписке», Толстой позволял себе перечёркивать целые страницы гоголевского текста как малоинтересные и как бы лишние, оставляя на полях суровые отзывы о нём (так, глава «О лиризме наших поэтов» в 1887 году оценена “нулём”, а в 1909 году она возвышается до “единицы”), то при последнем чтении его карандаш явно делает Гоголю поблажку.
Таким образом, в наших руках оказалось два текста «Переписки с друзьями», которые в разное время читал Толстой. Первый из них содержится в третьем томе «Сочинений и писем Н. В. Гоголя», изданных П. А. Кулишом (СПб., 1857), второй — в четвёртом томе «Сочинений Н. В. Гоголя», изданных под редакцией Н. Тихонравова (М., 1889).
Эти издания заметно разнятся друг от друга. В первом отсутствует несколько глав, снятых цензурой («Нужно любить Россию», «Нужно проездиться по России», «Что такое губернаторша», «Страхи и ужасы России», «Занимающему важное место»), второе — представляет книгу Гоголя целиком. Стало быть, и пометы Толстого на ней есть его Полный взгляд На это творение Гоголя.
На чём же сходятся и расходятся Гоголь 1847 года (год первой публикации «Переписки») и Толстой 1909 года?
Сходства больше, чем расхождений.
Прежде всего, они оба признают один и тот же высший авторитет — Христа. И христианство это не ритуальное, не обрядовое, а глубоко внутреннее, выстраданное, и его моральные максимы обращены ими прежде всего на себя. Ни Гоголь, ни Толстой — не судьи человека. А его близкие, братья. И заветное их желание, высказанное Гоголем в «Переписке», — “желанье быть лучшим”. Последние слова выделены Гоголем курсивом. Это символ его веры и символ веры Толстого.
Толстой метит эти слова чертой на полях и обязательным “NВ”.
Христианское бесстрашие автора «Переписки» — бесстрашие говорить Всю Правду о себе — соотносится с таким же бесстрашием Толстого. И здесь всплывает и оправдывает себя аналогия Толстого Паскаль — Гоголь. Паскаль в книге «Мысли» пишет: “Познание Бога без познания своего ничтожества приводит к гордыне”. Лишь осознав это ничтожество, человек имеет право на искупление. Или ещё более — на благодать.
В главе «Страхи и ужасы России», Толстой помечает знаком “NВ” слова Гоголя: “Прежде чем приходить в смущенье от окружающих беспорядков, недурно заглянуть всякому из нас в собственную душу... Бог весть, может быть, там увидите такой же беспорядок, за который браните других... Лучше в несколько раз больше смутиться от того, что внутри нас самих, нежели от того, что вне и вокруг нас”.
Не пропускает он строк Гоголя о том, что многие люди в России, “не выключая даже государственных”, “пребывают покуда на верхушке верхних сведений” и в “заколдованном круге познаний, который нанесён журналами”. “Погодите, — пишет Гоголь, — скоро поднимутся снизу такие крики, именно в тех с виду благоустроенных государствах, которых наружным блеском мы так восхищаемся, стремясь от них всё перенимать и приспособлять к себе, что закружится голова у самых тех знаменитых государственных деятелей, которыми вы так любовались в палатах и камерах”. Всё это с пометой “NВ” выделено Толстым.
На полях главы «Христианин идёт вперёд» выстраивается целая колонка толстовских “NВ”. Одно из них стоит против слов Гоголя: “Для христианина нет оконченного курса; он вечно ученик и до самого гроба ученик”, “где для других предел совершенства, там для него оно только начинается”, “перед христианином сияет вечно даль, и видятся вечные подвиги”, “из совета самого простого извлечёт он мудрость совета; глупейший предмет станет к нему своей мудрой стороной”.
Сочувствует Толстой и данному в «Переписке» определению мудрости: “Она не наделяется никому из нас при рождении, никому из нас не есть природная, но есть дело высшей благодати небесной”.
Над строками, где Гоголь говорит: “Там, где для других предел совершенства, там для христианина оно только начинается”, — Толстой вписывает своё уточнение: “У святых пребывает”.
Эту главу он награждает отметкой “5”.
“Пятёрку с плюсом” получает глава «Значение болезней». “О, как нужны нам недуги!” — восклицает Гоголь, и Толстой соглашается с ним. Он ставит “NВ” против слов о том, что болезнь заставляет человека глубже заглянуть в себя и очистить душу. Душевная чистота — идеал Гоголя и Толстого. И тот и другой, говоря словами Гоголя, не в состоянии писать “мимо себя”. Для них писательство не одно сочинительство, но и поступок. Толстой в дневниках признаётся: “Я плох”, “плох”, “плох”, “начинаю чистить себя”, “хочется пострадать”, “хочется подвига”.
Таков же максималистский рефрен «Переписки».
Нет в русской литературе примера, при котором писатель так нелицеприятно судил себя, так пускал читателя в свою “келью”, где не стыдился бы так открыто говорить о грехах своих.
“Ни в коем случае не своди глаз с самого себя, — даёт совет в главе «Советы» Гоголь. — Имей всегда в предмете себя прежде всех”. И Толстой отмечает эту максиму знаком “NВ”.
Неистребимое гоголевское желание покаяться на миру близко ему. Как близко и терпение по отношению к критике, к насмешкам над, кажется, беззащитной искренностью, над невооружённой открытостью. Толстой отмечает то место из главы «Четыре письма к разным лицам по поводу “Мёртвых душ”», где говорится, что чем строже взгляд на писателя, тем лучше писателю. “Самые эпиграммы и насмешки надо мной были мне нужны, несмотря на то, что с первого разу пришлись не очень по сердцу, — читает он у Гоголя. — О, как нам нужны беспрестанные щелчки, и этот оскорбительный тон, и эти едкие, пронимающие насквозь насмешки! На дне души нашей столько таится мелкого, ничтожного самолюбия, щекотливого, скверного честолюбия, что нас ежеминутно следует колоть, поражать, бить всеми возможными орудиями, и мы должны благодарить ежеминутно нас поражающую руку”.
Рука Толстого и здесь ставит “NВ”.
Двумя чертами и тем же знаком отмечено и следующее признание Гоголя: “Рождён я вовсе не затем, чтоб произвести эпоху в области литературной... Дело моё — душа и прочное дело жизни”. Последние слова в тексте «Переписки» отпечатаны курсивом, и это, пожалуй, центральная идея гоголевской исповеди. “Для того, кто не христианин, — пишет Гоголь, — всё стало теперь трудно; для того же, кто внёс Христа во все дела и все действия своей жизни, — всё легко”.
Внести Христа во все дела и действия своей жизни — это и мечта Льва Николаевича Толстого.
Отсюда отношение его и Гоголя к слову. “Обращаться со словом нужно честно, — говорит Гоголь в главе «О том, что такое слово». — Оно есть высший подарок Бога человеку”. Толстой откликается на этот афоризм своим “NВ”.
Глава «О том, что такое слово» получает у него высшую оценку — “пять” с тремя плюсами. Порой Толстой не удерживается, и “пятёрка” появляется не в конце статьи, а по бокам текста. Например, такого текста: “Потомству нет дела до того, кто был виной, что писатель сказал глупость или нелепость, или же выразился необдуманно и незрело... Потомство не примет в уважение ни кумовство, ни журналистов, ни собственную его бедность и затруднительное положение”.
Ничто не может оправдать неряшества в слове, праздности слова, его приблизительности и, конечно, лживости. О высоких предметах можно говорить только тогда, когда сам возвысился до них, сам поднялся на высоту истины. “Гнилое слово” может только скомпрометировать “возвышенный предмет”. Что уж говорить о том, если этот возвышенный предмет — Бог. “Не столько зла произвели сами безбожники, — утверждает Гоголь, — сколько произвели лицемерные или даже просто неприготовленные проповедователи Бога”. Карандаш Толстого отмечает это место двумя чертами. “Чем истины выше, тем нужно быть осторожнее с ними; иначе они вдруг обратятся в общие места, а общим местам уже не верят”.
Толстой мог бы подписаться под этими словами. Так же, как под цитируемыми Гоголем словами Иисуса Сираха: “Наложи дверь на уста твои, растопи золото и серебро, какое имеешь, дабы сделать из них весы, которые бы взвешивали твоё слово, и выковать надёжную узду, которая бы держала уста твои”.
Финал статьи, откуда взята эта цитата, вознаграждён толстовским “NВ”.
Гоголь то и дело повторяет в «Переписке», что искусство должно сделаться “незримой ступенью к христианству”, но оно не может ни подменить христианство, ни стать с ним наравне. Пушкин, по его мнению, “не дерзал переносить в стихи, чем ещё не прониклась насквозь его душа, и предпочитал лучше остаться нечувствительной ступенью к высшему для всех тех, которые слишком отдалились от Христа, чем оттолкнуть их вовсе от христианства такими же бездушными стихотворениями, какие пишутся теми, которые выставляют себя христианами”.
И с этим утверждением соглашается карандаш Толстого.
Для Гоголя и Толстого, как и для Паскаля “Бог существует только через Иисуса Христа”. Образ Христа проходит через всю «Переписку». Можно сказать, что Христос — главный герой гоголевской книги. Толстой это прекрасно чувствует, и всюду, где речь заходит о Христе, он в своих пометах заодно с Гоголем. Но, в отличие от Гоголя, Христос и Церковь для него — две вещи несовместные.
В издании В. Тихонравова вслед за «Перепиской с друзьями» следует «Авторская исповедь». Точно так же следовала она за книгой писем и в издании П. А. Кулиша. Изучая последнее в 1887 году, Толстой активно откликается на эту статью. В экземпляре «Переписки», который он читает в 1909 году, текст «Авторской исповеди» не тронут. Вероятно, Толстой, имея под рукой оба издания, не стал повторяться и дублировать то, что он когда-то отметил.
Что же до заключительной главы книги Гоголя «Светлое воскресение», в издании Кулиша исчерканной Толстым, то её постигла та же судьба, что и «Авторскую исповедь». Толстой в 1909 году как бы прошёл мимо неё, как прошёл он и мимо замечательной главы «Переписки» «В чём же наконец существо русской поэзии и в чём её особеность». Но «Светлое воскресенье» не только венчает книгу Гоголя, но и является ударным аккордом её. Поэтому мы вправе ввести пометы 1887 года в контекст нашего исследования.
В «Авторской исповеди» есть строки, которые, когда их читаешь глазами Толстого, производят эффект предвидения Гоголя. Предвидения того, что их будет читать именно Толстой. Вот они: “Но когда Один, всех наиумнейший, сказал твёрдо, не колеблясь никаким сомнением, что Он знает, что такое жизнь, когда этот Один признан всеми за величайшего из всех доселе бывших, Даже и теми, которые не признают в Нём Его Божественности, тогда следует поверить Ему на слово, даже и в таком случае, если бы Он был просто Человек”.
Слова “даже и те, которые не признают в Нём Его Божественности” и “если бы Он был просто человек” — это рука Гоголя, протянутая Толстому. Ведь именно он, расходясь с Церковью, не признавал божественного происхождения Христа и его воскресения. И, считая так, признавал в нём Спасителя.
Тут соединение по душе, по сердцу или по тому, что Паскаль называл “очами сердца”, а Гоголь — “внутренними очами”.
Но где Гоголь и Толстой беспрекословно сходятся, так в том, что (и тут я цитирую главу «Нужно любить Россию») “в любви к братьям получаем любовь к Богу. Стоит только полюбить их, как приказал Христос, и сама собой выйдет в итоге любовь к Богу Самому. Идите же в мир и приобретите прежде любовь к братьям”. На этот призыв Толстой откликается одновременно и “пятёркой”, и знаком “NВ”.
В чём ещё солидарны Гоголь и Толстой? Сходство обнаруживается сразу при чтении главы «Завещание», открывающей книгу. Просьба Гоголя “не ставить” над ним “никакого памятника” отвечает сердечному желанию Толстого. Он выделяет этот пункт «Завещания» (“NВ” и карандашная черта), а также слова: “...Стыдно тому, кто привлечётся каким-нибудь вниманием к гниющей персти... прошу лучше помолиться о душе моей”.
Как мы знаем, через год, когда Толстого не стало, подобный пункт его завещания был выполнен.
А теперь обойдёмся перечнем тех моментов, по которым у Гоголя и Толстого нет расхождений: 1) Все равны перед Богом (глава «Чей удел на земле выше», оценка “пять с плюсом”, в конце её ещё три плюса); 2) «На битву мы призваны; праздновать же победы будем Там» (из главы «Напутствие», общая оценка “единица”);
3) Есть суд человеческий, и есть суд Божеский, на первом оправдывают правого и судят виноватого, на втором судят и правого и виноватого (глава «Сельский суд и расправа», отметки нет); 4) Искусство не разрушает, а соединяет; 5) В любом деле вредны односторонность и фанатизм (глава «О театре, об одностороннем взгляде на театр и вообще об односторонности», оценка “5”);
6) Поэт должен бросить с берега доску гибнущему человеку (глава «Предметы для лирического поэта в нынешнее время», оценка “5”).
На очереди — их разногласия. Именно их имеет в виду Толстой, когда пишет о “неюбилейности” и “нецензурности” своего новейшего отношения к «Переписке».
Естественно, они касаются Церкви. Гоголь, как человек воцерковленный и преданный Церкви, воздаёт ей незаслуженные, с точки зрения Толстого, хвалы. В «Переписке» две главы посвящены Церкви: «Несколько слов о нашей Церкви и духовенстве» и «О том же». Кроме того, и в других главах есть немало лестных слов о Церкви и священнослужителях. Толстой пропускает главы о Церкви, не касается их карандашом, но в конце их всё же ставит им два непримиримых “нуля”.
Апологии Церкви не приемлет он и в главе «Просвещение». Гоголь считает, что “безумна и мысль ввести какое-нибудь нововведение в Россию, минуя нашу Церковь”, Толстой, не оставив на полях этой главы никакого знака, подытоживает её ценность “нулём с плюсом”.
Не жалует он и льстящие самолюбию монарха отзывы Гоголя о нём (главы «Исторический живописец Иванов» — отметка “единица”, «Занимающему важное место» — та же “единица”, «О лиризме наших поэтов» — опять “единица”). В главе «О лиризме» Гоголь, как считает Толстой, чрезмерно превозносит Николая I. Смущают его и ссылки на Пушкина, который якобы тоже был среди его почитателей. Совет Гоголя, даваемый царю, — стать “образом Того на земле, который и сам есть любовь”, — кажется Толстому страшной натяжкой.
Вообще он недоволен гоголевской напыщенностью, велеречивостью, сентиментальными передержками. Из-за этого он не приемлет и главу «Карамзин», где автор с восторгом пишет, что Россия любит правду и что в русской печати можно говорить что угодно. За «Карамзиным» стойко закрепляется карающая “единица”.
Преувеличения преследуют Гоголя на каждом шагу. То он (в главе «Об “Одиссее”, переводимой Жуковским») возвещает, что с выходом этого перевода жизнь в России пойдёт совсем по-другому (отметка Толстого — “единица с минусом”), то даёт советы жене и мужу, как раскладывать на семь куч доход и как его тратить (глава «Чем может быть жена для мужа в простом домашнем быту, при нынешнем порядке вещей в России» (отметка “единица”), то рекомендует помещику жечь ассигнации, чтоб мужик не подумал, что тот старается ради денег, бить изредка мужика по щекам, а потом читать ему Евангелие (глава «Русский помещик», оценка — “ноль”), а дающему милостыню — как сопровождать её разными поученьями (глава «О помощи бедным», отметка — редкая у Толстого — “двойка”).
Претит Толстому и, как ему кажется, слишком официозный гоголевский “патриотизм” (глава «Нужно любить Россию», отметка — “единица”), хотя Гоголь в «Светлом воскресенье» пишет совсем другое: “Лучше ли мы других народов? Ближе ли жизнью ко Христу, чем они? Никого мы не лучше, а жизнь ещё неустроенней и беспорядочней всех их”.
Толстой в 1909 году как будто не замечает этого высказывания (вся глава на этот раз остаётся чистой), в то время как, читая «Переписку» в издании Кулиша, он отмечает «Светлое воскресенье» не одной “пятёркой”, ещё и тремя плюсами.
О чтении этой главы стоит сказать особо. В 1887 году Толстой перечёркивает всё её начало, но, дойдя до строк, где говорится, что узы, связывающие нас с небесным Отцом, сильней земного кровного родства, ставит Гоголю “пятёрку” с тремя плюсами. Такого же высокого отношения удостаивается гоголевская характеристика человека XIX века.
Это человек, для которого ум — превыше всего: превыше сердца, добродетели, любви к заблудшему и павшему. “Может, одной капли любви к нему было достаточно, — пишет Гоголь, — для того, чтобы возвратить его на прямой путь. Будто бы дорогою любви было трудно достигнуть к его сердцу”. Но человеку XIX века “нет нужды до страданий” соседа, всё человечество готов обнять он, а соседа не обнимет. А если сосед ещё и павший, ему бы только не видать гноя ран его. Он даже не хочет услышать исповеди его, боясь, чтобы не поразилось обоняние его смрадным дыханием уст несчастного, гордый благоуханием чистоты своей.
Вдоль этого отрывка, нанизанные одна за другой на карандашную прямую, уходят вниз страницы “пятёрки” Толстого.
Особый пункт воссоединения Гоголя и Толстого — неприятие гордыни. Гоголь выделяет два вида гордыни человека XIX столетия — “гордость чистотой своей” и “гордость ума”. Более всего развилась и поразила душу этого человека “гордость ума”. “Поразительно: в то время, когда уже было начали думать люди, что образованием выгнали злобу из мира, — пишет Гоголь, — злоба другою дорогою, с другого конца входит в мир, — дорогою ума, и на крыльях журнальных листов, как всепогубляющая саранча, нападает на сердца людей повсюду”. Толстой отмечает этот абзац “пятёркою” с тремя плюсами.
Ибо “гордость ума” — это и его враг, его идейный противник. От неё, от этой гордости, произошло самое страшное — обезбоживание русского народа. Разглядев её в «Переписке», Гоголь как предсказал появление двух её обличителей — Достоевского и Толстого.
Толстому не по душе суждения Гоголя об особости России и всего русского. Он видит в них ту же напыщенность, что и в восхвалениях царя и Церкви. Магический идеализм Гоголя (искусство способно изменить жизнь) кажется ему проявлением “робкого ума”, как он скажет о Гоголе в своей юбилейно-неюбилейной статье о нём.
Эта статья, всё-таки написанная им, будет опубликована 24 марта 1909 года в газете «Русское слово». “Гоголь — огромный талант, — напишет в ней Толстой, — прекрасное сердце и небольшой, несмелый, робкий ум.
Отдаётся он своему таланту — и выходят прекрасные литературные произведения, как «Старосветские помещики», первая часть «Мёртвых душ», «Ревизор» и в особенности — верх совершенства в своём роде — «Коляска». Отдаётся своему сердцу и религиозному чувству — и выходят в его письмах, как в письме «Значение болезней», «О том, что такое слово» и во многих-многих других, трогательные, часто глубокие и поучительные мысли”.
Толстой называет «Переписку» лучшим произведением сердца Гоголя. Он не согласен с Белинским, главный упрёк которого в адрес этой книги был упрёк в её неискренности. Между прочим, в библиотеке Толстого в Ясной Поляне имеется печатный экземпляр письма Белинского Гоголю, изданный в 1906 году с предисловием С. А. Венгерова. На нём отметки Толстого, относящиеся к лету 1909 года. Очевидно, Толстой намеревался “ответить” Белинскому, да так и не написал этот ответ.
Не станем разбирать, на чём именно останавливает своё внимание Толстой в письме Белинского к Гоголю, скажем только, что в чём-то он соглашается с критиком (в частности, с тем, что России нужны не проповеди, а права и законы, или в том, что “титло поэта, звание литератора у нас давно уже затмило мишуру эполет и разноцветных мундиров”), но своими пометами даёт понять, что не приемлет ни его наглого тона, ни обвинения Гоголя в том, что тот одновременно кадит Богу и сатане. Против утверждения Белинского, что русские — глубоко атеистический народ, Толстой ставит одновременно восклицательный и вопросительный знаки.
Знак вопроса возникает и напротив пренебрежительной фразы Белинского о “каком-то Боге”. “Какой-то Бог” — так мог написать только атеист, и оттого, я думаю, оценка Белинского как бойкого представителя низменной точки зрения толпы, данная в письме к Страхову, для Толстого 1909 года остаётся в силе.
Своё желание — издать «Переписку» — он осуществил. Она была напечатана (с сокращениями) в «Посреднике» в 1888 году. Последний раз Толстой читал книгу Гоголя в феврале 1910 года.
Такова краткая летопись его отношений с этим замечательным творением Гоголя. Для него эта книга была переходом. Переходом от первого тома «Мёртвых душ» к тому второму, который должен был вывести Гоголя к “храму”, как он именовал итог странствий Чичикова и своего собственного пути.
В письме к Жуковскому, опубликованному в четвёртом томе издания Тихонравова вслед за «Перепиской» и прочитанному в 1909 году Толстым, Гоголь говорит о себе: “В самом деле, не моё дело поучать проповедью. Искусство и без того уже поученье. Моё дело говорить живыми образами, а не рассужденьем”. Толстой решительно приветствует это заявление, помечая его и карандашной чертой, и “NВ”.
Он подчёркивает и те места, где Гоголь сознаётся в неудаче с «Перепиской», в том, что он “сбил с толку многих” и что этот урок ему на пользу. Толстой отчёркивает в этом письме огромный кусок, посвящённый возврату Гоголя к “милому искусству”. “Что пользы поразить позорного и порочного, выставя его на вид всем, если не ясен в тебе самом идеал ему противуположного прекрасного человека?” — спрашивает Гоголь и продолжает: “Как осмеивать исключенья, если ещё не узнал хорошо те правила, из которых выставляешь на вид исключенья? Это будет значить разрушить старый дом прежде, чем иметь возможность выстроить на место его новый. Но искусство не разрушенье. В искусстве таятся семена созданья, а не разрушенья... Искусство есть примиренье с жизнью!”
Идеал, прекрасный человек, примиренье с жизнью — это опоры и самого Толстого. Гоголевский выход из «Переписки», выход, знаменующий собой попытку вернуться к искусству, но вернуться уже в ином качестве, может быть (судя по эпическому началу второго тома «Мёртвых душ») в качестве писателя, чрезвычайно близком Толстому, — вот чего не мог не понять Толстой, читая это письмо к Жуковскому.
Тут завершается его работа над книгой Гоголя, названного им “подвижником”, ибо «Переписка с друзьями» и есть подвиг — подвиг очищения и возвышения, к которому каждый день принуждал себя Толстой.