Вальтер Скотт, Карамзин, Пушкин

Необходимость связать программные произведения родной литературы с ключевыми текстами западноевропейской словесности остро ощущается учителями, а нередко и самими учащимися. Как правило, эта потребность остаётся вовсе нереализованной или воплощённой частично и мимоходом. Задача настоящей статьи — увидеть связи романа В. Скотта “Уэверли, или 60 лет назад”, повести Н. М. Карамзина “Марфа Посадница” и “Капитанской дочки” А. С. Пушкина в широкой историко-культурной и литературной перспективе.

Перечисленные произведения объединяет, прежде всего, сам жанр исторического повествования. В. Скотт — первооткрыватель этой формы в новеллистике XIX века. “Уэверли” — первый его роман, эталон для последующих опытов европейской словесности в названном жанре. Как станет видно из дальнейшего, связь русской исторической беллетристики с западными образцами осуществляется не только на уровне жанровых канонов, но и в плане отдельных сюжетных ходов, в построении романного пространства, в способах типизации действующих лиц и событий.

Исторический роман — парадоксальная форма литературы. История, по известному высказыванию, не знает сослагательного наклонения. Сюжет романа — заведомый вымысел, допущение, предположение. Вместе с тем сама природа События как Существенного, Значимого, Из ряда вон выходящего роднит исторический и художественный факты, противопоставляя их обыденности. Именно переломное, Осевое время является плодотворным и для развития человечества в рамках самой истории, и для осмысления происходящего в формах исторического романа.

Эпохи сложения единой нации и строительства единого государства, как правило, гармоничны в своих результатах. Но в истоках своих — это Смутные времена, связанные с болезненным отказом от всего косного в этническом опыте, с поиском новых путей для исторического творчества нации.

Написанные практически в одно время “Марфа Посадница” (1803) и “Уэверли” (1805–1814) осмысляют именно такие поворотные моменты в социально-историческом развитии России и Великобритании.

Проблематику английского романа сжато можно сформулировать так: государственное объединение Англии и Шотландии в 1707 году не означало мгновенного устранения различий в образе жизни цивилизованной равнины и “диких” горцев. Ещё менее могли правительственные акты обеспечить единство политических симпатий, религиозных верований и национальных чувств. Очевидные противоречия вылились в восстание шотландцев 1745 года, потерпевшее поражение в битве при Коллодене. В послесловии к “Уэверли” В. Скотт отмечает, что поражение горцев повлекло кардинальные политические, экономические и социальные метаморфозы в Шотландии, заложившие фундамент подлинного единства британской нации.

Тема повести Н. М. Карамзина — подъём национальной государственности после татаро-монгольского ига. Перед русской нацией XV века встал вопрос о выборе Столбовой дороги исторического развития: развивать ли свои самобытные, национально и религиозно специфичные традиции или обратиться к перспективам западноевропейского пути. Условно первый из этих путей можно назвать московским, а второй — новгородским.

Новгородская модель исторического развития уходит корнями в первовремя русской государственности. Её двойственность ярко воплощают фигуры Рюрика и Вадима: призванному извне варяжскому князю противостоит сын исконной демократии — воли-вольности народной. По мысли В. Н. Топорова, именно такое соотношение власти и воли несло в себе зёрна будущей русской цивилизации: “в Новгороде закладывались отдалённые подступы к тому, что получило развёрнутое продолжение в историческом творчестве Петра I”.

Вместе с тем вольность новгородская была чревата предпочтением региональных (Запад, Литва) и профессиональных (торговля) интересов в ущерб общерусским. Московское княжество строилось на принципе власти единодержавной в интересах единства национального. Выбор этого пути определялся печальным опытом предшествующей раздробленности, в свете которого иную цену получал и опыт новгородской демократии: “Привыкшие к выгодам торговли торгуют и благом народа”.

Если в плане социально-политическом выбор между московским и новгородским путями развития был возможен и необходим, то с точки зрения духовной двух правд быть не могло: одна правда и одна кривда. Обе стороны исторического противостояния отчётливо понимали, что гораздо важнее того, что Они думают о судьбе России, то, что Бог мыслит о ней в вечности.

Новгородская повесть о событиях 1478 года подчёркивает атмосферу лжи, раздоров, царившую в городе: “И бысть в Новегороде молва велика, и мятеж мног, и многа лжа неприазненна. И разделишася людие: инеи хотяху за князя, а инии за короля за литовьского... И бысть на лутьшии люди молва, яко те приведоша великого князя на Новгород, а то Богъ сердце-ведець и суди им, зачинающим рать и обидящим нас”.

Ещё жёстче оценки Московской повести о походе Ивана III на Новгород: “Аще бо християне нарицахуся, а дела их бяху горее неверных... въ крещении быша за великими князи православными, ныне же на последнее время, за двадцать лет до скончания седмыя тысящи, въсхотеша Отступити За латинского короля”.

Летописным повестям вторит народный духовный стих:

В Голубиной книге есть написано:

Кая земля всем землям мати,

Кое озеро всем озерам мати,

Кая река всем рекам мати,

Который город всем городам мати.

...Свята Русь-земля всем землям мати,

Ильмень-озеро всем озерам мати.

Не тот Ильмень, который над Новым градом,

Не тот Ильмень, который во Царе-граде,

А тот Ильмень, который во Турецкой земли

Над начальным градом Иеросалимом,

Выпадала с ёго матушка Иордань-река,

Иордань-река да всем рекам мати.

…При последнем будет при времени,

При восьмой будет при тысяци,

Правда будет взята Богом с земли на небо,

А Кривда пойдёт она по всёй земли,

По всёй земли, по всёй вселенныя,

По тем крестьянам православныим,

Вселится на сердца на тайныя...

По мысли народной, своё, новгородское Ильмень-озеро — малое подобие озёр цареградских и иерусалимских. Точно так же и крещенская прорубь в каждом селе — малая Иордань, в которой очищаются Христом наши грехи. Именно на таком духовном основании рождается средневековое представление о Руси как о Третьем Риме, который подобен Иерусалиму земному и тем самым Иерусалиму небесному. Пророчество о Третьем Риме относится не только к Москве, но и ко всем городам и весям Руси: два великих центра духовной и мирской власти пали, третий — их слабое, последнее, наихудшее из возможных подобие — стоит, а четвёртому не быть, ибо дальше, меньше, хуже, греховнее быть невозможно, не выходя за пределы мира и звания христианского. И вот кривда поселяется в этом последнем оплоте христианства.

Иерусалим, променявший небесные дары на земные блага, опустел по пророчеству Христа: “Се, оставляется вам дом ваш пуст” (Мф. 23, 38; Лк. 13, 35). Падение Новгорода отождествляется с гибелью Иерусалима: “И таково бе възмущение в них [новгородцах], яко же въ Иерусалиме бысть, егда предасть его Господь в руце Титове”.

Очевидно, что конфликт Англии и Шотландии в XVIII веке, так же как и противостояние Москвы и Новгорода в XV столетии, включали в себя не только вопрос о территориальном единстве государства, но и вопрос о духовном и культурном центре нации. Выбор той или иной этнической перспективы означал кардинальный поворот в историческом развитии.

Поход московского князя Ивана III на Новгород в 1478 году пришёлся на осевой рубеж русской культуры. В. Н. Топоров в своей книге “Святость и святые Древней Руси” особо подчёркивает тот факт, что в русло исторических преобразований включаются все политические, социальные и духовные силы того времени: “...происходит медленное, а потом всё более набирающее силу нарастание исторического творчества на Руси — и в народе, и в Церкви, и в государственной власти. На одном полюсе (народ) задача решается незаметно, как бы исподволь, если угодно, эгоистически и приземлённо. На другом полюсе (власть) всё делается обнажённо, нередко грубо, жестоко, не по-христиански. Церковь старается (и это ей не всегда удаётся) избежать крайностей”.

Этот краткий историографический очерк не только проясняет событийный контекст “Уэверли” и “Марфы Посадницы”, но и поможет нам выявить особенности Художественного воплощения обсуждаемых событийных, идеологических и духовных коллизий в жанре исторического романа.

Важнейшие категории национального менталитета Родная земля и Соотечественник В рамках исторического романа получают более конкретную форму — Родной дом и Герой сюжета.

В романе В. Скотта каждый дом непосредственно связан с историей. Замки Уэверли-Онор, Тулли-Веолан, Гленнакуойх предстают перед читателем как центры разных культур (средневековой английской, пограничной англо-шотландской и современной шотландской), как памятники и места значимых событий разных исторических эпох: “После битвы при Вустере король Карл целый день скрывался в Уэверли-Оноре, и в тот момент, когда отряд кавалерии приближался к замку, чтобы произвести обыск, леди Алиса послала своего младшего сына с горсткой слуг задержать неприятеля, хотя бы ценою жизни, пока король успеет спастись бегством”.

Вместе с тем на каждом из родовых гнёзд видны следы исторических метаморфоз, более или менее удачных приспособлений к новым временам и веяниям: “Дом был построен в ту эпоху, когда замки уже изжили себя, а шотландские зодчие ещё не овладели искусством создавать покойные дома для семейного жилья”. Не всякое преобразование происходит так постепенно и незаметно, что хозяева однажды замечают безнадёжный анахронизм своего жилища. В переломные эпохи продолжение жизни возможно лишь через разрушение, смерть и воскресение в новом качестве. Этому посвящена глава LXIII “Уэверли” “Следы опустошения”, в которой звучат пророческие слова блаженного дурачка из Тулли-Веолана: “Всё кончено... Все умерли”. Не забудем, что в итоге все герои живы, но каждый пережил внутреннюю катастрофу и прошлое ушло безвозвратно.

Ещё ярче видна связь родного дома с историей в “Марфе Посаднице”. Дом Марфы Борецкой прямо ассоциирован со всем Новгородом, а посадница сама пророчествует о судьбе родины: “Народ великодушный! Когда в глубокую ночь погаснет лампада в моём высоком тереме и не будет уже для тебя знаком, что Марфа при свете её мыслит о благе Новагорода, тогда скажи: “Всё погибло!””

Родовую природу дома в “Уэверли” подчёркивают не только генеалогии, гербы или фамильные реликвии, но, в первую очередь, семейные трапезы. Вспомним обеды в Уэверли-Оноре, Тулли-Веолане и клановый пир в Гленнакуойхе. В “Марфе Посаднице” семейное и общественное начала синтезируются в образе свадебного пира: “На другой день Новгород представил вместе и грозную деятельность воинского стана, и великолепие народного пиршества, данного Марфою в знак её семейственной радости”.

В шуме родового пира контрапунктом к теме единства возникает тема новгородского своеволия и грядущего опустошения дома. Вот как об этом рассказывает народная легенда: “Марфа Посадница зовёт Изосиму Соловецкого на обед: “Благослови, отче, пищу есть и пить”. Благословил Изосима пищу есть и пить. Сидят на пиру все князья и бояра, едят они — наедаются, пьют они — напиваются, разговорами забавляются. Сидит Изосима, притаился в переднем углу; поднял голову свою честную, воззрел он оком ясным на этих гостей напитущих: все-то они без голов сидят, не вином-то они напиваются — они кровью все обливаются. Воскорбел старец и от туги прослезился: жаль ему стало князей и бояр, жаль ему стало великого Новгорода.

Отобедали и начали благодарить Марфу Посадницу за её добро. Тут подходит к ней старец Зосима:

— Ай же ты, раба Божья, Марфа Посадница! Благослови ты мне Соловецкую Суму на странных прибежище, убогих пропитанье и братии на спасенье.

Жаль ей стало Сумы Соловецкой, не рада была она великому гостю и поскупилась:

— Не могу дать Сумы Соловецкой, Сума мне самой надобна.

Видит Изосима, что кривда сидит в Новгороде, а правда в небо взята. И скажет он последнее слово: “От моего здесь бытования сей дом будь пуст”. Так и стало по слову его”.

Повесть “Марфа Посадница”, написанную в 1803 году, можно рассматривать как первый этап в осмыслении Н. М. Карамзиным исторического конфликта Москвы и Новгорода. Эта тема органически войдёт в замысел “Истории государства Российского”, целью которой станет “показать, как Россия, пройдя через века раздробленности и бедствий, единством и силой вознеслась к славе и могуществу”. Примечательно, что именно к лету 1812 года “История...” дошла до царствования Ивана III и его новгородских походов.

Наполеоновское нашествие и Отечественная война дали новый импульс к осмыслению национальной идеи и факторов национальной истории не только первому российскому историку. Новое поколение, мыслители декабристского круга, к которым был близок в то время и А. С. Пушкин, так характеризовали “Историю государства Российского” и творческую позицию её создателя: “Он хорошо, да робко пишет”. Робость эта виделась в консервативных взглядах Карамзина на формы социально-политического устройства России, в нежелании искать иных ответов на вызов времени. Неслучайно в жанре исторического повествования После Карамзина, в том числе в творчестве А. С. Пушкина, в центр выходит не обобщённый образ дома и рода, но личность героя, вовлечённого в водоворот истории.

Герой европейского романа Нового времени — по преимуществу путешественник. В широком мифологическом контексте такой персонаж продолжает традицию героев-искателей волшебной сказки: он должен Покинуть дом, пройти огонь, воду и медные трубы, обрести себя, прежде чем вновь коснётся родного порога. Образ Уэверли как нельзя лучше соответствует нарисованной модели. Молодой английский офицер, колеблющийся и волнуемый страстями (как и положено носителю фамилии Waverly — от глагола to wave — колебаться), внезапно оказывается в центре национальной катастрофы, среди восставших шотландцев, многие из которых его близкие приятели и хорошие знакомые.

Поиск себя в противоречивом мире начинается для героя с отрицания прежних стереотипов. И здесь протягивается первая ниточка между Уэверли и Петрушей Гринёвым. Дядя Эверард Уэверли и Гринёв-старший проявляют поразительное сходство жизненных позиций. И тот, и другой с сомнением смотрят на скорые карьеры бывших сослуживцев при новой власти, но напутствуют юнцов одинаково: “Служи верно, кому присягнёшь”.

Старые рецепты всегда кажутся непригодными для нового времени. Молодым героям в водовороте событий видится главным — не стоять на месте, что-то делать, вырастать из детства, приобретать опыт — важно лишь само движение, всё остальное для них условно и временно. В таких ситуациях как никогда соблазнительна для новичка в жизненной игре позиция героя-авантюриста, воплощённого “образца” опытности.

Фергюса Мак-Ивора и Швабрина роднит тот дух случая, фавора и авантюры, который пронизывал ещё поколение назад целое общество: “Если бы Фергюс Мак-Ивор родился на 60 лет раньше, он не обладал бы своими теперешними манерами и знанием света, а родись он на 60 лет позднее, его честолюбие и жажда власти не имели бы той пищи, которую ему давало его настоящее положение”.

Параллель между героями-авантюристами В. Скотта и А. С. Пушкина неслучайна. “Уэверли”, несомненно, много значил для русского писателя. Скрытые отсылки к мотивам и темам английского романа мы находим не только в “Капитанской дочке”. В “Пиковой даме”, этом тонком “исследовании” темы авантюризма, мы читаем: “Германн... ощупал за обоями дверь и стал сходить по тёмной лестнице, волнуемый странными чувствованиями. По этой самой лестнице, думал он, может быть, Лет 60 назад, в эту самую спальню, в такой же час, в шитом кафтане, причёсанный a` l’oiseau royal, прижимая к сердцу треугольную свою шляпу, прокрадывался молодой счастливец...”

Выбор молодого героя между честью и обстоятельствами, между поднадоевшими вечными истинами и духом времени решается всё-таки в пользу традиций. Вечное не бывает неактуальным. Поведение Гринёва на суде и Уэверли на допросе совпадает в ключевой сюжетной подробности: ни тот, ни другой не вмешивают в юридическую тяжбу женщину.

Пары Гринёв и Швабрин, Уэверли и Фергюс Мак-Ивор достаточно прозрачны, чтобы останавливаться на них подробно. Укажем лишь, что и В. Скотт, и А. С. Пушкин не мыслят себе истории вне нравственных категорий, в одних лишь формах политического или личного прагматизма. Вспомним авторскую ремарку после казни Фергюса Мак-Ивора: “Он вышел на поле битвы, вполне осознавая на что он идёт... То, что он был храбрым и великодушным и обладал многими прекрасными качествами, сделало его лишь более опасным, и просвещённость, и образование только усугубляют непростительность его преступления... Этот юноша изучил и вполне понимал ту отчаянную игру, в которую пустился. Он бросал кости на графскую корону или гроб; и теперь справедливость и интересы страны не дозволяют брать ставку назад... Так в отношении побеждённого врага рассуждали в те времена даже храбрые и человечные люди. Будем от души надеяться, что хотя бы в этом отношении мы никогда больше не увидим таких сцен и не испытаем таких чувств, которые 60 лет назад считались вполне естественными”.

Новизна творческого подхода Пушкина и В. Скотта к разработке исторического материала заключается в том, что судьба отдельного человека в переломную эпоху оказывается моделью исторического выбора всего общества. Ю. М. Лотман пишет об этом так: “Гринёв — русский дворянин, человек XVIII века, с печатью своей эпохи на челе. Но в нём есть нечто, что не укладывается в рамки дворянской этики своего времени. Ни в одном из современных ему лагерей он не растворяется полностью. В нём видны черты более высокой, более гуманной человеческой организации, выходящей за пределы его времени. В этом глубокое отличие Гринёва от Швабрина, который без остатка умещается в игре социальных сил своего времени” (вспомним попутно название ключевой главы “Уэверли” — “Ни в чём не верен”).

Разрешение масштабных социально-исторических противоречий нравственным выбором каждого человека выглядело бы утопично и сентиментально, если бы эта проблема не возвращалась и у Пушкина, и у В. Скотта на уровне власть предержащего.

Образ Ивана III в повести Н. М. Карамзина — скорее символ московской власти и московского пути развития Руси. Пушкинские Екатерина и Пугачёв — те, кто живым человеческим участием и милостью, превосходящей социальную справедливость и юридическую законность, отвечает на вызов нестандартной жизненной и исторической ситуации: “Эта непоследовательность таит в себе возможность более глубоких исторических концепций, чем социально оправданные, но схематичные и социально-релятивные законы” (Ю. М. Лотман).

Там, где перспективы личностного и национально-государственного сотворчества выстраиваются авторами всерьёз, у них находятся штрихи и краски, позволяющие связать личные достоинства правителей с коренными чертами национальной психологии. Пир в ставке Пугачёва смыкается с описанными выше патриархальными родовыми пирами В. Скотта и Карамзина, а в отдалённой художественной и исторической перспективе с “общими местами” фольклорного эпоса (пиры князя Владимира, Круглый стол короля Артура и так далее).

Если же единство правителя с народом оказывается мнимым, то и ситуации их общения обретают заведомо ироничные и пародийные формы: “Покончив с этим делом, Карл Эдуард подъехал к первым рядам Мак-Иворов, соскочил с коня, попросил у старого Бэлленкейроха напиться из его фляжки и прошёл вместе с ними с полмили, расспрашивая об их родне и связях, ловко вставляя немногие известные ему гэльские слова... Затем он опять вскочил на коня, догнал конницу Брэдуордина, остановил её, обратил своё благосклонное внимание на всех старших офицеров и не пропустил даже младших; осведомился о здоровье их супруг, похвалил коней...

— Ах, мой друг, — сказал он, возвращаясь на своё обычное место в колонне, — как моё ремесло странствующего принца бывает порой скучно. Но надо крепиться! В конце концов, мы ведём большую игру!”

Любопытную параллель к вальтерскоттовскому эпизоду представляет пушкинский набросок 1835 года. В нём соединяется имитация западноевропейских романных стереотипов с юмором народного анекдота о встрече с великим человеком:

“— И ты тут был? Расскажи, как это случилось?

— Изволь: я только расплатился с хозяином и хотел уж выйти, как вдруг слышу страшный шум; и граф сюда входит со всею своею свитою. Я скорее снял шляпу и по стенке стал пробираться до дверей, но он увидел меня и спросил, что я за человек. — “Я, Гаспар Дик, кровельщик, готовый к вашим услугам, милостивый граф”, — отвечал я с поклоном — и стал пятиться к дверям, но он опять со мной заговорил и безо всякого ругательства. — “А сколько ты вырабатываешь в день, Гаспар Дик?” — Я призадумался: зачем этот вопрос? Не думает ли он о новом налоге? На всякий случай я отвечал ему осторожно: “Милостивый граф, — день на день не похож; в иной выработаешь пять и шесть копеек, а в другой и ничего”. — “А женат ли ты, Гаспар Дик?” — Я тут опять призадумался: зачем ему знать, женат ли я? Однако отвечал ему смело: “Женат”. — “И дети есть?” — “И дети есть”. (Я решился говорить всю правду, ничего не утаивая.) — Тогда граф оборотился к своей свите и сказал: “Господа, я думаю, что будет ненастье; моя абервильская рана что-то начинает ныть. — Поспешим до дождя доехать; велите скорее седлать лошадей””.

Прототекст подобных пародийных сюжетов мы находим в средневековых сказаниях о грозном правителе, в том числе в русской сказке “Гуси с Руси”: “Рубил крестьянин в лесу дрова. Подъезжает к нему незнамой человек и говорит:

— Бог-помощь тибе, человек доброй! Скажи-ко не солги, по много ли нарубишь ты этих дров в день сажен и по много ли заработываешь деньгами на этих дровах?

— А что тибе нужно знать? Что ты за ревизор ко мне приехал в лес? Поезжай-ка туда, отколя приехал!

— Сделай отеческу милость, — стал говорить опять незнамой человек мужику, — скажи, пожалуйста!

— Что тибе это нужно? Приехал ты суды останавливать мою работу; поезжай ты от меня, грех мирской, не наводи ты меня на грех!

— Сделайте милость, скажите, — стал опять баеть незнамой человек, — явите отеческу милость, приведите меня в узнанье: по скольку вы заработываете в день? Тоже я, по крайней мере, худо-некорыстно, буду вам царь и это нужно узнать царю...”

Очевидно, что во всех повествованиях, посвящённых теме сложного исторического выбора, помимо “голоса” главного героя и “голоса” правителя весомо звучит Глас народа, в котором скрыт глас Божий.

В романах В. Скотта народный голос обычно отдан слуге, придворному шуту, природному дурачку: “Он — юродивый, сэр. Почти в каждом городе у нас по такому”. Символический характер слов и действий блаженных хорошо заметен в “Уэверли”: дурачок из Тулли-Веолана спасает дочь хозяина от нового английского Быка лорда Килланкьюрейта, а позже самого хозяина от преследования судебной системы Джона Буля.

В русской традиции голос юродивого особенно отчётливо слышен на фоне всеобщего безмолвия. Примеры едва ли необходимы.

Таким образом, изображение социальных процессов в историческом романе XIX века включает помимо масштабных антитез (Англия/Шотландия, Москва/Новгород) оппозиции личных выборов и перспектив. Ключевыми персонажами повествований оказываются обыкновенный человек, правитель и юродивый. В их лице факторами исторического процесса выступают человеческая личность, социальная власть и Бог. Роман (бессмертное произведение) совмещает тем самым жанры истории личной и национальной, художественной и реальной, политической и духовной. Здесь закладывается фундамент и намечается отчётливая перспектива Нового восприятия истории в культуре XX столетия: история мыслится не только как объективная цепь причин и следствий, но и как субъектно зависимый, непредсказуемый в своих значениях и последствиях диалог человека с миром.