Дыхание Чейн – Стокса
Из книги
Скуки не было
.
Смысл этого странноватого названия поймут не все. Но многие из тех, для кого 5 марта 1953 года стало важной вехой в их жизни, сразу сообразят, в чём тут дело.
А для меня за этими словами встаёт ещё и такая история.
Был у меня такой знакомый — Юра Гастев. Когда меня с ним знакомили, я сразу подумал, что это, наверное, “сын Гастева”. Так оно и оказалось.
Отец Юры был “тот самый Гастев”, Алексей Капитонович, известный в 20-е годы поэт, основатель Центрального института труда, учёный, уже тогда предвосхитивший некоторые идеи, на основе которых позже возникла новая наука — кибернетика. В 1938 году он был арестован и сгинул в сталинских лагерях. Но когда я спросил у приятеля, познакомившего нас, правда ли, что Юра — сын “того самого Гастева”, тот обиженно возразил, что правильнее было бы говорить, что Алексей Капитонович — это отец “того самого Гастева”, то есть Юры.
Юра и в самом деле был человек, быть может, не менее замечательный, чем его знаменитый отец. Я знал его мало — видел, наверно, всего два или три раза в жизни. Но в один из этих разов он показал мне только что вышедшую свою книжечку, вокруг которой — сразу по её выходе в свет — разгорелся крупный скандал.
Книжка была специальная. Вообще-то это была его диссертация. В жизни своей Юра занимался разными вещами: математикой, философией, участвовал в выпуске правозащитного бюллетеня
Хроника текущих событий
, из-за чего в конце концов вынужден был эмигрировать (закончил он свои дни в Америке, в городе Бостоне) и даже писал совсем недурные стихи. Но диссертацию свою он защитил на сугубо специальную тему (то ли по математике, то ли по математической логике), и понять её я, разумеется, был не в состоянии. Показывая её мне, Юра, конечно, и не предполагал, что она может меня заинтересовать сама по себе.
А о скандале я уже слышал: среди тех, кого автор благодарил за помощь, оказанную ему в его работе, был назван академик А. Д. Сахаров, упоминать которого в то время можно было только поливая его бранью и отмежёвываясь от его крамольных идей.
Когда Юра показал мне оборот титульного листа с перечнем фамилий, в числе которых была и фамилия опального академика, я сказал, что да, мол, уже слышал про это. Но он, не отнимая книгу от моих глаз, ткнул пальцем в другую, следующую строчку, слегка отстоящую от общего списка: “Особую благодарность автор выражает профессорам У. Х. Чейну и Л. А. Стоксу, без помощи которых эта книга никогда бы не увидела свет”.
Я, конечно, сразу сообразил, кто такие У. Х. Чейн и Л. А. Стокс (за точность инициалов не ручаюсь), и чем был обязан им автор. Но оказалось, что за этими строчками не только намёк на всем нам хорошо известные обстоятельства, но целая история, которую он тотчас же нам рассказал.
5 марта 1953 года Юра встретил, кажется, уже на воле: свой срок в сталинском лагере он к тому времени уже отсидел.
Не могу сказать точно, не знаю, попал он туда как ЧСИР — член семьи изменника родины — или пришили ему какую-то свою, отдельную статью. Но это, наверно, особой роли не играло, как и срок, который ему намотали, поскольку все зэки, сидящие по политическим статьям, знали, что и после окончания срока их всё равно на волю не выпустят, а если и выпустят, то скоро опять возьмут, повторно. Так что даже оказавшись — по счастливой случайности — на воле, Юра не переставал чувствовать себя лагерником.
Итак, 5 марта 1953 года. Как гром среди ясного неба грянуло известие о болезни вождя. А затем — бюллетени, где мелькали малопонятные, а то и вовсе непонятные простому человеку слова и выражения: “поражение стволовой части мозга”, “кислородная недостаточность”, “больной находится в стопорозном состоянии”... И среди них — самое непонятное из непонятных: “Дыхание Чейн-Стокса”.
С тревогой и надеждой вслушивались тогда в эти передававшиеся по радио бюллетени миллионы людей.
С тревогой и надеждой вслушивались в них и зэки. Но у них и тревога была другая (неужели выживет?), и надежда тоже — своя (а может, всё-таки подохнет?).
Юрины друзья-солагерники не в силах были томиться этой неизвестностью. Но отыскался среди них какой-то зэк с медицинским образованием, может быть, даже профессор, — и подступились они к нему с расспросами. И кто-то из них спросил:
— А дыхание Чейн-Стокса — это что значит?
— А дыханье Чейн-Стокса, — усмехнувшись, ответил “профессор”, — это, братцы, значит полный п...дец.
И до знакомства с Юрой Гастевым, до этого его замечательного рассказа мы с друзьями каждый год 5 марта собирались и пили за этот красный день календаря, круто изменивший всю нашу жизнь. Но после того как я услышал эту историю, на всех таких наших посиделках я всегда норовил провозгласить тост “за профессоров Чейна и Стокса”.
И это было справедливо. Ведь все мы (во всяком случае, многие из нас) “профессорам Чейну и Стоксу” были обязаны не меньше, чем Юра Гастев.
Упоминанием “профессоров Чейна и Стокса” на титуле своей диссертации Юра не ограничился. Однажды он ещё раз вернулся к этой теме, осветив её в стихотворении, которое озаглавил:
Новогодний тост 1954 года
. Не могу не привести его тут:
В этот праздник, такой новогодний,
Я напьюсь, как последний скот.
Я ужасно доволен сегодня,
Хоть и жалко мне старый год.
Старый год... Славный год, чёрт возьми его!
Чёрный год для проклятых грузин.
Будем пить до зелёного змия
За конец остальных образин!
Долгой будет весёлая пьянка,
Хватит водки и винегрета.
Не страшны нам ни Кремль, ни Лубянка,
Наплевать нам на все запреты.
Провожая ушедший год,
Мы дружнее содвинем бокалы,
Чтоб ещё лет на тридцать вперёд
Дважды в год по вождю подыхало!
Тут надо сделать одно небольшое, но важное пояснение, которое Юра, читая эти стихи, никогда не забывал оговорить. Строчка “чёрный год для проклятых грузин”, неизменно подчёркивал он, относится только к двум грузинам — Сталину и Берии. И ни к кому больше.
К тому времени, к которому относился этот новогодний тост, то есть к 31 декабря 1953 года, я уже более или менее дозрел до того, чтобы думать и чувствовать заодно с его автором. Я даже сделал тогда некое, оказавшееся пророческим, научное открытие, которое сформулировал (разумеется, про себя и для себя) так: “Единственной движущей силой развития советского общества является смерть генерального секретаря”.
Но в тот день, когда я услыхал по радио про “дыхание Чейн-Стокса” и понял, что это “п...дец”, мною владели совсем другие чувства.
Только что я прочёл (в № 12
Дружбы народов
за 2000 год) статью недавно умершего моего коллеги и почти сверстника Юры Буртина. Собственно, это даже не статья. Скорее исповедь. Он так и назвал её:
Исповедь шестидесятника
. В этой своей исповеди Юра откровенно признаётся, что в свои студенческие годы был сталинистом.
“Что касается собственно отношения к Сталину, — пишет он, — то ни у меня, ни у подавляющего большинства окружающих, насколько я себе представляю, оно не носило характер какого-то экстатического поклонения, но признавалось само собой разумеющимся, что вождь всегда и во всём прав, мудр и что от него может исходить только хорошее...
На четвёртом курсе у нас была педагогическая практика в одной из ленинградских школ, и в день, когда объявили о смерти Сталина, я давал первый в своей жизни урок. Говорил сквозь слёзы, и все, кто был в классе, плакали: и мои восьмиклассники, и присутствовавшие на уроке ребята нашей группы, и руководившие практикой учителя”.
О том, какова цена была всем этим слезам, я, может быть, ещё скажу. Пока же отмечу, что даже самые искренние слёзы, проливаемые над гробом усопшего вождя, всё-таки не могут рассматриваться как серьёзное основание для того, чтобы считать всех плакавших сталинистами.
“Пожалуй, определяющей чертой моего сознания во всём, что касалось общественной жизни, — признаётся далее Буртин в своей
Исповеди...
, — можно считать его безындивидуальность и несамостоятельность. В этой сфере я мыслил как все, то есть, по сути дела, вовсе не мыслил, а лишь отражал, воспроизводил общепринятое”.
Вот это уже, как говорили тогдашние остряки, “ближе к телу”.
Но что говорить о Буртине, который был всё-таки несколькими годами моложе меня, если даже мой друг Эмка Мандель (Н. Коржавин) и тот признаёт, что какой-то (довольно, впрочем, короткий) период своей жизни тоже был сталинистом.
Это Эмка, который в 1944-м писал:
...И я готов бы встать за это грудью,
И я поверить не умел никак,
Когда насквозь неискренние люди
Нам говорили речи о врагах...
Роман (бессмертное произведение)тика, растоптанная ими,
Знамёна запылённые — кругом...
И я бродил в акациях, как в дыме.
И мне тогда хотелось быть врагом.
А год спустя, в 45-м:
Мы родились в большой стране, в России.
Как механизм губами шевеля,
Нам толковали мысли неплохие
ЭНе верившие в них учителя.
Мальчишки очень чуют запах фальши.
И многим становилось всё равно.
Возились с фото и кружились в вальсах,
Не думали и жили стороной.
Такая переменная погода!
А в их сердцах почти что с детских лет
Повальный страх тридцать седьмого года
Оставил свой неизгладимый след.
Эмка был на два года старше меня, но пониманием того, что творится вокруг, он опередил меня не на два года и даже не на пять, а по меньшей мере лет на десять. И не одного меня — всех нас, своих сверстников.
Помню, Камил Икрамов как-то сказал (шутя, конечно) Боре Балтеру:
— Ты, конечно, понимаешь, что я самый умный в нашей компании?
— Как? — простодушно удивился Боря. — А Эмка?
И вот Эмка, самый умный из нас, оказывается, тоже какое-то время был сталинистом. В чём же, однако, выражался этот его “сталинизм”?
Очевидно, в тех мыслях и ощущениях, которые выплеснулись в таком его стихотворении, написанном в том же 45-м:
Календари не отмечали
Шестнадцатое октября,
Но москвичам в тот день — едва ли
Им было до календаря.
Всё переоценилось строго,
Закон звериный был как нож.
Искали хлеба на дорогу,
А книги ставили ни в грош.
Хотелось жить, хотелось плакать,
Хотелось выиграть войну.
И забывали Пастернака,
Как забывают тишину.
Стараясь выбраться из тины,
Шли в полированной красе
Осатаневшие машины
По всем незападным шоссе.
Казалось, что лавина злая
Сметёт Москву и мир затем.
И заграница, замирая,
Молилась на Московский Кремль.
Там,
но открытый всем, однако,
Встал воплотивший трезвый век
Суровый жёсткий человек,
Не понимавший Пастернака.
Последнее четверостишие молва переиначила так:
А там, в Кремле, в пучине мрака,
Хотел понять двадцатый век
Не понимавший Пастернака,
Сухой и жёсткий человек.
Этот вариант я слышал ещё в студенческие годы: читая его (разумеется, вполголоса), говорили, что именно за эти вот строки Эмку и посадили. Эмка же от этого четверостишия всегда брезгливо отмахивался. И даже много лет спустя, когда отрекаться от него не было ему уже никакого резона, шумно отрекался, называя его пошлым и грубым. И доказывая, что ни при какой погоде не мог бы такого написать, неизменно повторял:
— Ведь я же тогда был искренним сталинистом!
А весь этот искренний сталинизм целиком и полностью сводился к признанию той несомненной тогда для него истины, что выиграть войну страна могла только вот с этим человеком во главе — суровым, жёстким, воплотившим трезвый век и не понимавшим Пастернака.
Нет, я всё-таки думаю, что ни Юра Буртин со своей духовной безындивидуальностью и несамостоятельностью, ни тем более Эмка Мандель со своими иллюзиями насчёт того, что без Сталина мы не выиграли бы войну, на самом деле никакими сталинистами не были.
Никогда не был идейным сталинистом и я.
Можно даже сказать, что я был убеждённым и последовательным антисталинистом.
Помню, в детстве я смотрел — уже далеко не в первый раз — один из самых знаменитых тогдашних и самых любимых мною фильмов
Ленин в Октябре
. И всегда особенно волновал меня там один кадр: последнее заседание ЦК, на котором решался вопрос о вооружённом восстании.
Самого заседания нам не показали, мы видели только ведущую в какую-то комнату застеклённую дверь. Стекло было непрозрачным, матовым. И вот за этим непрозрачным стеклом метались какие-то тени, неясные силуэты, звучали чьи-то голоса. (Знакомым, узнаваемым был там только один голос и только один силуэт — Ленина.) И как же мне хотелось тогда, чтобы дверь эта приоткрылась хоть на минуту, чтобы заглянуть туда, в ту комнату хоть одним глазком: узнать, как оно всё там было на самом деле. В чём-то я тут, наверно, был похож на того легендарного мальчика (было в моём детстве такое устное предание), который двадцать раз ходил на
Чапаева
, надеясь, что в какой-нибудь из этих разов раненый Василий Иванович в своей белой рубахе выплывет, не утонет. Вот так же и я, может быть, втайне надеялся, что эта заветная дверь вдруг откроется и я, глядишь, услышу ещё две-три какие-нибудь исторические фразы, а главное, увижу кого-нибудь из тех, кто был там ещё на том историческом заседании, кроме известных мне Ленина, Сталина, Свердлова и Дзержинского.
Но дверь эта так и не открылась. И вся (легальная, подцензурная) советская литература остановилась перед этой наглухо запертой дверью. По мере сил я старался если и не проникнуть сквозь эту запертую дверь, так хоть проделать какую-нибудь маленькую щёлочку в ней. И кое-какие щёлочки действительно проделал.
Сейчас я уже не помню, с чего это началось. Наверное, с потрёпанной, зачитанной книги Джона Рида
Десять дней, которые потрясли мир
, отыскавшейся в недрах родительской тахты, где хранились у нас пересыпанные нафталином старые, ненужные в повседневной жизни вещи. Что-то такое об этой книге я уже слышал. (Говорили о ней шёпотом, но — говорили.) И не только слышал, но и читал. И не где-нибудь, а у самого Сталина.
Сталин сказал, что всё это — сплошное враньё. “Джон Рид стоял далеко от нашей партии, — сказал он, — и попал на удочку сплетен”. Я читал этот сталинский отзыв собственными глазами и хорошо запомнил. Запомнил ещё такую, совсем уже презрительную сталинскую фразу: “Едва ли нужно доказывать, что все эти и подобные им арабские сказки не соответствуют действительности”.
Я готов был поверить Сталину: ведь Джон Рид и в самом деле, наверно, “стоял далеко от партии”. Уж во всяком случае дальше, чем Сталин.
И вот эта книга, о которой я столько слышал, оказалась в моих руках. И в предисловии к ней, написанном самим Лениным, я прочёл, что о событиях октября тысяча девятисот семнадцатого года в ней рассказано “с исключительной правдивостью”.
Естественно, я больше поверил Ленину. Тем более что в книге Джона Рида то и дело поминались то Троцкий, то Каменев, то Зиновьев, то Бубнов, то ещё кто-нибудь из более мелких вождей Октября. О Сталине же там не было ни полслова. Только в составе первого советского правительства, где-то на последнем месте, после всех неизмеримо более важных и главных наркомов упоминался и он, возглавивший совершенно пустяковый и никому не нужный (так мне тогда казалось) наркомнац.
Но это и тогда уже не было для меня новостью и потому не произвело на меня такого уж сильного впечатления. Я бы даже, пожалуй, поверил Сталину, что в этой книге, написанной по горячим следам событий, да ещё человеком, глядящим на них со стороны, и в самом деле много неточностей, на которые Ленин просто не обратил внимания. Больше всего тут меня поразило совсем другое.
Книга Джона Рида, так высоко оцененная Лениным за её точность и правдивость, была изъята, запрещена. Значит, всё, о чём говорилось в этой книге, было правдой. И значит, Сталин — вот это и было самое главное — этой правды боялся.
Это был первый мой шаг в том “следственном деле”, которое я завёл (пока ещё мысленно) “на Сталина”. Но вскоре за ним последовали и другие. У нашего соседа Ивана Ивановича Рощина, позволявшего мне рыться в его книгах (к которым сам он, наверно, даже и не прикасался — некоторые из них были даже не разрезаны), отыскались протоколы старых партийных съездов. Вот тут уж я действительно узнал для себя много нового и интересного.
Вот, например, приветствия к открытию XII, XIII и, кажется, даже XIV съездов заканчивались так: “Да здравствуют наши мировые вожди — товарищи Ленин и Троцкий! Да здравствуют наши железные вожди — товарищи Каменев и Зиновьев!” Сталин в таких приветствиях даже не упоминался, хотя отчётные доклады на тех съездах делал уже именно он.
На XIII съезде первый доклад делал Зиновьев, а Сталин — второй. На это я особого внимания не обратил. Но не могло не броситься мне в глаза другое, по тогдашней моей дурости (а может, и не такая уж это была дурость?) показавшееся мне куда более важным.
В конце зиновьевского доклада в Протоколе съезда было сказано: “Бурная, горячая овация; долго не смолкающие аплодисменты; делегаты встают и поют Интернационал”. После сталинского доклада никакого упоминания о бурной овации не было. А ведь Сталин в это время уже был генсеком.
На следующем съезде, однако, после сталинского доклада была уже такая же бурная овация. И кажется, тоже со всеобщим вставанием и пением Интернационала.
Зато в протоколе этого съезда я с особым интересом прочёл речь Каменева, в которой он отвечал Сталину, обвинявшему оппозиционеров в беспринципности. “Что может быть общего, — иронически спрашивал Сталин, — у троцкиста Преображенского, всегда выступавших против Троцкого Каменева и Зиновьева и Надежды Константиновны Крупской?” И отвечал: “Да ничего между ними нет общего! А значит, — делал он вывод — перед нами не платформа некой идейной оппозиции, а беспринципный блок”.
“Да, у нас у всех разные идейные позиции, — отвечал на это Каменев. — Но нас объединяет недовольство тем стилем руководства, который сложился в партии. Мы за коллективное руководство. Мы против теории
вождя
, против создания
вождя
”.
Эта фраза произвела на меня тогда очень сильное впечатление, да и недаром, ведь я помню её почти дословно вот уже полвека.
Но, пожалуй, даже ещё более сильное впечатление произвели на меня некоторые мелочи. Совершенные, казалось бы, пустяки.
У того же Ивана Ивановича нашёл я книгу Сталина
Об оппозиции
. И, читая её, обнаружил некоторые — сперва совсем пустяковые — разночтения с более поздними изданиями тех же сталинских речей и докладов.
Во всех новых изданиях, упоминая тогдашних своих оппонентов, Сталин называл их просто по фамилиям: Троцкий, Каменев, Зиновьев, Бухарин, Рыков, Томский...
В старом же издании перед каждой фамилией стояло: “Тов.”. То есть товарищ. “Товарищ Троцкий”, “Товарищ Каменев”, “Товарищ Бухарин”...
Смысл этой крошечной поправки был ясен. И его, казалось бы, легко можно было не только понять, но и оправдать. Да, тогда они были его товарищами по партии. Но сейчас, после всего, что он (и мы все) узнали об их чудовищной предательской деятельности, у него просто язык не поворачивается называть их товарищами.
Вроде бы логично.
Но меня почему-то эта крохотная поправка тогда возмутила даже больше, чем вещи более серьёзные. “Как! — негодовал я. — Ведь это же исторический документ! Сам же говорил, что историю нельзя ни ухудшать, ни улучшать!”
Теперь, вспоминая эти мои тогдашние претензии к Сталину, я, смеясь, повторяю про себя реплику из старого анекдота: “Мне бы ваши заботы, господин учитель!” Но на самом деле всё это было не так уж и смешно. Ведь эта замеченная мною сталинская самоцензура не только уличала Сталина в сознательной фальсификации. Она, в сущности, открыла мне глаза на самую суть создаваемого (и созданного) им гигантского института тотальной государственной лжи, который много лет спустя Оруэлл назвал в своём знаменитом романе
Министерством Правды
. (Напоминаю, что деятельность этого Министерства состояла не в том, чтобы заменить правду ложью, а в том, чтобы вчерашнюю ложь заменить новой, сегодняшней, которая завтра тоже будет заменена новой, ещё более изощрённой ложью.)
Да, верно. Даже и эта, казалось бы, мелкая моя претензия к Сталину была не так уж смешна.
Другое, уже не такое мелкое разночтение, замеченное мною, состояло в том, что, отвечая оппозиционерам по поводу тех упрёков, которые обращал к нему в своём
Завещании
Ленин, в той старой книге Сталин приводил из этого ленинского завещания кое-какие цитаты. В новых же изданиях все эти цитаты исчезли. Сперва я даже не понял, зачем это было сделано: ведь и без цитат, по самому сталинскому тексту легко было понять, о чём там у Ленина шла речь. Но, вчитавшись, сообразил.
Вот как выглядел этот текст во всех новых изданиях: “Говорят, что в этом
завещании
тов. Ленин предлагает съезду ввиду
грубости
Сталина обдумать вопрос о замене Сталина на посту генерального секретаря другим товарищем. Это совершенно верно. Да, я груб, товарищи, в отношении тех, кто грубо и вероломно разрушает и раскалывает партию. Я этого не скрывал и не скрываю”.
В старом издании между словами “Это совершенно верно” и следующей за ними репликой “Да, я груб...” и так далее приводились подлинные ленинские слова: “Сталин слишком груб, и этот недостаток, вполне терпимый в среде и в общениях между нами, коммунистами, становится нетерпимым в должности генсека. Поэтому я предлагаю товарищам обдумать способ перемещения Сталина с этого места и назначить на это место другого человека, который во всех других отношениях отличается от тов. Сталина только одним перевесом, именно, более терпим, более лоялен, более вежлив и внимателен к товарищам, меньше капризности и так далее”.
Конечно, и без цитаты из ленинского завещания сталинская реплика (“Да, я груб...”) выглядела довольно дико. Трудно было предположить, чтобы Ленин заварил всю эту кашу только для того, чтобы на посту генсека оказался человек, который не был бы груб с теми, “кто грубо и вероломно разрушает и раскалывает партию”.
Но после ленинской цитаты сразу становилось ясно, что Сталин не только нагло исказил, а прямо-таки вывернул наизнанку мысль Ленина: ведь тот говорил о том, что Сталин груб, нетерпим, даже капризен не с врагами партии, а со своими товарищами-коммунистами.
Из той же книги Сталина
Об оппозиции
я, помню, выписал в свою “антисталинскую” тетрадку (завелась уже у меня такая, правда, о том, что она “антисталинская” знал только я один, поскольку состояла она из одних ленинских цитат, антисталинский смысл которых я держал в голове). Так вот, выписал я туда такую, часто повторявшуюся Сталиным ленинскую фразу: “10–20 лет правильных соотношений с крестьянством — и обеспечена победа во всемирном масштабе (даже при затяжке пролетарских революций, кои растут)”.
Смысл этой выписки (тот самый антисталинский её смысл, который я держал в голове) состоял в том, что на самом деле вот этого самого ленинского завета Сталин как раз и не выполнил. И не только не выполнил, а самым беззастенчивым образом его нарушил.
Ведь под правильными отношениями с крестьянством Ленин подразумевал нэп. Продналог вместо продразвёрстки. А Сталин нэп задушил.
С этой темой скоростного — преждевременного — удушения нэпа было связано ещё одно замеченное мною (и тоже выписанное мною в ту тетрадку) разночтение между старым изданием сталинских речей и новыми. Но раньше, чем я обратил внимание на это разночтение, мне бросилось в глаза, что в одной из тогдашних своих речей Сталин горячо защищал Бухарина от Зиновьева, а в другой (довольно скоро, всего три года спустя) обрушился на него с теми же самыми обвинениями, с какими так недавно кидался на него Зиновьев.
Зиновьев обвинял Бухарина в “правом уклоне”, попрекал его лозунгом “Обогащайтесь!”, с которым тот обращался к середнякам, поощряя тем самым их превращение в кулаков.
Сталин признавал, что этот бухаринский лозунг был ошибкой. Но об этой его ошибке он говорил в таких мягких тонах: “Я знаю ошибки некоторых товарищей, например, в октябре тысяча девятисот семнадцатого года, в сравнении с которыми ошибка тов. Бухарина не стоит даже внимания. Эти товарищи не только ошибались тогда, но имели
смелость
дважды нарушить важнейшее постановление ЦК, принятое под руководством и в присутствии Ленина. И всё же партия забыла об этих ошибках, как только эти товарищи признали свои ошибки. Но тов. Бухарин допустил в сравнении с этими товарищами незначительную ошибку. И он не нарушил ни одного постановления ЦК”.
Трудно было поверить, что это тот самый Сталин, которого Ленин обвинял в грубости, в неумении быть терпимым, толерантным, лояльным по отношению к своим товарищам.
Но всего лишь каких-нибудь три года спустя тот же Сталин — в другой своей речи — заговорил об ошибках Бухарина уже совсем в ином, гораздо более свойственном ему тоне: “Вот вам образчик гипертрофированной претенциозности недоучившегося теоретика!..
Такова, товарищи, картина теоретических вывихов и теоретических претензий Бухарина.
И этот человек имеет смелость после всего этого говорить здесь в своей речи, что в теоретической установке нашей партии
что-то гнило
, что в теоретической установке нашей партии имеется уклон к троцкизму!
И это говорит тот самый Бухарин, который допускает (и допускал в прошлом) ряд грубейших теоретических и практических ошибок, который недавно ещё состоял в учениках у Троцкого, который вчера ещё искал блока с троцкистами против ленинцев и бегал к ним с заднего крыльца!”
Продолжая вести своё “следственное дело”, я с некоторым даже сладострастием выписал обе эти цитаты и поместил их рядом — одну вслед за другой — в своей “антисталинской тетрадке”. И хотя я — из осторожности — не сопроводил их никакими комментариями, попадись эта моя тетрадка на глаза какому-нибудь не слишком глупому стукачу, одного этого сближения было бы довольно, чтобы понять сокровенный смысл этих моих выписок.
Но главное моё открытие и тут тоже лежало в области текстологии. С тем же сладострастием я отметил, что в книге
Об оппозиции
Сталин защищал Бухарина с гораздо большей страстью, чем в новых изданиях той же его антизиновьевской речи.
Там он говорил об этом так: “Чем объяснить, что несмотря на это всё ещё продолжается разнузданная травля тов. Бухарина? Чего, собственно, хотят от Бухарина? Они требуют крови тов. Бухарина. Именно этого требует тов. Зиновьев, заостряя вопрос в заключительном слове на Бухарине. Крови Бухарина требуете? Не дадим вам его крови, так и знайте. (Аплодисменты. Крики:
Правильно!
)”
Иван Иванович, которого я с невинным видом ткнул носом в эту цитату, сказал мне, что на самом деле Сталин защищал тогда Бухарина даже ещё горячее. Что он будто бы выразился так: “Нашего Бухарчика мы вам не отдадим!”
В тот раз была сказана эта фраза или в другом каком-то случае, не знаю. Да и была ли она сказана, тоже не знаю. Во всяком случае, доказать не могу. Но и без этого нежного, любовного “Бухарчика” та, напечатанная сталинская реплика в защиту Бухарина показалась мне очень сильной и, безусловно, искренней.
И вот я раскрыл новенький, только что вышедший седьмой том выходившего тогда сталинского собрания сочинений и отыскал там то самое сталинское заключительное слово по докладу на XIV партсъезде. Никаких аплодисментов и никаких выкриков с мест “Правильно!” там, разумеется, уже не было и в помине. Но мало того! Не было и этих горячих, гневных восклицаний: “Крови Бухарина требуете? Не дадим вам его крови, так и знайте!”
От всей этой страстной тирады остались лишь две довольно спокойные по тону фразы: “Чем объяснить, что несмотря на это всё ещё продолжается разнузданная травля Бухарина? Чего, собственно, хотят от Бухарина?”
И — всё.
Такая сталинская самоцензура (а кто ещё посмел бы редактировать Сталина, кроме самого Сталина!) уже не вполголоса, а во всю глотку орала, что знает кошка, чьё мясо съела!
Реплика Сталина “Крови Бухарина мы вам не дадим!” в 1947 году не могла остаться в сталинском тексте, между прочим, ещё и потому, что кровь Бухарина уже пролилась, и пролил её не кто иной, как сам Сталин.
Но эта простая мысль мне тогда в голову не пришла. Все мои мысли были сосредоточены только на одном: Сталин даёт неправдивую, лживую картину истории партии, он фальсифицирует историю, не останавливаясь перед фальсификацией даже собственных речей и докладов.
А за этим стоял вывод, целиком укладывающийся в одно — непроизнесённое, но мысленно постоянно повторявшееся мною слово: ПЕРЕРОЖДЕНИЕ. (В некоторых случаях я заменял его другим, почти синонимом, — ТЕРМИДОР.)
Я прекрасно понимаю, что сейчас все эти тогдашние мои рассуждения выглядят более чем наивно. Но я ведь был самоучкой. Сам изобретал этот свой деревянный велосипед. И не было в моём распоряжении никаких других “сподручных средств”, кроме текстов самого Сталина. Только сам Сталин — и никто другой (разве что ещё Ленин) — мог дать мне тогда “компромат на Сталина”.
А что касается тогдашних моих представлений о нашей советской действительности, так они были даже ещё наивнее, чем это может показаться по этим выпискам из моей антисталинской тетради.
Каким-то удивительным образом все эти мои мысли о перерождении и термидоре уживались с непоколебимой уверенностью, что при всём при том мы живём в единственной в мире стране, где уже построен (в основном, конечно) социализм. У нас ведь нет частной собственности на орудия и средства производства. И нет безработицы — этой главной язвы капиталистического строя.
Помню, однажды завязался у нас бурный спор на эту тему. К нам, вернее, к родителям, пришли в гости старые друзья отца — Ленские. Были они какие-то заштатные актёры, а в то время работали, кажется, в Москонцерте или в другом каком-то тогдашнем учреждении: ездили на гастроли по области, а может быть, и не только по области, но и по другим каким-нибудь более далёким провинциальным городам. В общем, жили довольно трудной кочевой жизнью.
— А почему бы вам не попробовать найти какую-нибудь постоянную работу в Москве, — сказал мой отец.
— Ну что вы, — горько усмехнулся его приятель. — При нашей-то безработице.
И тут я произнёс назидательным, докторальным тоном:
— У нас в стране безработицы нет.
— То есть как это нет? — удивился Ленский.
Я объяснил, что при социализме никакой безработицы нет и быть не может.
То ли этот мой тон задел Ленского за живое, то ли сама, так сказать, постановка вопроса его возмутила, но он ужасно разволновался:
— Вы будете мне тут повторять все эти басни, когда я на собственной шкуре... уже двадцать лет... Дай вам Бог столько счастливых дней, молодой человек, сколько месяцев в году я сижу без работы...
Но я стоял на своём. Да, тупо твердил я, всё это может быть... Отдельные факты... Любой человек временно может оказаться без работы... (Я сам в это время, надо сказать, уже окончил институт и из-за своего пятого пункта не мог устроиться ни на какую штатную работу.) Может быть, даже можно сказать, что у нас есть Безработные... Но безработицы как социального явления у нас нет и быть не может... Надо точно употреблять такие ответственные политические термины...
Бедняга Ленский, почувствовав, видно, что разговор переходит уже в некую опасную плоскость, не то чтобы сдался, но прекратил сопротивление. А я, болван, вполне искренне при этом полагал, что разбил противника по всем пунктам. И считал себя при этом очень умным, а его — тёмным, невежественным обывателем, не знающим азбуки социализма.
Такая каша в голове тогда была у многих. И не только у моих сверстников, но и у людей постарше и поумнее меня.
Но тут надо сказать, что и в своём стремлении разоблачить Сталина, поймать его на вранье, на фальсификации я тоже не был такой уж белой вороной. По всей стране возникали, рождались, формировались тогда группы вот таких же усомнившихся юнцов, именовавших себя “истинными ленинцами”. В моём поле зрения ни одной такой группы не было. А мысль, что я ведь и сам могу создать такую группу, мне (к счастью) в голову не пришла. Тем не менее я чувствовал — и даже точно знал, — что с этими своими антисталинскими мыслями и настроениями я был не одинок.
Одного из моих многочисленных двоюродных братьев, которого по-домашнему мы звали “Люська Рыжий” (в отличие от другого — “Люськи Чёрного”), в 43-м, выдав ему досрочно аттестат об окончании школы, забрали в армию. На фронте он оказался не сразу, сперва попал в училище, где их учили — к большому его неудовольствию — на политруков. На фронт он потом всё-таки попал. А когда война кончилась, опять оказался в каком-то, тоже, наверно, военно-политическом училище. Может быть, даже в военно-политической академии. И вот там-то и произошёл этот случай, о котором он мне тогда же (году в 47-м или в 48-м) рассказал.
В то время каждый день на первых страницах центральных газет печатались письма-рапорты, начинающиеся словами: ТОВАРИЩУ СТАЛИНУ, ИОСИФУ ВИССАРИОНОВИЧУ.
Это постоянное, ежедневное обращение к вождю в газете выглядело как “шапка” — заголовок следующего за ним текста. И по радио тоже громовой голос Левитана каждое утро, а также и днём, торжественно возглашал:
— ТОВАРИЩУ СТАЛИНУ, ИОСИФУ ВИССАРИОНОВИЧУ!
И в этом левитановском исполнении это обращение к вождю тоже звучало так, словно было набрано, как газетная шапка, самым крупным шрифтом. Этот эффект достигался не только изумительным левитановским басом, но и совершенно особой, только Левитану свойственной дикторской манерой, идущей, как объяснил нам однажды А. А. Реформатский, от традиции церковной литургии. Суть этой манеры состояла в том, что, произнося ключевое слово, Левитан вдруг неожиданно возвышал голос на каком-нибудь одном его слоге: “ТоВАрищу СТАлину ИОсифу ВиссариОНОвичу!”
А кроме того был тут и ещё один секрет, разгадку которого мне объяснил однажды мой приятель Валя Токарев, тоже работавший одно время диктором на радио. Оказывается, была там у них чёткая установка, согласно которой отчество вождя должно было произноситься полностью, без самой наималейшей редукции. Отчество Молотова, скажем, можно было произнести, как это обычно и делается в повседневной жизни, слегка проглатывая какой-нибудь сложок: не “Вячеслав Михайлоич”, конечно, но как-нибудь так: “Вячеслав Михайлыч”.
Имя-отчество Сталина полагалось произносить так, чтобы отчётливо слышалась каждая буковка (правильнее сказать, каждая фонема): не “Йосиф”, а “И-о-сиф”, и не “Виссарьоноич”, а “В-и-с-с-а-р-и-о-н-о-в-и-ч”. Именно так и произносил это Левитан.
И с этого возгласа, с этой церковной литургии начиналось тогда каждое наше утро. И никому это не казалось странным, а тем более — неправильным, противоречащим нормам демократии или каким-нибудь там партийным принципам.
Но в училище (или в военно-политической академии), где учился мой двоюродный брат Люська Рыжий, такой человек нашёлся. Один из слушателей этой самой академии на каком-то там их партийном (а может быть, комсомольском) собрании во всеуслышание объявил, что считает эти обращения неправильными. Что рапортовать о своих достижениях, трудовых подвигах и успехах коллективы наших советских предприятий должны не лично товарищу Сталину, а ЦЕНТРАЛЬНОМУ КОМИТЕТУ НАШЕЙ ПАРТИИ.
Услышав эту историю, я прямо рот разинул.
— Ну? И что? — еле мог вымолвить, когда первый шок слегка прошёл. — И что с ним стало?
— Что, что! — пожал плечами Люська Рыжий. — Исключили из партии и уволили из армии. А дальше — кто его знает, что там с ним стало.
Другую историю примерно такого же рода рассказал мне мой дружок Глеб Селянин. За то время, что мы с ним не виделись, он стал актёром. Истинным своим призванием актёрство он не считал: просто так вышло. Отец — довольно известный в Питере артист — устроил его в Театральный институт. А там уже он катился как по рельсам.
О своём студенчестве и о своём актёрстве Глеб, как, впрочем, и обо всём на свете, говорил “в тоне юмора”. Особенно он веселился, рассказывая, как привелось ему однажды играть — и не без успеха — юного Ленина в пьесе И. Попова
Семья Ульяновых
. Об этой своей роли Глеб рассказывал уже не просто “в тоне юмора”, а с какими-то особенно глумливыми усмешечками. Глумился он, впрочем, не над Лениным, а скорее над собой. Уж очень комичной представлялась ему сама эта ситуация: он, Глеб, в роли будущего вождя мирового пролетариата. (С его внешностью и богемным обаянием ему и в самом деле больше пристало бы играть не юного Ленина, а молодого Есенина.) И вот в таком же “тоне юмора” Глеб рассказал мне про одного своего сокурсника.
На государственных экзаменах тот вдруг ни с того ни с сего (“Какая муха его укусила?” — недоумевал Глеб) на вопрос, можно ли построить социализм в одной, отдельно взятой стране, ответил отрицательно. Нет, говорит, нельзя. И всё тут. Кто-то из членов государственной комиссии, не желая губить парня, кинул ему спасательный круг:
— Это чья точка зрения?
Но парень этот спасательный круг ловить не стал, а упрямо ответил:
— Моя.
И твёрдо стоял на своём.
Тогда экзаменатор, продолжая свои усилия по спасению утопающего, спросил:
— Ну, хорошо. А ещё чья?
На что упрямец безмятежно ответил:
— А ещё Троцкого.
Эту историю я выслушал уже не так потрясённо, как ту, что рассказывал мне Люська Рыжий. ГИТИС — не военно-политическая академия, да и тональность всего этого Глебова рассказа была, как я уже говорил, юмористическая. И тем не менее я не удержался от того же вопроса:
— Ну? И чем всё это кончилось? Что с ним стало?
И получил тот же ответ:
— Что, что... Сам знаешь, что! Исключили из комсомола. Из института тоже выгнали. А там — кто его знает, что с ним дальше стало!
О том, что стало с этим парнем после того, как его исключили из комсомола и не дали закончить институт, я предпочитал не задумываться. Но почти не сомневался, что так просто это ему с рук не сошло.
Дело было даже не в отрицательном его ответе на вопрос о возможности построения социализма в одной отдельно взятой стране. Сказал бы, что это его точка зрения, что это он сам так считает, может быть, ещё как-нибудь и обошлось бы. Вправили бы мозги, объяснили, что ошибается.
Но он, оказывается, знал, что это ТОЧКА ЗРЕНИЯ ТРОЦКОГО. И солидаризировался с ней. По существу, он прямо, открыто объявил себя троцкистом. Хуже этого быть не могло ничего!
В судебной практике сталинских лет (если, конечно, эту практику можно назвать судебной) были две — самые ходовые — аббревиатуры: КРД и КРТД. КРД — это “контрреволюционная деятельность”. А КРТД — “контрреволюционная троцкистская деятельность”. И каждый, кому было ведомо, что стоит за этими зловещими буквами, знал, что КРТД — стократ страшнее, чем просто КРД.
Помню, уже в новые, хрущёвские, “оттепельные” времена, где-то в начале 60-х, я беседовал с одним литератором старшего поколения. Он рассказывал о самых ярких событиях своей жизни, о том, кого из знаменитых людей минувшей эпохи ему довелось увидеть или услышать.
— Один раз даже ЕГО видел, — сказал он.
Рассказ его не шибко меня интересовал, я слушал его вполуха, и мне показалось, что я просто прослушал, о ком шла речь. Понимающе кивал. Но когда местоимение было повторено в третий или четвёртый раз, всё-таки не удержался, спросил:
— Кого — его?
Собеседник мой быстро огляделся по сторонам (не слушает ли нас кто-нибудь) и, понизив голос, сказал:
— Тр...
Уже лет десять, наверно (если не больше), прошло со дня смерти Сталина. Он был уже выброшен из мавзолея и гнил в своей новой могиле. Но человек, половина жизни которого была прожита при Сталине, всё ещё не осмеливался произнести вслух это жуткое, вгоняющее в дрожь и холодный пот имя главного сталинского врага.
Какой же потрясающей смелостью должен был обладать юнец, посмевший вот так, прямо, открыто, в полный голос сказать экзаменующим его партийным бонзам, что разделяет точку зрения Троцкого о невозможности построения социализма в одной, отдельно взятой стране!
А может быть, это была не смелость, а просто глупость? Не знаю. Ничего не могу сказать. Ведь я даже не видал этого парня. Только слышал о нём от Глеба.
Но о себе (а со мной тоже однажды произошло нечто, отдалённо напоминающее этот случай) могу сказать точно, что мною двигала, во всяком случае, не смелость. В какой-то мере, конечно, и глупость тоже. Но не только она.
Рассказ об этой моей “глупости” мне придётся начать издалека. Но это, может, и к лучшему, поскольку не только история, но и предыстория тут тоже важна. Во всяком случае, как мне кажется, не лишена некоторого интереса.
В 1951 году я окончил Литературный институт. В дипломе моём — в той его графе, куда полагалось вписывать наименование профессии, полученной окончившим высшее учебное заведение, значилось нечто в высшей степени неопределённое: “Литературный работник”.
В другие времена я, может быть, и с такой странной квалификацией нашёл бы какую-нибудь штатную работу. (Скажем, младшего редактора или литсотрудника в каком-нибудь издательстве, журнале или, на худой конец, в многотиражке.) Но в 1951 году — с моим пятым пунктом — об этом не могло быть и речи.
Но в это же странное время в
Литературной газете
появилась большая статья (два подвала), в которой в жизнеутверждающих тонах говорилось о новой плеяде молодых писателей, только что закончивших Литературный институт. Героями этого очерка были мои однокурсники — Володя Тендряков, Володя Солоухин, Юра Бондарев, Гриша Бакланов, Женя Винокуров.
Два хвалебных абзаца в этой статье были посвящены и моей персоне. Вернее, моей дипломной работе. Темой моего диплома была публицистика Эренбурга. Церемония защиты прошла хорошо, друзья даже говорили, что блестяще. Во всяком случае, получил я пятёрку. Но гораздо важнее этой пятёрки было то, что в литгазетовской статье, посвящённой нашему выпуску, мой диплом был отмечен несколькими хвалебными фразами. Там, кажется, даже вскользь говорилось, что эта моя работа со временем может превратиться в книгу. Вот я и подумал: а почему бы мне не превратить эту мою работу в книгу уже сейчас? Тем более что, между нами говоря, быть штатным “литературным работником” мне не очень-то и хотелось, а попробовать написать книгу хотелось очень. Я только ещё не решил для себя, о чём (вернее, о ком) должна быть эта моя будущая книга. Сперва думал, что о Маяковском. Но коротенькая реплика из литгазетовской статьи решила дело.
Я сочинил ЗАЯВКУ и подал её в редакцию критики и литературоведения издательства
Советский писатель
. Заявка моя была принята благосклонно, но дело тянулось. Мне не говорили ни “да”, ни “нет”. Забегая вперёд, чтоб уж больше к этой теме не возвращаться, скажу, что в конце концов, после того, как Эренбург получил сталинскую премию За укрепление мира между народами
(премия эта котировалась гораздо выше других обычных сталинских премий; до Эренбурга её присуждали только иностранцам), моя заявка была наконец принята, со мной даже собирались заключить договор. При одном только условии: книга должна называться Эренбург — борец за мир
. А это значило, что какое-то — и немалое — место в ней должно быть уделено не только публицистике Эренбурга, но и его романам ( Падение Парижа
, Буря
, чего доброго, даже и Девятый вал
).
Об эренбурговских романах мне писать не больно хотелось. А тут умер Сталин, и всё перевернулось. Тема
Эренбург — борец за мир
утратила свою актуальность. В общем, никакой книги об Эренбурге я в конце концов так и не написал. Но затянувшийся и кончившийся пшиком мой роман с издательством Советский писатель
тем не менее сыграл в моей жизни очень важную роль.
Когда роман этот был в самом разгаре, я догадался выпросить у издательства официальное ходатайство в Ленинскую библиотеку, чтобы мне разрешили работать в спецхране. Выцыганить эту бумагу было непросто: там нужны были три подписи — директора, секретаря парткома и председателя профкома. Были и ещё какие-то нудные формальности. Но добыть для меня такую бумагу благоволившим ко мне редакторам было всё-таки легче, чем заключить со мной договор. К тому же, дело было чистое: добрая половина эренбурговских книг была изъята из общего пользования. Их нельзя было получить даже в том научном зале, куда пускали только докторов наук, — только в спецхране.
В общем, доступ в это святилище я получил.
Правила пользования залом специального хранения были суровы. Во-первых, там не было никакого каталога. Знать заранее, что именно там у них хранится, не полагалось. Заказать книгу, находящуюся в спецхране, можно было только получив отказ на требование выдать её в общем или научном зале. Отказы там бывали самые разные. Иногда в бланке отказа значилось, что нужная мне книга “в переплёте”. Или в отделе редких книг. Или просто — на руках, то есть кто-то её в данный момент читает. Но иногда в “отказе” стояло магическое слово “Спецхран”. Вот только в этом случае я и имел право заказать её там — в спецхране.
Кроме этого, там не разрешалось делать никаких выписок из прочитанных книг. Вернее, не разрешалось эти выписки уносить с собой. Все необходимые тебе для работы цитаты надлежало выписывать в специальную тетрадь, прошнурованную, с перенумерованными страницами. Тетрадь эту надо было отдавать кому-то там на просмотр, и только после полученного разрешения можно было вынести её из библиотеки.
Все эти грозные правила я нарушил чуть ли не в первый же день. Начал с того, что, воровато оглядываясь по сторонам, какие-то — самые крамольные — цитаты стал выписывать не в заветную тетрадь с перенумерованными страницами, а на отдельные листки, которые, так же воровато оглядевшись, тут же рассовывал по карманам пиджака — пригодился многолетний школьный и студенческий опыт обращения со шпаргалками. (Впоследствии я убедился, что так делал отнюдь не я один.)
А без каталога я научился обходиться довольно просто. Читая выданные мне книги, журналы и альманахи, полученные законным образом (после отказа в общем зале со ссылкой на спецхран), я отмечал для себя мелькающие в тех книгах и журналах названия и имена, которым, по моему разумению, только в спецхране и могло быть место.
Так, помимо необходимых мне по теме изъятых из обращения книг Эренбурга (
Стихи о канунах
, Хулио Хуренито
, Белый уголь, или Слёзы Вертера
, Виза времени
), я заказал, получил и прочёл Мы
Замятина, Роковые яйца
Булгакова, Красное дерево
Пильняка, Конь бледный
и То, чего не было
Ропшина (Савинкова) и даже какую-то книгу, в которой рассказывалось о последнем аресте Савинкова и его гибели в тюрьме. (Согласно официальной версии, он бросился в пролёт лестницы и разбился насмерть.)
Читал я там и книги расстрелянных, изъятых из жизни и из литературы критиков: Селивановского, Воронского, Авербаха, о котором раньше знал только, что он был “литературный гангстер” (так назвал его Асеев в своей поэме
Маяковский начинается
).
Не могу сказать, чтобы всё прочитанное было мне интересно. Но, как известно, запретный плод, даже не самый съедобный, всегда сладок.
В иные, уже более поздние времена мой друг Эмка Мандель рассказал мне, что в его деле, некоторые выдержки из которого ему на Лубянке дали прочесть, в каком-то из полученных на него доносов особенно восхитила его такая фраза: “Интересовался реакционным прошлым нашей Родины”. Вот и я тоже жадно интересовался “реакционным прошлым нашей родины”, глотая без разбору всё изъятое из обращения всесильным “Министерством Правды”.
Я жадно проглотил
Хулио Хуренито
Эренбурга и Мы
Замятина. И это помогло мне понять ублюдочную природу ленинско-сталинского социализма. Я прочёл рассказ Ивана Катаева Молоко
и задумался о том, какой была бы моя страна, если бы Сталин не повернул вдруг так круто к насильственной коллективизации и “ликвидации кулачества”. И даже с детства любимый мною Золотой телёнок
Ильфа и Петрова, прочитанный заново, открыл мне многое в ущербной природе нашего “общества распределения”. Читая о мытарствах Остапа Бендера, ставшего обладателем миллиона, но вынужденного при этом выдавать себя то за знаменитого дирижёра, то ещё за какую-нибудь приезжую знаменитость, чтобы получить номер в гостинице, я вдруг открыл для себя ошеломительную истину: оказалось, что деньги — гораздо более демократичный способ распределения жизненных благ, чем утвердившаяся в нашей стране система ордеров, талонов и закрытых распределителей.
Всем этим моим открытиям, конечно, немало способствовали и кое-какие жизненные наблюдения. Но главным их источником была советская литература. Зажатая в тиски, подцензурная, замордованная властью, но при всём при этом успевшая сказать о многом, сумевшая на многое открыть мне глаза.
Да, я оставался самоучкой. И по-прежнему пользовался всё теми же “сподручными средствами”. Но теперь, благодаря открывшимся предо мною дверям спецхрана, этих “сподручных средств” стало в моём распоряжении гораздо больше. Ведь помимо изъятых из библиотек книг Замятина, Булгакова, Пильняка и Эренбурга, в том спецхране я читал то и дело мне попадавшиеся статьи Каменева, Зиновьева, Бухарина, Рыкова, Пятакова, других видных деятелей советского государства, объявленных врагами народа.
Началось с предисловия Бухарина к эренбурговскому
Хулио Хуренито
. Потом в одном из журналов мне попались знаменитые бухаринские Злые заметки
. И тут я понял, что в журналах и альманахах, попавших в спецхран, статьи “врагов народа” не изымались. И стал уже не прицельно, а подряд заказывать журналы, ловя крамолу уже не на удочку, а, так сказать, широким бреднем. И с жадностью глотал всё, что попадётся.
Несколько раз мне попались даже какие-то статейки самого Троцкого. (О футуризме в сборнике
Маяковский — футуризм
.) А однажды, заказав, так, на всякий случай, не ожидая найти в ней ничего особо интересного, брошюрку с унылым, казённым названием К вопросу о политике РКП(б) в художественной литературе
, я обнаружил в ней прямо-таки золотые россыпи крамолы. К величайшему моему изумлению оказалось, что на этом совещании в ЦК РКП(б), посвящённом политике партии в художественной литературе (1924), главные вожди тогдашней РКП — Троцкий и Бухарин — со всей решительностью и даже не без некоторого изящества оборонялись от навязываемой им рапповцами идеи партийного руководства литературой.
Запомнилась блестящая реплика Бухарина:
— Какое дворянское Политбюро давало указания Пушкину?
Троцкий тоже оказался на десять голов выше наседавших на него рапповцев. Это, правда, меня не удивило. А удивило то, что длинная его речь была выдержана совсем не в партийно-держимордовском, а тоже, как и у Бухарина, вполне либеральном духе. О том, что Троцкий был блестящим оратором и талантливым публицистом, я слышал от многих. Помню, тогдашний мой дружок Илья Зверев с восторгом пересказывал мне блестящее, как ему казалось, высказывание Троцкого о Бабеле. “Бабель глядел на революцию в упор, — сказал будто бы Лев Давыдович. — Но революция была так велика, а он так мал, что увидеть ему удалось только её половые части”.
— Сказано обидно. Пожалуй, даже несправедливо, — говорил Илья. — Но, согласись, блестяще.
Я соглашался. Я готов был признать талантливость этого художественного образа. Но менее всего я ожидал обнаружить в Троцком либерала. И вот — на тебе!
Немудрено, что в моём интересе к “реакционному прошлому нашей родины” интерес к личности Троцкого занимал тогда самое большое, можно даже сказать, главенствующее место. И вот однажды то ли в журнале, то ли в альманахе, то ли в сборнике после выдержки из какой-то статьи Троцкого я обнаружил ссылку на его книгу
Литература и революция
. И подумал: если тут, в спецхране, мне разрешено читать отдельные речи и статьи этого главного врага советской власти, значит, я имею право прочесть их и все подряд, коли уж выяснилось, что они были собраны в отдельную книгу. И без долгих раздумий я эту книгу заказал.
Долгих раздумий действительно не было. Но не могу сказать, что, подавая бланк с этим своим заказом, я был так-таки уж совсем спокоен. Некоторую наглость этого моего эксперимента я всё-таки понимал. Имя Троцкого даже тогда, в начале 50-х, произносилось (если произносилось) шёпотом. Сосед мой, Иван Иванович, перечисляя вождей, которых доводилось ему видеть, кого вблизи (“вот как тебя”), а кого издали, называл всех. Но когда случалось ему помянуть Льва Давыдовича, он пугливо оглядывался, словно хотел убедиться, не подслушивает ли нас часом кто-нибудь.
Один из моих литинститутских преподавателей, держа в руках том Гомеровой
Илиады
с вырванным предисловием, усмехаясь сказал, что автором этой вырванной с мясом вступительной статьи был Троцкий. Но не Лев Давыдович, а другой Троцкий — Иосиф Матвеевич. Выдрали, однако, его предисловие к Гомеру не по ошибке: те, кто выдирал, прекрасно знали, что это не “настоящий Троцкий”, а всего лишь его однофамилец. (И даже не однофамилец, потому что настоящая фамилия Льва Давыдовича, как известно, была не “Троцкий”, а “Бронштейн”.) Тем не менее несчастному Иосифу Моисеевичу (даже не однофамильцу!) пришлось в конце концов поменять свою фамилию: он стал Тронским.
Сам удивляюсь, как, зная всё это, я отважился протянуть строгой девушке с комсомольским значком на жакете бланк с заказом на книгу Троцкого
Литература и революция
.
И вот подаю я ей этот бланк и вижу, что по мере того, как она вчитывается в не шибко разборчивый текст моего заказа, миловидное её лицо становится всё более отчуждённым, чуть ли даже не враждебным.
Внимательно на меня поглядев, она спросила:
— Какой Троцкий?
Не моргнув глазом, я ответил:
— Лев.
— Минуточку, — сказала она. И ушла с моим бланком в руках.
Её не было долго. Минут, я думаю, семь или восемь. Но мне эти минуты показались часами.
Я мысленно уже проклинал тот злосчастный миг, когда мне попалась на глаза ссылка на эту крамольную книгу. Я уже не сомневался, что вся эта история в самом лучшем случае кончится для меня позорным изгнанием из спецхрана. И даже мечтал, чтобы она кончилась только этим, чтобы не случилось чего-нибудь похуже.
Наконец девица с комсомольским значком (как я теперь уже не сомневался — безусловная чекистка) вернулась и с каменным лицом сухо объявила мне:
— Нет, эту книгу заказать нельзя.
И тут, как после того, первого комсомольского собрания, на котором меня НЕ ИСКЛЮЧИЛИ и Людка Шлейман сказала мне: “Ты даже не понял, от чего мы тебя спасли”, я почувствовал, как обжигающее дыхание ГУЛАГа, только что обдавшее меня то ли холодом, то ли жаром, опять отступило.
Позже, вспоминая эту историю, я не раз задавался вопросом: что толкнуло меня на этот дурацкий поступок? Беспечность? Глупость?
Беспечным глупцом (после моей институтской комсомольской истории) я к тому времени уже давно не был. Безрассудной смелостью тоже вроде не отличался.
У моего друга Эмки я всегда любил такие его строки:
Я не стремился быть аскетом,
Я не хотел гореть в огне.
Я просто русским был поэтом
В года, доставшиеся мне.
Я сроду не был слишком смелым
Или орудьем высших сил.
Я просто знал, что делать. Делал.
А было трудно — выносил.
Я тоже “сроду не был слишком смелым”. Но, в отличие от Эмки, совсем не знал (по крайней мере, тогда), “что надо делать”. Не было у меня и крупицы этого гордого сознания, что делаю то, что делаю, потому что так надо, потому что в этом состоит некий мой долг, перед чем или кем (литературой, которую я сделал своей профессией, или перед сами собой) — неважно.
Что же это было?
Задаваясь этим вопросом, я нахожу только один ответ.
В одной случайно попавшейся мне на глаза научно-популярной книге я прочёл однажды о таком эксперименте, который учёные-биологи вели с крысами. Они помещали крысу в “домик”, разделённый перегородками на несколько “комнат”. В одной комнате крысу ждала еда, в другой — питьё, в третьей — нечто особо вкусненькое, какая-то, скажем, сладость. А в четвёртой, когда крыса совала туда свой нос, её било током. Ощущение не из приятных. И все крысы довольно быстро ориентировались в этой необычной для них обстановке: с наибольшей охотой совали свой нос в “комнату” с лакомством, без страха и сомнений — в “комнаты” с едой и питьём. А в “комнату”, где ожидал их электрический разряд, один раз сунувшись, больше уже не совались. Но из сотни (а может быть, из нескольких сотен, сейчас уже не помню) крыс непременно находилась одна, которую, как магнитом, притягивала эта четвёртая “комната”.
Проводившие этот эксперимент биологи пришли к выводу, что влекло её туда любопытство. Или, выражаясь более высоким слогом, инстинкт познания.
Вероятно, во мне в те годы, о которых я рассказываю (да и потом тоже), было что-то вот от такой крысы.
“Инстинкт познания” — это, может быть, слишком громко сказано. Слишком высокопарно, что ли. Что ж, я согласен и на первое, более скромное определение — любопытство. Оно тоже тут многое объясняет.
Я уже приводил определение того наивного юношеского сталинизма, под властью которого, по мысли одного моего сверстника, оказалось всё наше поколение: “...признавалось само собой разумеющимся, что вождь всегда и во всём прав и что от него может исходить только хорошее”.
Говоря о себе и о своём отношении к Сталину, я мог бы повторить вслед за Борисом Слуцким: “О Сталине я в жизни думал разное...” Но в конце 52-го и начале 53-го я уже твёрдо знал, что от Сталина — именно от него! — исходит всё самое тёмное и страшное в нашей жизни.
— Статью Бубеннова в сегодняшней
Правде
читал? — помню, спросил меня мой друг Гриша Бакланов.
Это было в феврале 53-го. Могу даже сказать более точно: статья Михаила Бубеннова о романе Гроссмана
За правое дело
появилась в Правде
13 февраля 1953 года, за три недели до смерти вождя.
Статья была разбойничья, доносительская, откровенно черносотенная. Но к этому мы тогда уже привыкли. А тут звучала какая-то новая нота. От всех предыдущих статей того же рода, которых к тому времени появилось уже немало, она отличалась какой-то особой зоологической злобой и ненавистью. Этой повышенной злобностью она была пронизана вся, от первой своей строки до последней точки.
Но дело было не только в этом.
Каждому прочитавшему её сразу становилось ясно, что этой статьёй власть сделала ещё один, новый, следующий шаг по тому пути, о котором было объявлено 13 января сообщением о врачах-убийцах. Казалось бы, куда уж дальше! Но статья Бубеннова словно двинула стрелку барометра ещё на одно какое-то деление.
В ответ на Гришин вопрос я молча кивнул. Да, мол, конечно, читал.
— Ну? Что скажешь?
Я ответил одним словом:
— Жуть.
— Говорят, сам Хозяин приказал печатать, — сказал Гриша.
Больше мы не произнесли ни слова. Да и не нужны тут были никакие слова, и без слов всё было ясно.
Не знаю, от кого Гриша слышал, что статья Бубеннова была опубликована по указанию самого Сталина. Может быть, был накануне в
Правде
и кто-то из сотрудников намекнул ему на это. Как бы то ни было, слух этот был верен: позже он полностью подтвердился.
Но самое интересное тут было то, что, услыхав, по чьему указанию была напечатана эта ужаснувшая меня статья, я ничуть не удивился.
В сущности, Гриша не сообщил мне ничего нового. Я и без того знал (чувствовал): всё, что происходит, делается по его приказам. Не только по его воле, а вот именно по его личным указаниям. Вернее, так: я знал (чувствовал), что осуществляется вполне определённый, уже давно написанный сценарий. Было совершенно очевидно, что события развиваются (нагнетаются) по заранее составленному плану.
Чтобы увидеть это, не надо было обладать какой-то особой проницательностью. Вот лишь некоторые факты, выстроенные в хронологической последовательности. (Сейчас, выстраивая их, я опираюсь на документы, некоторые из которых были опубликованы в более поздние времена. Но что-то — и даже не что-то, а главное — обо всех этих событиях уже и тогда ни для кого не было тайной.)
13 марта 1952 года было принято секретное постановление начать следствие в отношении всех лиц еврейского происхождения, чьи имена назывались на допросах по делу Еврейского антифашистского комитета.
8 мая открылось закрытое судебное заседание Военной коллегии Верховного суда СССР по делу Еврейского антифашистского комитета. Среди обвиняемых: еврейские писатели Перец Маркиш, Лев Квитко, Давид Бергельсон, актёр Зускин, академик Лина Штерн.
18 июля всем подсудимым по делу Еврейского антифашистского комитета (кроме биолога Л. С. Штерн, о которой говорили, что Сталин сохранил ей жизнь, думая, что она владеет секретом долголетия) вынесен смертный приговор.
12 августа приговор приведён в исполнение.
13 января 1953 года объявлено об аресте врачей-убийц.
21 января, в день годовщины смерти Ленина, под ленинским портретом опубликован указ о награждении орденом Ленина врача Лидии Тимашук — “за помощь, оказанную Правительству в деле разоблачения врачей-убийц”.
13 февраля того же года — в день появления в
Правде
статьи Бубеннова — СССР разорвал дипломатические отношения с Израилем. Поводом для этого стал взрыв бомбы во дворе советского посольства в Тель-Авиве (три человека были ранены). Это случилось 9 февраля.
Дальше, по слухам, события должны были развиваться так.
В ходе процесса над “убийцами в белых халатах” выяснится, что они действовали не только по заданию иностранных разведок. Что за их спиной стояли враги, пробравшиеся к высшему руководству страны, — Молотов, Каганович, Берия. (Так же, как за спиной убийц Менжинского, Куйбышева и Горького стояли Каменев, Зиновьев, Бухарин, Рыков, Ягода.) Всё это позволило бы Сталину устроить новую грандиозную чистку в высших эшелонах власти. Но не только. Во всех сталинских планах всегда просматривалось решение сразу нескольких задач. Так и тут.
Осуждённых врачей повесят на Красной площади, после чего по доведённой до истерии стране прокатится волна еврейских погромов. И тогда, спасая уцелевших евреев от справедливого гнева народного, их сошлют в места отдалённые, где уже загодя выстроены для них бараки. И даже точно просчитан процент тех, кто доедет до этих бараков, а кому суждено будет погибнуть в пути.
Ну а потом — откат. В дело вмешивается Вождь. И начинается волна новых посадок — теперь уже сажают погромщиков: ведь в гигантскую печь ГУЛАГа надо постоянно подбрасывать всё новые и новые дрова.
Всё это, конечно, было уже из области слухов. И, по правде говоря, я даже не могу сейчас точно сказать, какие из этих слухов доходили до меня уже тогда, а какие относятся к иным, более поздним временам.
Но ясная схема продуманного сценарного плана отчётливо просматривалась — даже если отвлечься от всех этих слухов — в выстроенной в одну линию цепочке всем нам известных фактов.
В этой цепи отдельных событий и фактов теперь уже хорошо была видна динамика — развитие, движение давно спланированного сюжета. Каждому, кто видел, куда это движется (а только слепой теперь мог этого не увидеть), было ясно, что и кампания по борьбе с космополитами (1949), и процесс Сланского (1951), освещавшийся в наших газетах в откровенно антисемитском духе (о Сланском и его подельниках в советских газетах писали, что они “мечтали превратить Чехословакию в космополитическую вотчину Уолл-стрита, где властвовали бы американские монополии, буржуазные националисты, сионисты”), были первыми звеньями этого далеко идущего плана, прологом и завязкой этого давно написанного сценария.
Да, “куда влечёт нас рок событий”, я, конечно, знал. Само собой, я не знал этого с той мерой точности, с какой знаю сегодня. Но я чувствовал это кожей. И не только кожей, а печёнкой, селезёнкой, спинным мозгом. И сейчас, когда я сравниваю это своё тогдашнее знание с сегодняшним, мне кажется, что за минувшие полвека я узнал не так уж много нового.
Оказалось, что мои печёнка, селезёнка, спинной мозг и прочие органы моего тела, не верившего в неумолимо приближающуюся трагическую развязку, уже тогда знали немногим меньше, чем это знает сегодня мой перегруженный информацией мозг. Я уж не говорю о мозгах историков и политологов, владеющих во много раз большим объёмом информации, чем я, но не живших в то время.
Это моё ощущение я не смогу выразить лучше, чем это сделал однажды в одной из своих литературно-критических статей Владислав Ходасевич:
“Недавно мне довелось быть на лекции о поэзии Иннокентия Анненского. В первой части доклада лектор дал краткий обзор русского символизма. Я испытал неожиданное чувство. Всё, сказанное лектором, было исторически верно, вполне добросовестно в смысле изложения литературных фактов. Многое в символизме лектору удалось наблюсти правильно, даже зорко. Словом, лектору все мои похвалы.
Но, слушая, мне всё чувствовалось: да, верно, правдиво, но кроме того я знаю, что в действительности это происходило не так. Так, да не так.
Причина стала мне ясна сразу. Лектор знал символизм по книгам, я — по воспоминаниям. Лектор изучил страну символизма, его пейзаж, я же успел ещё вдохнуть его воздух, когда этот воздух ещё не рассеялся и символизм ещё не успел стать планетой без атмосферы. И вот, оказывается, в той атмосфере лучи преломлялись как-то особенно, по-своему, и предметы являлись в иных очертаниях”.
Это чувство очень хорошо мне знакомо. Я не раз испытывал его, читая книги историков и политологов, исследующих последние годы жизни Сталина.
Даже самого умного, самого проницательного, самого осведомлённого из всех, кого я знаю, незабвенного Абдурахмана Авторханова.
Авторханов был номенклатурным работником ЦК ВКП(б). Всю “кухню” советской партийной верхушки знал изнутри. Оказавшись в эмиграции и став там профессором по истории России, получил доступ ко многим не только официальным, но и неофициальным, а часто и секретным документам, к которым на родине у него доступа не было.
Его мощный аналитический ум, вооружённый этими новыми открывшимися перед ним возможностями, казалось бы, должен был позволить ему проникнуть в самую суть механизма сталинской власти, увидеть и понять то, что раньше, когда он жил в Советском Союзе, было скрыто от него за семью замками и семью печатями.
В общем, так оно и произошло.
Но — странное дело!
Когда я читал книгу Авторханова
Технология власти
, опирающуюся в основном на личные воспоминания автора, у меня было ощущение полной, абсолютной достоверности. Но когда я читал одну из последних его книг — Загадка смерти Сталина
, где предметом исследования историка стали события, разворачивавшиеся в то время, когда он уже жил и работал по ту сторону железного занавеса, у меня то и дело возникало ощущение, что всё это было не так, как видится ему. Так, да не так!
Казалось бы, кто я такой, чтобы не верить Авторханову, не соглашаться с ним! Он гораздо старше, опытнее, да и намного умнее меня. Он освоил такой Монблан неизвестных мне исторических документов, о котором я, даже если бы и попытался это сделать, не мог бы даже и мечтать. Наконец, он, как никто другой, умеет проникать в скрытый смысл доступных ему исторических документов, извлекать из них глубинную, самую потаённую их суть: умение, которым я не владею ни в малейшей степени!
Всё так. Но у меня есть перед ним одно — только одно! — преимущество. В отличие от него я жил в описываемое им время в Москве. Дышал московским воздухом 53-го года, когда этот воздух ещё не рассеялся. И кожей, печёнкой, селезёнкой, спинным мозгом чуял то, чего так и не смог постичь мудрый Абдурахман со всем своим Монбланом тщательно изученных им исторических документов и со всем своим мощным аналитическим умом.
Вот он пишет: “...ко времени съезда (речь идёт о последнем при жизни Сталина, XIX партийном съезде) власть была уже не у Сталина, а у партийно-полицейского аппарата во главе с Маленковым и Берия. Теперь не Сталин контролировал аппарат, а аппарат контролировал его самого.
Сталин был бог, пока партийно-полицейский аппарат был в его руках, а теперь члены ЦК видели, что бог де-факто низвергнут...
Произошло событие, точно зафиксированное в доступных нам документах, но оставшееся совершенно незамеченным в литературе о Сталине...
Ещё при первом послесталинском
коллективном руководстве
вышел Энциклопедический словарь
, где в биографии Сталина прямо и недвусмысленно написано следующее: После XI съезда партии 3 апреля 1922 г. Пленум ЦК, по предложению В. И. Ленина, избрал Сталина генеральным секретарём ЦК партии; на этом посту Сталин работал До октября 1952 г., а затем до конца своей жизни был Секретарём ЦК...
То же повторено в справочном аппарате Полного собрания сочинений Ленина, вышедшего при втором, брежневском коллективном руководстве
. Там сказано: Сталин. С 1922 по 1952 год — генеральный секретарь ЦК партии, затем секретарь ЦК...
Никакой случайной обмолвки тут нет. Эти документы не оставляют сомнения, что Сталин после октябрьского пленума ЦК 1952 года перестал быть генеральным секретарём, а был лишь одним из десяти его секретарей... Власть Сталина перешла к его ученикам теперь и юридически” (Авторханов А. Загадка смерти Сталина. Frankfurt/Main, 1976. С. 162–163).
Прочитав это (книга Авторханова попала мне в руки тогда же, когда была издана, в 70-е), я рассмеялся.
Этот вывод учёного профессора, при всей его оснащённости документальными свидетельствами и при всём его аналитическом мастерстве в интерпретации и истолковании этих документов, был в таком кричащем противоречии с тем, что я знал кожей, печёнкой, селезёнкой и спинным мозгом, что ничего, кроме смеха, он у меня вызвать не мог.
Я, конечно, мог бы найти и какие-то доказательства, подтверждавшие истинность этого моего знания. Но мне не надо было никаких доказательств. Я просто знал, что Этого не может быть, потому что не может быть никогда. Знал — и всё тут!
Впрочем, нет. Кое-что насчёт этого моего тогдашнего знания я сейчас всё-таки вспомнил.
Однажды (году в 48-м или в 49-м) в
Правде
появился какой-то очередной “основополагающий” партийный документ: он занял целую газетную полосу, и по всему было видно, что ему придаётся необыкновенно важное значение.
Обычно под такими документами стояли две подписи: “ЦЕНТРАЛЬНЫЙ КОМИТЕТ КОММУНИСТИЧЕСКОЙ ПАРТИИ СОВЕТСКОГО СОЮЗА” и “СОВЕТ МИНИСТРОВ СОЮЗА ССР”.
В некоторых случаях, когда документ был сугубо партийный, ограничивались только одной, первой подписью. Так, очевидно, дело обстояло и на этот раз. Но на этот раз подпись была какая-то странная. Под документом исключительной (а в этом не могло быть никаких сомнений) важности в виде подписи стояло одно короткое слово: “Цека”. Все думали и гадали, что бы это могло значить. С чисто провокационными целями я задал этот вопрос нашей институтской преподавательнице марксизма-ленинизма Славе Владимировне Щириной. Она в ответ стала плести что-то невразумительное. Так, мол, иногда подписывались давние партийные документы. И вот теперь, наверное, хотят возродить эту старую партийную традицию.
На самом деле ни в каких объяснениях на этот счёт я тогда не нуждался. Мне (и не мне одному, конечно) было совершенно ясно, что когда Сталину дали на подпись этот, составленный, разумеется, по его указанию, документ, он механически подписал его именно вот так: “Цека”. И никто не решился спросить у него, следует ли эту подпись развернуть в полное, официальное наименование высшей партийной инстанции или ограничиться аббревиатурой. Трясясь от страха и так и не решившись обратиться к богу за разъяснениями, воспроизвели в точности ту маловразумительную подпись, которую бог соизволил собственноручно начертать.
Это было, как я уже сказал, году в 48-м. Но и в 52-м всеми своими потрохами я ощущал, что НИЧЕГО НЕ ИЗМЕНИЛОСЬ. Как бы ни именовали Сталина в партийных документах — генеральным секретарём или просто секретарём, он продолжал оставаться тем, кем был, вот этим самым всесильным, полновластным “Цека”. Он один до последнего вздоха олицетворял всю партийную иерархию, всю структуру высшей государственной власти.
Эта его власть могла принимать разные формы. На разных этапах истории нашего государства высшим органом государственной власти, вершиной государственной пирамиды могли быть самые разные институты — ЦК, Политбюро, Совмин, ГКО (Государственный Комитет Обороны) или просто вот этот самый загадочный “Цека”. Но при всех обстоятельствах, всегда это неизменно был Он — “лично товарищ Сталин”.
Не могу удержаться ещё от двух, уже тогда очевидных для меня примеров безграничности сталинской власти.
С 1949 года во всех центральных газетах печатался
Поток приветствий
— поздравлений вождю по случаю его 70-летия. Сперва это были приветствия от разных солидных учреждений и именитых людей. Но с годами (а поток этот не иссякал до последнего для сталинской жизни) труба становилась всё ниже, а дым — пожиже. Пошли в ход какие-то совсем мелкие предприятия, колхозы, детские сады, чуть ли даже не артели каких-то кустарей-инвалидов, и шутники поговаривали, что вот-вот в перечне поздравителей появится контора Остапа Бендера Рога и копыта
и Одесская бубличная артель — Московские баранки
Кислярского.
Газетная шапка эта, ставшая уже постоянной рубрикой, с каждым днём всё отчётливее обретала характер затянувшегося анекдота. Не могло этого не видеть и не понимать и самое высокое начальство. Но не было в стране человека, который осмелился бы дать команду эту комическую рубрику прекратить. Вот она и тянулась до тех пор, пока однажды он вдруг САМ не скомандовал: “Хватит!”
Ну и, наконец, последний пример.
Одна всеми нами замеченная тогда стилистическая несообразность в той самой жуткой передовой статье
Правды
от 13 января 1953 года.
Как сейчас помню: читаю я эту передовую и вдруг замечаю, что после того, как все проклятия по адресу “убийц в белых халатах” и их заокеанских хозяев уже сказаны и передовица, в сущности, уже закончена, к ней, довольно искусственно, прилеплен ещё один абзац, начинающийся словами: “Всё это правильно...” И далее следует новый текст о зловредных явлениях, которым, в связи со всем случившимся, советские люди должны объявить самую беспощадную войну. Явления эти обозначались словами “ротозейство” и “идиотская болезнь — беспечность”.
Основные положения этой статьи, как я уже говорил, наверняка были набросаны (или продиктованы) Сталиным. Однако вряд ли он собственноручно написал её всю целиком, от начала до конца. Писал всё-таки кто-то другой (или другие).
В общем, прочитав тот абзац, я (и опять-таки не я один, конечно) сразу сообразил, как было дело.
Уже написанную передовую дали на окончательное утверждение Сталину и, прочитав её, он начертал под ней нечто вроде резолюции, начинающейся вот этими самыми словами: “Всё это правильно...” И ошалевшие от страха редакторы
Правды
пришпандорили эту сталинскую резолюцию к тексту передовой, не посмев вычеркнуть из неё ни одного словечка, ни единой запятой.
Это моя догадка насчёт того, кому принадлежали те слова, сразу же подтвердилась, поскольку на другой же день они обрели значение зловещего клейма, тягчайшего политического обвинения — такого же жуткого, каким в прежние времена были “троцкизм” или “правый уклон”. И все авторы передовиц и иных редакционных статей во всех газетах страны, как попки, стали — к месту и не к месту — повторять: “ротозейство”, “идиотская болезнь — беспечность”, подставляя под эти политические ярлыки имена и фамилии несчастных, якобы повинных в этих ужасных грехах.
Нет, мои потроха (печёнка, селезёнка и прочие) меня не обманули.
Я был прав, не сомневаясь, что всё решает ОН. Что именно к НЕМУ сходятся все нити воплощения в жизнь задуманного и сочинённого ИМ сценария. И, казалось бы, узнав, что ОН не в силах удержать все эти нити (в том числе и нить, на которой подвешена моя крохотная жизнь) в своих руках, я должен был испытать огромное облегчение.
Но человек — странное существо.
Как уже было сказано, прочитав свалившееся вдруг на нас всех, как снег на голову, правительственное сообщение о болезни товарища Сталина, я испытал совсем другие чувства.