Бабель на фоне современников

Он сидел, прислонившись к дереву. Сапоги его торчали врозь.

– Наскочит шляхта – насмешку сделает. Вот документ, матери отпишешь, как и что...

Не спуская с меня глаз, он бережно отвернул рубаху. Живот у него был вырван, кишки ползли на колени, и удары сердца были видны...

– Нет, – ответил я и дал коню шпоры...

Обведённый нимбом заката, к нам скакал Афонька Бида.

– По малости чешем, – закричал он весело. – Что у вас тут за ярмарка?

Я показал ему на Долгушова и отъехал.

Они говорили коротко – я не слышал слов. Долгушов протянул взводному свою книжку. Афонька спрятал её в сапог и выстрелил Долгушову в рот” («Смерть Долгушова»).

Чтобы яснее была видна новизна бабелевского художественного метода, сравним эту сцену с тем, как сходная коллизия описана в романе А. Фадеева «Разгром».

Коллизия, собственно, не сходная, а Совершенно та же. Роль, которую у Бабеля играет Лютов, у Фадеева отдана Мечику, роль Долгушова – смертельно раненному Фролову, роль Афоньки – врачу отряда Сташинскому.

У Фадеева ситуация описана, так сказать, в лучших традициях старой литературы:

“– Это бром, выпей, – настойчиво, строго сказал Сташинский.

Взгляды их встретились и, поняв друг друга, застыли, скованные единой мыслью... «Конец», – подумал Фролов и почему-то не удивился – не ощутил ни страха, ни волнения, ни горечи... Он опустил веки, и, когда открыл их снова, лицо его было спокойным и кротким.

– Случится, будешь на Сучане, – сказал он медленно, – передай, чтоб не больно там убивались... Все к этому месту придут... да?.. Все придут, – повторил он с таким выражением, точно мысль о неизбежности смерти людей ещё не была ему совсем ясна и доказана, но она была именно той мыслью, которая лишала личную – Его, Фролова – смерть её особенного, отдельного, страшного смысла и делала её – эту смерть – чем-то обыкновенным, свойственным всем людям”.

Ритм, синтаксис, конструкция фразы, все интонации этой прозы – типично толстовские. Да Фадеев и не скрывал никогда, что считает себя учеником Толстого. Однако он при этом наивно полагал, что воспримет литературные, так сказать, чисто художественные достижения Толстого, отринув неприемлемое для него толстовское мировоззрение. Он не собирался учиться у Толстого думать, чувствовать, постигать и осознавать мир. Он хотел лишь одного: учиться писать у Толстого.

Но оказалось, что учиться писать у Толстого – это и значит учиться у него главному: отношению к жизни.

Вместе с синтаксисом Толстого, вместе с ритмом и интонациями толстовских фраз Фадеев невольно усвоил толику толстовского миропонимания. Подобно толстовскому Ивану Ильичу, Фролов у Фадеева умирает Как философ. Умирает, сознавая, что нечто бесконечно важное происходит сейчас с Душой его.

Долгушов у Бабеля умирает совсем иначе. “Они говорили коротко – я не слышал слов. Долгушов протянул взводному свою книжку. Афонька спрятал её в сапог и выстрелил Долгушову в рот”.

Мы так ничего и не узнаем о тех словах, которые Долгушов сказал Афоньке, прежде чем тот выстрелил ему в рот. И разумеется, не только потому, что Лютов этих слов не расслышал. Очевидно, если бы мы даже и слышали эти его последние слова, мы всё равно не узнали бы ничего нового о его предсмертных чувствах и мыслях кроме того, что нам на этот счёт уже известно. А известно нам только то, что Долгушов выразил одной-единственной короткой фразой: “Патрон на меня надо стратить”. Словно в том, что ему предстоит, самое главное и самое для него досадное – это то, что придётся пойти на какие-то незапланированные затраты и израсходовать на его личные нужды патрон, предназначавшийся для других целей.

В отличие от толстовского Ивана Ильича и фадеевского Фролова, Долгушов, как видно, ни секунды не сомневается в том, что ему Правильно умирать.

Фролов у Фадеева в конце концов тоже приходит к такому сознанию. Но приходит не сразу, а победив долгие и мучительные сомнения, преодолев страх смерти, ужас перед тем, что он должен превратиться в ничто. Что касается Долгушова, то ему вроде и преодолевать-то нечего. Он изначально исходит из того, что ему Правильно умирать.

Долгушов – живой человек, из мяса и костей. Ему больно. Мы видим, как бьётся его сердце. И убить его страшно.

Но вот Афоньке, оказывается, это не только не страшно, но даже совсем просто. Об этом нам говорит само описание совершённого им поступка. Вернее, даже не описание, а сообщение, сделанное полуфразой, чуть ли не придаточным предложением. Одна короткая фраза включает в себя два действия, два поступка Афоньки: “спрятал её в сапог и выстрелил Долгушову в рот”. Интонация фразы, само её синтаксическое построение ощутимо показывают, что выстрелить Долгушову в рот для Афоньки – такое же ясное, простое, само собой разумеющееся действие, как спрятать в сапог бумагу.

В старой литературе человек, переступивший через чужую жизнь, сразу становился не таким, каким он был за минуту до этого. В нём мгновенно происходила какая-то неуловимая перемена. И в глазах окружающих, и в собственных своих глазах он становился Убийцей. На весь облик его ложилась Каинова печать:

И опять идут двенадцать,

За плечами – ружьеца.

Лишь у бедного убийцы

Не видать совсем лица.

(А. Блок. Двенадцать)

Афонька Бида выстрелил Долгушову в рот, и в мире ничего не изменилось. И в самом Афоньке ничего не изменилось тоже. Он выстрелил Долгушову в рот так же просто и легко, как поделился бы с ним щепоткой табаку.

Короткая фраза говорит об этом красноречивее любых многословных описаний, точнее любых рассуждений. То, что для бывшего кандидата прав Петербургского университета Лютова – Немыслимо, невозможно, для Афоньки, как выражаются в таких случаях герои Зощенко, – “не вопрос”. И бывший кандидат прав видит в этом несомненное превосходство Афоньки перед ним, интеллигентом, очкариком. А свою неспособность совершить невозможное воспринимает как ущербность:

“ – Афоня, – сказал я с жалкой улыбкой и подъехал к казаку, – а я вот не смог.

– Уйди, – ответил он, бледнея, – убью! Жалеете вы, очкастые, нашего брата, как кошка мышку...

И взвёл курок.

Я поехал шагом, не оборачиваясь, чувствуя спиной холод и смерть.

– Вона, – закричал сзади Грищук, – ан дури! – и схватил Афоньку за руку.

– Холуйская кровь! – крикнул Афонька. – Он от моей руки не уйдёт!”

Нечто похожее происходит и у Фадеева в «Разгроме». На ужас Мечика, не умеющего принять нечеловеческую эту коллизию, Сташинский реагирует совершенно так же, как Афонька Бида на жалкую слабость Лютова:

“Сташинский, стоя спиной к Фролову, протянув на свет дрожащие руки, наливал что-то в мензурку.

– Обождите!.. Что вы делаете? – крикнул Мечик, бросаясь к нему с расширенными от ужаса зрачками. – Обождите! Я всё слышал!..

Сташинский, вздрогнув, повернул голову, руки его задрожали ещё сильнее... Вдруг он шагнул к Мечику, и страшная багровая жила вздулась у него на лбу.

– Вон!.. – сказал он зловещим придушенным шёпотом. – Убью!..

Мечик взвизгнул и, не помня себя, выскочил из барака”.

Реакция у Сташинского – совершенно та же, что у Афоньки. С тою лишь, казалось бы, не слишком существенной разницей, что Сташинский ограничился чисто словесной угрозой, а Афонька – существо не столь цивилизованное и потому более непосредственное – готов был немедленно эту свою угрозу осуществить.

На самом деле, однако, разница тут велика.

Острое желание немедленно убить – нет, даже не убить, а раздавить Мечика, как какую-нибудь последнюю нечисть, погань, паука или таракана, – Сташинский почувствовал потому, что в инстинктивном ужасе Мечика перед тем, что он, Сташинский, должен был совершить, он усмотрел стремление Остаться Чистеньким. Остаться чистеньким – это значит переложить свою ответственность на чьи-то чужие плечи. Он этого делать не собирается. Он готов нести своё страшное бремя. Но это вовсе не значит, что ему легко.

Мечик даже не способен понять всё величие души Сташинского – таков подтекст этой сцены. Рядом со Сташинским он – не человек. Скорее крыса какая-то, вызывающая невольную гадливость: “Мечик Взвизгнул и, не помня себя, выскочил из барака...”

Афонька готов был убить Лютова совсем по другой причине. Объясняет эту причину загадочная, казалось бы, даже бессмысленная в этом контексте его реплика: “Холуйская кровь!.. Он от моей руки не уйдёт!”

Бывший кандидат прав должен быть уничтожен, потому что он не смог порвать пуповину, связывающую его со старым миром, с прежней, ненавистной новым людям системой христианских ценностей. Он – пленник, раб, холуй этой ненавистной ему старой морали.

Вина Лютова, самый страшный, Непрощённый грех его не в том, что он не способен убить человека. Если бы тут дело было просто в слабости, в малодушии, в трусости – это бы ещё полбеды. Но Акинфиев не без основания подозревает Лютова в том, что он “патронов не залаживал” по соображениям сугубо Идейным. Акинфиев подозревает Лютова в том, что тот не хочет убивать не потому, что боится крови, но потому, что он “Бога почитает”. А тут уже не просто слабость. Тут – Измена.

Акинфиев разоблачает Лютова – как если бы он угадал в нём вражеского лазутчика. Как человека, долго – и довольно успешно – притворявшегося Своим и вдруг, невзначай обнаружившего свою чужую природу.

Признаваясь Афоньке в том, что он не смог пристрелить Долгушова, Лютов признаётся ему не только в своей человеческой слабости. Жалкая улыбка, с которой он делает своё признание, означает ещё и признание того печального обстоятельства, что вся его так называемая “закадычная дружба” с Афонькой, вся их прежняя близость была основана на обмане, на сплошном его, Лютова, притворстве. И вот теперь этот обман раскрылся, его постыдная тайна вышла наружу. Окончательно и неопровержимо выяснилось, что он – не такой, как они. Он с ними не одной крови.